XVI

XVI

Я проспал до десяти.

Едва я открыл глаза, как мне пришли сказать, что меня желает видеть полицмейстер Казанской части, генерал Григорьев, по очень важному делу.

Наскоро одевшись, я вышел в кабинет, где меня ожидал генерал Григорьев.

– Ваше посещение, вероятно, связано с выстрелами во дворе нашего дома? – спросил я.

– Да, я приехал, чтобы лично узнать все подробности дела. У вас не был в гостях вчера вечером Распутин?

– Распутин? Он у меня никогда не бывает, – ответил я.

– Дело в том, что выстрелы, услышанные в вашем дворе, связывают с исчезновением этого человека, и градоначальник мне приказал в кратчайший срок узнать, что произошло у вас этой ночью.

Соединение выстрелов на Мойке с исчезновением Распутина обещало большие осложнения. Прежде чем дать тот или иной ответ на поставленный мне вопрос, я должен был все взвесить, сообразить и внимательно обдумать каждое слово.

– Откуда у вас эти сведения? – спросил я.

Генерал Григорьев рассказал мне, как к нему, рано утром, явился пристав в сопровождении городового, дежурившего около нашего дома, и заявил, что ночью, в три часа, раздалось несколько выстрелов, после чего городовой прошел по своему району, но везде было тихо, безлюдно, и дежурные дворники спали у ворот. Вдруг его кто-то окликнул и сказал: «Иди скорей, тебя князь требует». Городовой пришел на зов. Его провели в кабинет. Там он увидел меня и еще какого-то господина, который подбежал к нему и спросил: «Ты меня знаешь?» «Никак нет», – отвечал городовой. «О Пуришкевиче слышал?» – «Так точно». – «Если ты любишь царя и Родину, поклянись, что никому не скажешь: Распутин убит». После этого городового отпустили, и он вернулся сначала на свой пост, но потом испугался и решил о случившемся доложить по начальству.

Я слушал внимательно, стараясь выразить на своем лице полное удивление. Я был связан клятвенным обещанием с участниками заговора не выдавать нашей тайны, так как мы в то время все еще надеялись, что нам удастся скрыть следы убийства. Ввиду остроты политического момента, Распутин должен был исчезнуть бесследно. Когда же генерал Григорьев кончил свой рассказ, я воскликнул:

– Это прямо невероятная история! И как глупо, что из-за этого городового, не понявшего того, что ему было сказано, может теперь выйти большая неприятность… Я вам сейчас подробно расскажу все, как было.

Ко мне вчера вечером приехали ужинать несколько друзей и знакомых. В числе их были: великий князь Дмитрий Павлович, Пуришкевич, несколько офицеров. В этот вечер было выпито много вина, и все были очень веселы.

Когда гости стали разъезжаться, я вдруг услышал на дворе два выстрела один за другим, а затем, выйдя на подъезд, я увидел одну из наших дворовых собак, лежащую убитой на снегу. Один из моих друзей, будучи навеселе, уезжая, выстрелил из револьвера и случайно попал в нее. Боясь, что выстрелы привлекут внимание полиции, я послал за городовым, чтобы объяснить ему их причину. К этому времени уже почти все гости разъехались, остался только один Пуришкевич. Когда вошел ко мне городовой, то Пуришкевич подбежал к нему и начал что-то быстро говорить. Я заметил, что городовой смутился. О чем у них шел разговор – я не знаю, но из ваших слов мне ясно, что Пуришкевич, будучи тоже сильно навеселе и рассказывая об убитой собаке, сравнил ее с Распутиным и пожалел, что убит не «старец», а собака. Городовой, очевидно, не понял его. Только таким образом я могу объяснить это недоразумение. Очень надеюсь, что все скоро выяснится и, если правда, что Распутин исчез, то его исчезновение не будут связывать с выстрелом на нашем дворе.

– Да, теперь причина для меня совершенно ясна. А скажите, князь, кто у вас еще был, кроме великого князя Дмитрия Павловича и Пуришкевича?

– На этот вопрос не могу вам ответить. Дело, само по себе пустяшное, может принять серьезный оборот, а мои друзья – все люди семейные, на службе и могут невинно пострадать.

