Глава 4 Тотальный террор Распятие символов Диктаторы ликвидируют оппозицию

Глава 4

Тотальный террор

Распятие символов

Диктаторы ликвидируют оппозицию

Профессор Мичиганского университета (США) У. Розенберг заметил, что многие советские и западные историки сводили концепцию российской государственности XX века к понятию «weighty actor» (солидный деятель), т. е. к конкретным правителям и правящим кругам[387]. Розенберг прав: при таком подходе большевистское государство представлялось типом тоталитарного общества, взявшего из прошлого страны как самое радикальное, так и патриархальные «царистские иллюзии».

Неоднородность менталитетов различных слоев российского общества не препятствует восприятию периодов его истории по именам царей или вождей, в сознании многих — символов определенной эпохи. В ходе гражданской войны быстро распадалась старая властная элита, бывшие «революционные пролетарии» стремительно трансформировались в большевистскую административную элиту, а ее лидеры и активно действующие во времена хаоса и смут авантюристы, деятели теневой экономики стали формироваться во властные структуры. Видоизменялись цели индивидуального и массового террора: они приобрели государственный характер. Правительства санкционировали убийства сограждан. В годы гражданской войны в России не было разделения между диктаторским и тотальным террором, так как подавление оппозиции и расстрелы представителей всех слоев населения проводились единовременно. Лозунг «грабь награбленное», предложенный большевиками, касался не только имущих сословий, но скоро обратился и красными и белыми в грабежи самых многочисленных граждан страны — крестьян. Но более других в памяти остались акты террора по отношению к символам старой и новой элиты, к царской семье и большевистским вождям.

Об убийстве Николая II, его семьи и родственников достаточна полно рассказано в многочисленных книгах и статьях[388]. Общеизвестна версия о том, что последний российский император Михаил Романов был расстрелян в ночь с 12 на 13 июня 1918 года на окраине Перми. А через месяц — в ночь с 16 на 17 июля 1918 г. в доме Ипатьева в Екатеринбурге были расстреляны Николай II, его семья и несколько приближенных.

По существовавшей в советской историографии долгие годы официальной версии, все Романовы пали жертвой решений местных Советов. Михаил Александрович Романов (1878–1918) был главой российского престола менее суток — с 3 на 4 марта 1917 года. Великого князя и формально последнего российского императора расстреляли председатель Мотовилихинского Совета Г. И. Мясников (1889–1946), рабочие-большевики А. В. Марков (1882–1965), В. А. Иванченко (1874–1938), Н. В. Жужгов (1879–1941) и И. Ф. Колпашиков. Весной 1918 года на Урал были высланы из Петрограда: великий князь Сергей Михайлович, три брата — князья Иоанн, Константин и Игорь Константинович Романовы, и барон Владимир Павлович Палей (сын великого князя Павла Александровича). Они были в Вятке, затем Екатеринбурге и Алапаевске. Об их передвижении и содержании регулярно докладывалось Ленину и Свердлову, Дзержинскому и Урицкому. Донесения подписывал, как правило, председатель Уральского Совета, большевик А. Г. Белобородов (1891–1938). Убийством великих князей в ночь на 18 июля 1918 г. руководил председатель Алапаевского Совета Г. П. Абрамов. Через полгода, 29 января 1919 г., в Петропавловской крепости были расстреляны великие князья Николай Михайлович, Георгий Михайлович и Дмитрий Константинович Романовы. Их расстреляли петроградские чекисты как заложников, «в порядке красного террора» и в ответ на «злодейское убийство в Германии товарищей Розы Люксембург и Карла Либкнехта»[389].

В советской мемуаристике и историографии бытовало мнение о том, что решение о расстреле Николая II и его семьи было принято Уральским исполкомом в связи со сложным военным положением — на город наступали белые[390]. Хотя еще Н. А. Соколов (1882–1924), один из первых следователей по делу об убийстве царской семьи, проводивший это расследование по поручению Колчака, писал: «Судьба царской семьи была решена не в Екатеринбурге, а в Москве»[391].

Опубликованные в разное время документы свидетельствовали о том, что судьба Романовых весьма интересовала большевистское руководство. Видимо, окончательное решение об их искоренении принадлежало Ленину, которого поддерживали его приближенные. Троцкий в дневнике писал, что он предлагал устроить судебный процесс против царя с участием себя в качестве главного обвинителя. Во второй половине июля 1918 г. он узнал от Свердлова о расстреле царской семьи, потому что «нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в нынешних условиях». Троцкий согласился с целесообразностью содеянного. По его мнению, «суровость расправы показывала всем, что мы будем вести борьбу беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель». Чуть позже Троцкий встретился с Лениным, который разъяснил ему ненужность длительного судебного процесса над царем и высказал главное соображение: «В судебном порядке расправа над семьей была бы, конечно, невозможна. Царская семья была жертвой того принципа, который составляет ось монархии: династической наследственности»[392].