– Я вам очень благодарен, князь, за сведения, – сказал генерал. – Сейчас поеду к градоначальнику и сообщу ему то, что от вас слышал. Все, вами сказанное, проливает свет на случившееся и вполне обеспечивает вас от каких-либо неприятностей.

Я попросил генерала Григорьева передать градоначальнику, что хотел бы его видеть и чтобы он сообщил мне, в котором часу он может меня принять.

Как только полицмейстер уехал, меня позвали к телефону; звонила М. Г.

– Что вы сделали с Григорием Ефимовичем? – спросила она.

– С Григорием Ефимовичем? Что за странный вопрос?

– Как? Он у вас вчера не был?.. – уже с испугом проговорила М. Г. – Так где же он? Ради Бога, приезжайте скорее, я в ужасном состоянии…

Предстоящая беседа с М. Г. была для меня невыразимо тяжелой: что я ей скажу, ей, которая относилась ко мне с такой неподдельной дружбой, с таким доверием, и не сомневалась ни в одном мною сказанном слове? Как я ей посмотрю в глаза, когда она спросит у меня: «Что вы сделали с Григорием Ефимовичем?»

Из так называемых воспоминаний М.Г. Распутиной об исчезновении ее отца в ночь с 16 на 17 декабря 1916 г.:

«В десять часов утра полицейские, прочесывавшие весь город, пришли к Юсупову. Генерал Григорьев допросил князя. Ему пришлось выслушать уже известную версию, будто стрелял один из гостей. О Распутине же князь сказал, что тот никогда у него не бывает.

Как раз когда Григорьев уходил, позвонила Мария Евгеньевна. Феликс велел ей подождать у телефона, пока он проводит генерала.

– Что ты сделал с Григорием Ефимовичем?

– Ничего. Я его несколько дней не видел.

– Феликс, не лги. Ты заезжал за ним около полуночи.

– Ах, это. Ну, я всего лишь поговорил с ним несколько минут.

Мария Евгеньевна встревожилась. Феликс солгал. Сказал, что не виделся с отцом, а потом вдруг признался, что виделся. Она попросила князя приехать к ней.

К этому времени все уже были уверены – отец мертв. Даже царица. Она плакала, повторяя:

– Аннушка, что мы будем без него делать? Что будет с Алексеем?

Приведу здесь письмо Александры Федоровны Николаю от 4 ноября 1916 года: «Если бы у нас не было Его (то есть моего отца), все бы уже давно было кончено – я в этом убеждена».

Страшно даже себе вообразить то отчаяние, в которое погрузилась Александра Федоровна со смертью отца». (Распутина М.Г. Распутин. Почему? Воспоминания дочери. М., «Захаров», 2000. С. 298–300)

Но ехать к ней было нужно, и через полчаса я входил в гостиную семьи Г.[274]

В доме чувствовался переполох; лица у всех были взволнованные и заплаканные, а М. Г. была просто неузнаваема. Она кинулась ко мне навстречу и голосом, полным невыразимой тревоги, проговорила:

– Скажите мне, ради Бога, скажите, где Григорий Ефимович? Что вы с ним сделали? Говорят, что он убит у вас, и именно вас называют его убийцей!

Я постарался ее успокоить и рассказал подробно уже сложившуюся в моей голове историю.

– Ах, как все это ужасно! А императрица и Аня[275] уверены, что он убит этой ночью и что это сделано у вас и вами.

– Позвоните сейчас в Царское и попросите императрицу принять меня – я ей все объясню. Сделайте это поскорее, – настаивал я.

М. Г., согласно моему желанию, позвонила по телефону в Царское, откуда ей ответили, что императрица меня ждет.

Я уже собирался уходить, чтобы ехать к Государыне, но в это время подошла ко мне М. Г., на лице которой, помимо тревоги, вызванной исчезновением Распутина, мелькало теперь новое мучительное беспокойство.

– Не ездите в Царское, не ездите, – обратилась она ко мне, умоляющим голосом. – Я уверена, что с вами что-нибудь случится. Они вам не поверят, что вы не причастны. Там все в ужасном состоянии… На меня очень рассержены, говорят, что я предательница. И зачем только я вас послушала – не надо было мне туда звонить, это ужасная ошибка! Ах, что я сделала!

Из воспоминаний фрейлины С.К. Буксгевден о восприятии императрицей Александрой Федоровной известия об исчезновении Г.Е. Распутина:

«После первого – самого ужасного – момента, когда пришло известие об исчезновении Распутина, к императрице вернулось ее обычное самообладание. В это время она как раз давала аудиенцию петроградским дамам, и в перерыве между приемами госпожа Вырубова сообщила ей о случившемся. Я ничего не знала об этом событии и пришла к Ее Величеству, чтобы сообщить, что в приемной ее ожидает еще одна дама. Войдя, я услышала, как за Вырубовой закрылась дверь, сама же императрица сохраняла свое обычное спокойствие. Я сказала Ее Величеству, что Вера Нарышкина (до замужества Витте) ожидает приема, и императрица велела просить ее. Госпожа Нарышкина говорила с императрицей об организации мастерской для солдат-инвалидов, причем, как вспоминала позднее сама Нарышкина, императрица проявила неподдельный интерес к этому вопросу, вникая во все детали предстоящей работы.

Тело старца было перевезено в Царское Село, где его и похоронили. Позже на этом месте Вырубова предполагала построить часовню для солдат-инвалидов». (Буксгевден С.К. Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Феодоровны Императрицы Всероссийской. М.: Русский Хронограф, 2006. С. 385–386)

Из так называемых воспоминаний М.Г. Распутиной об обстоятельства исчезновения Г.Е. Распутина:

«Полицейский инспектор пришел к нам домой в сопровождении епископа Исидора, который был другом отца. Инспектор показал испачканную кровью калошу, и мы тут же узнали в ней одну из отцовских. Он сообщил, что ее нашли на льду возле Петровского моста. Еще он сказал, что под лед спускались водолазы, но ничего не нашли.

Мы с Варей и раньше были уверены, что отца уже нет в живых, но теперь, увидев калошу, поняли бесповоротно, что его убили.

Послали маме телеграмму, в которой написали только, что отец болен и что ей надо приехать в Петроград.

Потом я вспомнила о письме, которое передал мне отец вечером накануне. Села читать вслух Варе и Кате:

“Мои дорогие!

Нам грозит катастрофа. Приближаются великие несчастья. Лик Богоматери стал темен, и дух возмущен в тишине ночи. Эта тишина долго не продлится. Ужасен будет гнев. И куда нам бежать?

В Писании сказано: “О дне же том и часе никто не знает”. Для нашей страны этот день настал. Будут литься слезы и кровь. Во мраке страданий я ничего не могу различить. Мой час скоро пробьет. Я не страшусь, но знаю, что расставание будет горьким. Одному Богу известны пути вашего страдания. Погибнет бесчисленное множество людей. Многие станут мучениками. Земля содрогнется. Голод и болезни будут косить людей. Явлены им будут знамения. Молитесь о своем спасении. Милостью Господа нашего и милостью заступников наших утешитесь.

Григорий”». (Распутина М.Г. Распутин. Почему? Воспоминания дочери. М., «Захаров», 2000. С. 301)

Во всем обращении со мной М. Г., в ее волнении за меня чувствовалась такая глубокая дружеская привязанность, что мне стоило огромных усилий тут же не сознаться ей во всем. Как мучительно было для меня в эту минуту обманывать ее, такую добрую и доверчивую.

Она близко подошла ко мне и, робко взглянув на меня своими добрыми и чистыми глазами, перекрестила.

– Храни вас Господь. Я буду молиться за вас, – тихо проговорила она.

Я уже собирался уходить, как вдруг раздался звонок: это был телефон из Царского Села от Вырубовой, которая сообщила, что императрица заболела, не может меня принять и просит письменно изложить ей все, что мне было известно относительно исчезновения Распутина.

Императрица Александра Федоровна в личном приеме князю Ф.Ф. Юсупова отказала. На следующий день она отправила очередную телеграмму супругу в Ставку в Могилев:

«Телеграмма № 114.

Царское Село – Ставка. 18 декабря 1916 г.

11 ч. 12 м. – 12 ч. 55 м.

Его Величеству.

Только что причастились в домовой церкви. Все еще ничего не нашли. Розыски продолжаются. Есть опасение, что эти два мальчика затевают еще нечто ужаснее. Не теряю пока надежды. Такой яркий солнечный день. Надеюсь, что ты выедешь сегодня, мне страшно необходимо твое присутствие. Благословляю и целую.