В борьбе с возможными претендентами на власть Ленин был особенно беспощаден. И, наверное, поощрение безнаказанности, лживости и провокации вкупе с конкретными жестокими действиями стимулировали местные власти. Белобородое признавал, что весьма скептически отнесся к известию о переезде царской семьи из Тобольска в Екатеринбург: «…Необходимо остановиться на одном чрезвычайно важном обстоятельстве в линии поведения облсовета. Мы считали, что, пожалуй, нет надобности доставлять Николая в Екатеринбург, что, если представятся благоприятные условия… он должен быть расстрелян…»[393]

Решение о расстреле царской семьи, наверное, было принято в Москве, в начале июля 1918 г., когда Ш. И. Голощекин (партийная кличка Филипп. 1876–1941), военный комиссар Уральского военного округа, один из руководителей екатеринбургских большевиков, был в столице. Конспирация об отношении Ленина к происходящему в Екатеринбурге соблюдалась весьма жестко. И все-таки ряд документов, свидетельствующих о санкциях из Москвы на расстрел Романовых, сохранились. Среди них косвенные: 7 июля 1918 г. в 17. 20 председатель Совнаркома распорядился предоставить Екатеринбургу прямой провод для экстренных переговоров (через Казань); 13 июля зафиксированы переговоры Свердлова с Белобородовым; 16 июля был заказан срочный разговор Ленина с Екатеринбургом.

16 июля в ответ на запрос датской газеты в Совнарком по поводу распространившихся слухов о казни бывшего царя Ленин ответил: «Слух неверен, бывший царь невредим, все слухи — только ложь капиталистической прессы». Действительно, в это время царь еще был жив, но слух был не без оснований. Комендант Ипатьевского дома Я. М. Юровский сообщал, что именно 16 июля в 2 часа дня к нему приехал Голощекин и передал постановление исполкома о казни Николая II. Свое решение екатеринбургский исполком согласовал с Кремлем. Через Петроград Зиновьеву, Свердлову и Ленину 16 июля 1918 г. была отправлена телеграмма, в которой Голощекин зашифрованно сообщал, что «условленный с Филиппом (т. е. с Голощекиным. — А. Л.) суд по военным обстоятельствам не терпит отлагательства, ждать не можем». Телеграмма была получена в Москве в 21 час 22 минуты, за несколько часов до расстрела царя и его семьи. Ленин и Свердлов ответили согласием. Заметим, что военные обстоятельства были не столь опасны — белые вошли в Екатеринбург через 9 дней — 25 июля 1918 г.

В «Записке» Юровский (1920 г.) писал о том, что телефонограмма из Москвы на условном языке, содержавшая приказ об истреблении Романовых, была получена через Пермь. Все происшедшее Юровский подробно описал в 1922 году: примерно в 1.30 ночи с 16 на 17 июля он разбудил Романовых и предложил им спуститься в подвал дома. «Я предложил всем встать. Все встали, заняв всю стену и одну из боковых стен. Комната была очень маленькая. Николай стоял спиной ко мне. Я объявил: Исполнительный Комитет Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Урала постановил их расстрелять. Николай повернулся и спросил. Я повторил приказ и скомандовал „стрелять“. Первый выстрелил я и наповал убил Николая. Пальба длилась очень долго, и, несмотря на мои надежды, что деревянная стенка не даст рикошета, пули от нее отскакивали. Мне долго не удавалось остановить эту стрельбу, принявшую безалаберный характер. Но когда наконец мне удалось остановить, я увидел, что многие еще живы. Например, доктор Боткин лежал, опершись локтем правой руки, как бы в позе отдыхающего, револьверным выстрелом я с ним покончил. Алексей, Татьяна, Анастасия и Ольга тоже были живы. Жива была еще и Демидова. Тов. Ермаков хотел окончить дело штыком. Но, однако, это не удавалось. Причина выяснилась только позднее (на дочерях были бриллиантовые панцири вроде лифчиков). Я вынужден был поочередно расстреливать каждого. К величайшему сожалению, принесенные с казненными вещи обратили внимание некоторых присутствовавших красногвардейцев, которые решили их присвоить». Далее Юровский писал, как он потребовал вернуть награбленное, драгоценности. Расстрельная команда состояла из 12 человек, в том числе 7 латышей, двое из которых отказались стрелять в детей. Всего они расстреляли 11 человек. (Кроме семьи царя, погибли доктор Боткин, повар Харитонов, камердинер Трупп и горничная Анна Демидова.)[394]

В годы тоталитарного режима в стране, когда убийцы «врагов народа» занимали «особо почетное положение», на роль человека, расстрелявшего царя, претендовали, кроме Юровского, еще и другие члены расстрельной команды: П. З. Ермаков (1884–1952), Г. П. Никулин (1884–1965) и др.