Аликс». (Переписка Николая и Александры Романовых 1916–1917. Т. V. М.-Л., Госиздат, 1927. С. 206)

– Я рада, что вы туда не поедете! – воскликнула М. Г.

Простившись с ней, я вышел на улицу и, пройдя несколько шагов, встретил одного моего товарища по корпусу. Увидев меня, он подбежал взволнованный:

– Феликс, ты знаешь новость? Распутин убит!

– Не может быть? А кто его убил?

– Говорят, у цыган, но кто – пока еще не установлено.

– Слава Богу, если только это правда… – сказал я.

Он поехал дальше, очень довольный, что первый сообщил мне сенсационную новость, а я отправился обратно во дворец за ответом от градоначальника.

Ответ этот уже был получен: генерал Балк меня ждал.

Когда я приехал к нему, то я заметил в градоначальстве большую суету. Генерал сидел в своем кабинете за письменным столом. Вид у него был озабоченный.

Я сказал ему, что приехал специально для выяснения недоразумения, вызванного словами Пуришкевича. Недоразумение это я желал выяснить возможно скорее, потому что в тот же день вечером я собирался ехать в отпуск в Крым, где меня ожидала моя семья, и мне бы не хотелось, чтобы меня задержали в Петербурге допросами и всякими формальностями.

Градоначальник ответил, что мои показания, данные генералу Григорьеву, вполне удовлетворительны и затруднений с моим отъездом никаких не предвидится, но он должен меня предупредить, что получил приказание от императрицы Александры Федоровны произвести обыск в нашем доме на Мойке, в виду подозрительных ночных выстрелов и толков о моей причастности к исчезновению Распутина.

– Моя жена – племянница Государя, – сказал я, – лица же императорской фамилии и их жилища неприкосновенны, и всякие меры против них могут быть приняты только по приказанию самого Государя императора.

Градоначальник должен был со мною согласиться и тут же по телефону отдал распоряжение об отмене обыска.

Точно тяжелое бремя скатилось с моих плеч. Я боялся, что ночью, при уборке комнат, мы многого могли не заметить, поэтому во что бы то ни стало не надо было допускать обыска до тех пор, пока вторичным осмотром и самой тщательной чисткой не будут уничтожены все следы случившегося.

Довольный, что мне удалось устранить обыск, я простился с генералом Балком и возвратился на Мойку.

Мои опасения оправдались. Обходя столовую и лестницу, я заметил, что при дневном освещении на полу и на коврах виднеются коричневые пятна. Я позвал своего камердинера, и мы снова произвели чистку всего помещения. Работа у нас шла быстро, и в скором времени в доме все было закончено.

Только во дворе, около подъезда, заметны были большие пятна крови. Счистить их было невозможно, кровь глубоко впиталась в каменные плиты. Появление этих пятен можно было объяснить только трупом собаки, которую протащили по ступеням подъезда.

«Ну, а если обыск все-таки будет сделан, – подумал я, – и кровь взята на исследование? Тогда дело может принять серьезный оборот». Необходимо было как-нибудь скрыть следы. Для этого мы решили забросать ступени густым слоем снега, предварительно замазав кровяные пятна масляной краской под цвет камня.

Теперь, казалось, главное было сделано, и следственные власти направлены по ложному пути.

Был уже второй час дня. Я поехал завтракать к великому князю Дмитрию Павловичу. В общих чертах он мне рассказал, как они увозили труп Распутина.

Вернувшись с закрытым автомобилем на Мойку и найдя меня в невменяемом состоянии, великий князь сначала хотел остаться со мной и привести меня в чувство. Но медлить было нельзя – близился рассвет. Тело Распутина, плотно завернутое в сукно и туго перевязанное веревкой, положили в автомобиль. Великий князь сел за шофера, рядом с ним Сухотин, а внутри разместились Пуришкевич, доктор Лазоверт и мой камердинер. Доехав до Петропавловского моста, автомобиль остановился[276]. Вдали виднелась будка часового. Боясь, что шум мотора и яркий свет фонарей его разбудят, великий князь совсем остановил машину и погасил огни.

Среди приехавших царила полная растерянность. Все суетились и нервничали. Сбрасывая труп в прорубь, они даже забыли привесить к нему гири и, уже окончательно потеряв голову, вместе с трупом сбросили почему-то шубу и калоши Распутина[277]. Извлечь их из проруби обратно не было никакой возможности, потому что надо было торопиться и не быть застигнутыми врасплох. На беду испортился мотор, но великий князь быстро его починил, завел машину и, повернув автомобиль около самой будки, в которой часовой продолжал спать, поехал домой.

В заключение своего рассказа великий князь высказал предположение, что труп, по всей вероятности, течением реки уже унесен в море.

Я со своей стороны рассказал всем мои утренние похождения и разговоры.

После завтрака зашел поручик Сухотин. Мы его просили съездить, отыскать Пуришкевича и привезти его во дворец, так как в этот день, вечером, он должен был со своим санитарным поездом уехать на фронт, я уезжал в Крым, а великий князь на следующий день отправлялся в Ставку.

Необходимо было всем нам собраться, чтобы сговориться, как поступать в случае задержки, ареста или допроса кого-нибудь из нас.

Времени у меня было очень мало, и я решил, не теряя ни минуты, согласно желанию императрицы, написать ей. Когда письмо было готово, я его прочитал великому князю; он его одобрил.

Я не привожу содержание этого письма, чтобы не повторять объяснений, данных мною генералу Григорьеву. Оно было очень сжато и носило характер докладной записки. Великий князь тоже захотел написать императрице, но ему помешал приезд Пуришкевича и Сухотина.

Сохранилось письмо князя Ф.Ф. Юсупова графа Сумарокова-Эльстон императрице Александре Федоровне по поводу Г.Е. Распутина:

«17 декабря 1916 г.

Ваше Императорское Величество,

Спешу исполнить ваше приказание и сообщить вам все то, что произошло у меня вчера вечером, дабы пролить свет на то ужасное обвинение, которое на меня возложено. По случаю новоселья ночью 16-го декабря я устроил у себя ужин, на который пригласил своих друзей, несколько дам. Вел. князь Дмитрий Павлович тоже был. Около 12 ко мне протелефонировал Григорий Ефимович, приглашая ехать с ним к цыганам. Я отказался, говоря, что у меня самого вечер, и спросил, откуда он мне звонит. Он ответил: «Слишком много хочешь знать» и повесил трубку. Когда он говорил, то было слышно много голосов. Вот все, что я слышал в этот вечер о Григории Ефимовиче. Вернувшись от телефона к своим гостям, я им рассказал мой разговор по телефону, чем вызвал у них неосторожные замечания. Вы же знаете, ваше Величество, что имя Григория во многих других кругах было весьма непопулярно. Около 3-х часов у меня начался разъезд и, попрощавшись с великим князем и двумя дамами, я с другими пошел в свой кабинет. Вдруг мне показалось, что где-то раздался выстрел. Я позвонил человека и приказал ему узнать, в чем дело. Он вернулся и сказал: «Слышен был выстрел, но неизвестно откуда». Тогда я сам пошел во двор и лично спросил дворников и городового, кто стрелял. Дворники сказали, что пили чай в дворницкой, а городовой сказал, что слышал выстрел, но не знает, кто стрелял. Тогда я пошел домой, велел позвать городового и сам протелефонировал Дмитрию Павловичу, спросив, не стрелял ли он. Он мне ответил смеясь, что выходя из дома, он выстрелил несколько раз в дворовую собаку и что с одною дамою сделался обморок. Когда я ему сказал, что выстрелы произвели сенсацию, то он мне ответил, что этого быть не может, т. к. никого кругом не было.

Я позвал человека и пошел сам на двор и увидел одну из наших дворовых собак убитой у забора. Тогда я приказал человеку зарыть ее в саду.