Исследователи утверждали, что размах дезинформации по делу убийства царской семьи был необычен. Вначале Свердлов сообщал лишь об убийстве царя и о том, что его семья переведена в Алапаевск, хотя в архиве следователя Соколова находилась зашифрованная телеграмма, отправленная в Кремль 17 июля 1918 г.: «Сообщите Свердлову, что всю семью постигла та же участь, что и ее главу. Официально семья погибнет при эвакуации». В результате противоречивых официальных заявлений появились версии о том, что не все члены царской семьи погибли. Французский историк Марк Ферро в книге о Николае II приводит свидетельства о том, что большевики и немцы вели тайные переговоры о судьбе царицы и ее дочерей. Карл Радек, представлявший большевиков в Берлине, — писал Ферро, — предложил обменять императрицу и ее дочерей на арестованных членов организации «Союз Спартака». Но сделка не состоялась[395].

18 июля 1918 г. Совнарком под председательством Ленина, заслушав внеочередное заявление Свердлова о казни Николая II, постановил: «принять к сведению». Но на этом «дело об убийстве царской семьи» не завершилось. Несмотря на заявление расстрельщиков Юровского, Г. П. Никулина о том, что погибли в ту ночь все претенденты на звание царских детей, Анастасии и Алексеи появлялись в разных городах. В 1920 г. «спасенная» Анастасия Романова появилась в Берлине, позже претендентки на имя дочери царя оказались в Омске, в казанской психбольнице и Тбилиси[396]. В 1979 г. было найдено место захоронения расстрелянных в Ипатьевском доме. Криминалисты признали, что это действительно останки царской семьи[397].

Исследователям же предстоит по-прежнему ответить на вопрос, который мучает поклонников символов в истории: кто он, последний российский царь, — безгрешный мученик или преступник? Олицетворение империи или просто слабый человек? Как действующий политик Николай II завершил свою карьеру 2 марта 1917 года. Затем началась человеческая трагедия всей династии Романовых. Наверное, изжившие себя политические системы способны воспроизводить лишь усредненных лидеров, ускоряющих своими действиями падение старых режимов[398]. Но только этим нельзя объяснить появившееся на смену карикатурному образу Николая II его иконографическое изображение в сознании многих людей. Символы означали время, ностальгию о прошлом, они были в центре яростных, кровавых схваток при жизни и стали предметом ожесточенных властных разборок политиков последующих поколений.

Летом 1918 года стреляли и в символы большевизма. Расстрел династии Романовых, убийства большевистских комиссаров и чекистов, покушение на Ленина инициировали обострение гражданской войны в стране, способствовали ожесточению сторон и размежеванию общества[399]. Эти акции были использованы правящими элитами для разжигания противостояния, а не достижения согласия и гражданского мира. Когда не было иных аргументов и способов удержания власти, диктаторы прибегали к эскалации террора. Они использовали карательную политику для достижения своих целей и тогда, когда были иные возможности: страх и террор, убийства организовать проще, эффективнее, быстрее, чем предложить что-либо иное…

Характерно повышение должностной значимости объектов террористических акций той поры: в июне 1918 г. убит комиссар по делам печати, пропаганды и агитации Петроградского Совета В. Володарский, в конце августа — председатель Петроградской ЧК М. Урицкий и ранен председатель Совнаркома Ленин. В советской историографии длительные годы бытовало мнение, что все эти акции совершены от имени партии правых эсеров. Трудность установления истины заключалась в том, что ни одного из предполагаемых убийц — Сергеева, Канегиссера и Каплан — не судили. Следственные материалы подверглись в разное время купированию. Потому в 1922 г. устроители судебного процесса над лидерами партии правых эсеров использовали «избранные» цитаты из выступлений В. М. Чернова, А. Р. Гоца для доказательств их антибольшевистских намерений, видя в них «состав преступления»[400].

После разгона большевиками Учредительного собрания правые эсеры призвали к открытой вооруженной борьбе с ними, но не к терактам, официально осуждая последние. Эсеровский ЦК категорически открещивался от участия в убийствах Володарского, Урицкого, покушении на Ленина. В декабре 1920 г. эсеры протестовали против ареста членов партии в качестве заложников на случай возможных покушений на большевиков. Они писали, обращаясь к советскому правительству: «Партия с.-р. в своей борьбе с диктатурой коммунистической партии никогда не прибегала к террору. ЦК партии не раз открыто заявлял об этом в связи с попытками правящей партии и ее органов политической репрессии приписать партии с.-р. участие в террористических актах. Эта позиция партии с.-р. подтверждается всей ее деятельностью на протяжении трех лет большевистской диктатуры». Среди членов ЦК партии эсеров бытовало убеждение, что выстрел в Ленина был «индивидуальным актом озлобленной фанатички», не более того[401].

Процессу над 34 эсерами в Колонном зале Дома союзов (Москва, 8 июня — 7 августа 1922 г. Председатель суда — Г. Л. Пятаков, общественный обвинитель — Н. В. Крыленко) предшествовала мощная пропагандистско-разоблачительная антиэсеровская кампания и следствие, ведомое известным в свое время мастером политического сыска Яковом Аграновым[402]. Наиболее разоблачительные материалы о террористической деятельности правых эсеров содержались в брошюре Г. Семенова «Военная и боевая работа партии социалистов-революционеров за 1917–1918 гг.», изданной в 1922 г. одновременно в Берлине и в типографии ГПУ на Лубянке, 18 в Москве; а также в письме в ЦК РКП(б) Л. В. Коноплевой. Григорий Иванович Семенов (Васильев) был в 1918 г. руководителем боевой эсеровской группы, а Лидия Васильевна Коноплева — активным ее членом[403].

Голландский историк Марк Янсен, специально исследовавший материалы правоэсеровского процесса 1922 г., полагает, что Семенов и Коноплева писали свои «разоблачения» по поручению его устроителей[404]. Действительно, они были арестованы осенью 1918 г., а в начале 1919 г. — освобождены, служили в ВЧК, в 1921 г. вступили в РКП(б). Полностью они были амнистированы во время процесса 1922 г. В зарубежной историографии показания-воспоминания Семенова и Коноплевой не пользовались особым доверием, в советской — подтвержденные обвинительным заключением процесса над эсерами 1922 г., — долгое время считались наиболее достоверным описанием террористической деятельности этой партии. Обвинения, выдвинутые Семеновым и Коноплевой, не признали ни эмигрантская группа ЦК партии эсеров, ни судимые члены ЦК А. Гоц, Е. Тимофеев и др. С. Ляндрес пишет о них как о самых отъявленных провокаторах. Следователь Д. Л. Голинков им верил в четырех изданиях своей книги о борьбе с антисоветским подпольем в СССР. Он писал: «Будучи в прошлом непосредственными участниками преступлений, Семенов и Коноплева открыли факты использования эсерами в борьбе с советской властью диверсий, экспроприации и индивидуального террора в отношении виднейших деятелей большевистской партии и Советского государства»[405]. В. Войнов в «Комсомольской правде» (29 августа 1990 г.) назвал Семенова «двуликим Янусом эсеровской партии».

Показания Семенова и Коноплевой не были документально аргументированы. Им возражали такие же участники событий. Но организаторы этого первого большого политического процесса в стране имели, видимо, целенаправленные политические, а не правовые установки. Они верили тому, кому хотели верить. Только тщательно проведенный медицинский анализ дела о ранении Ленина позволил академику Б. В. Петровскому разрушить легенду, созданную Семеновым и Коноплевой в 1922 г., об отравленных пулях, которыми стреляли в вождя.

«Пули были отравлены ядом кураре. В каждом револьвере было отравлено по 3 пули. Допрошенный по этому поводу Семенов удостоверяет, что пули он отравил лично на квартире Федорова-Соколова, который при этом присутствовал и это также подтверждает», — говорилось в обвинительном заключении процесса. Коноплева в письме в ЦК РКП(б): «В. И. Ленин приехал в Щипок (гранатный корпус завода был в 3-м Щипковском переулке. — А. Л.), и Фанни стреляла в него. Все три пули были отравленные (у всех трех выполнителей первые три пули в обоймах были подпилены крестом и отравлены ядом „кураре“…» Семенов и Коноплева претендовали каждый на первенство в этом варварстве!

Академик Петровский: «Не было и отравления, которое якобы несли с собой „отравленные“ пули. Хотелось бы, кстати, заметить, что пули в те времена не начиняли ядом… ни о каких отравленных пулях речи не могло быть, хотя в то же время ранение было редким и крайне опасным для жизни»[406].