В 4 часа все разъехались, и я вернулся во дворец вел. князя Александра Михайловича, где я живу. На другой день, т. е. сегодня утром, я узнал об исчезновении Григория Ефимовича, которое ставят в связь с моим вечером. Затем мне рассказали, что, как будто, видели меня у него ночью, и что он со мной уехал. Это сущая ложь, т. к. весь вечер я и мои гости не покидали моего дома. Затем мне говорили, что он кому-то сказал, что поедет на днях познакомиться с Ириной. В этом есть доля правды, т. к., когда я его видел в последний раз, он меня просил познакомить его с Ириной и спрашивал, тут ли она. Я ему сказал, что жена в Крыму, но приезжает числа 15-го или 16-го декабря. 14-го вечером я получил от Ирины телеграмму, в которой она пишет, что заболела и просит меня приехать вместе с ее братьями, которые выезжают сегодня вечером. Я не нахожу слов, ваше Величество, чтобы сказать вам, как я потрясен всем случившимся, и до какой степени мне кажутся дикими обвинения, которые на меня возводятся.

Остаюсь глубоко преданный Вашему Величеству.

Феликс». (ГА РФ. Ф. 640. Оп. 2. Д. 50. Л. 1–2 об.; «Красный архив». 1923. Т. 4. С. 424–426)

Императрица Александра Федоровна передала это письмо министру юстиции.

На общем совещании мы решили всем говорить только то, что было уже сказано генералу Григорьеву, повторено М. Г., градоначальнику и императрице в моем к ней письме. Что бы ни случилось, какие бы новые улики ни были найдены против нас, мы не должны были менять своих показаний.

В.М. Пуришкевич об этом сговоре записал в дневнике:

«Мы прошли в мое купе, где С. передал мне просьбу Дмитрия Павловича немедленно приехать к нему во дворец.

Я сел с ним в автомобиль, и мы поехали.

Во дворце я застал, кроме хозяина, еще и Юсупова, оба они были чрезвычайно взволнованы, пили чашку за чашкой черное кофе и коньяк, заявив, что не ложились спать вовсе этой ночью и что день провели до нельзя тревожно, ибо императрица Александра Федоровна уже осведомлена об исчезновении и даже смерти Распутина и называет нас виновниками его убийства.

Фрейлина Головина, секретарша Распутина, сообщила, куда поехал Григорий Ефимович вечером, вся полиция и все сыскное отделение уже поставлены на ноги, в целях разыскать труп убитого и найти все нити этого дела.

“Я, – заметил мне Юсупов, – должен был из-за этого гада застрелить одну из лучших моих собак и уложить ее на том месте во дворе, где снег окрасился кровью убитого вами “старца”.

“Сделал я это на случай, если наши Шерлоки Холмсы, попав на верный след исчезнувшего Распутина, пожелают анализировать кровь или прибегнуть к полицейским собакам. Я, – закончил он, – всю оставшуюся часть ночи провел с моими солдатами над приведением дома в порядок, а теперь, как видите, В.М., мы сочиняем письмо Александре Федоровне с Дмитрием Павловичем, которое надеемся сегодня же ей доставить”.

Я принял участие в дальнейшем изложении этого письма, которое мы и закончили часа через полтора после моего прибытия.

Когда письмо было закончено и запечатано, Дмитрий Павлович вышел из кабинета отправить его по назначению, хотя мы все трое чувствовали некоторую неловкость друг перед другом, ибо все, в письме написанное, было умело продуманной ложью и изображало нас в виде незаслуженно оскорбленной добродетели». (Пуришкевич В. Дневник «Как я убивал Распутина». М., 1990. С. 88–89)

Итак, нами был сделан первый шаг. Открыт был путь тем людям, которые были в курсе всего случившегося и могли продолжать начатое нами дело борьбы против распутинства. Мы же должны были временно отойти в сторону.

На этом решении мы расстались.

В этих словах прослеживается у Феликса Юсупова мания величая и бонапартизма. Он признает за собой заслугу первого шага «борьбы против распутинства». Хотя борьба против Распутина, а вернее против устоев государственного строя, давно и планомерно велась оппозиционными силами и, прежде всего, в Государственной Думе сторонниками «Прогрессивного блока».

До этого Ф.Ф. Юсупов утверждал, что устранение Распутина – это его частная тайная акция. Теперь он утверждает: «Открыт был путь тем людям, которые были в курсе всего случившегося и могли продолжать начатое нами дело борьбы против распутинства». Таким образом, он признает, что с устранением Распутина остается все та же задача борьбы с самодержавным строем Российской империи, что и требовалось доказать. Некоторые из современников той эпохи считали князя Ф.Ф. Юсупова-младшего членом «тайного общества», т. е. масоном.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.