Весь смысл показаний Семенова и Коноплевой состоял в утверждении эсеров главными организаторами и исполнителями терактов против партийно-советского руководства. Это с их «легкой руки» и других эсеров, сотрудничавших к тому времени с ВЧК, станут известны «подробности» многих терактов как исходящих от партии эсеров. Ведь процесс над политическими противниками должен был тогда стать «образцовым» для устрашения других.

Володарский был убит 20 июня 1918 г. в Петрограде. Семенов об этом писал так: эсеровские боевики готовили покушение на Зиновьева и Володарского. За ними была установлена слежка. Сергеев — рабочий, маляр, около 30 лет. «Маленький, невзрачный человек с красивой душой, из незаметных героев, способных на великие жертвы. В нем все время горело желание сделать что-нибудь большое для революции. Он был глубоко убежден, что большевиками делается губительное для революции дело». Сергеев был исполнителем. Он спросил Семенова, как ему действовать, если представится случай убить Володарского, и получил указание — стрелять. И вот: «В этот день автомобиль Володарского по неизвестной причине остановился невдалеке от намеченного нами места, в то время, когда там был Сергеев. Шофер начал что-то поправлять. Володарский вышел из автомобиля и пошел навстречу Сергееву. Кругом было пустынно. Вдали — редкие прохожие. Сергеев выстрелил несколько раз на расстоянии двух-трех шагов, убил Володарского, бросился бежать. Сбежавшаяся на выстрел публика погналась за Сергеевым. Он бросил английскую военного образца бомбу (взвесив, что на таком расстоянии он никого не может убить). От взрыва преследующие растерялись. Сергеев перелез через забор, повернул в переулок, переехал реку и скрылся. Полдня скрывался на квартире Федорова, два дня в квартире Морачевского. Затем я отправил его в Москву». Семенов отмечал, что Сергеев до революции был анархистом, а позже стал эсером, что отказ ЦК партии открыто признать это убийство как свое действо был «для нас большим моральным ударом»[407].

На процессе эсеров 1922 года Григорий Иванович Семенов давал показания в качестве одного из обвиняемых и дополнил свои же данные, изложенные в брошюре, написанной год назад. Теперь он назвал двух исполнителей: Сергеева и Козлова и то, что на квартире последнего он травил пули ядом кураре, взятым у члена своей боевой группы Л. В. Коноплевой (Козлов тогда же заявил, что он ничего не знал и не помнил о том, что Семенов был у него на квартире). Семенов также сообщил, что так как Зиновьев почти не выезжал из Смольного, а Володарский бывал часто на митингах и так как по техническим соображениям его убить было легче, то решено было убить его первым[408].

Во время следствия выяснилось, что автомобиль остановился из-за нехватки горючего на одной из пустынных улиц, что Володарский вышел из него вместе с сотрудницами Смольного — своей женой Н. А. Богословской и Е. Я. Зориной, что человек, видимо знавший его в лицо (Сергеев), пошел следом и убил его тремя выстрелами в упор. Расследование продолжалось до конца февраля 1919 г., но результатов не дало. В деле много загадочного, главное — автомобиль остановился именно там, где его ждали…

В 1922 году появились две версии. И. Флеровский, автор одной из первых брошюр о Володарском, писал, что его убили первым из-за влияния на рабочих. Он ведь не занимал крупных постов в Петрограде и выступал прежде всего как агитатор. Брошюра Флеровского была написана к политическому процессу над эсерами и ставила задачей не выяснение обстоятельств убийства комиссара, а обличение эсеров, стрелявших в большевиков. В. Чернов в газетной статье «Иудин поцелуй» сетовал на то, что убийство Володарского произошло тогда, когда шли выборы в Петроградский Совет и у эсеров были шансы набрать голоса. «Я пошел к Гоцу и спросил, в чем дело. Он ответил: „Рабочий, эсер по убеждению, имевший одно серьезное партийное поручение, был свидетелем того, как у Володарского испортился автомобиль, и, не стерпев, выстрелил“»[409]. Развернувшаяся в ходе судебного процесса дискуссия на тему «ЦК партии правых эсеров санкционировал убийство Володарского или нет?» — не дала результатов. Семенов и Коноплева, ставшие к тому времени большевиками, утверждали, что они организовали теракты с разрешения эсеровского ЦК. А. Р. Гоц, отвечавший в ЦК за работу боевой организации, говорил обратное. Он ссылался на публикацию письма петроградского бюро партии эсеров 22 июня 1918 г. в «Петроградской правде», в которой говорилось, что «ни одна из организаций партии к убийству комиссара по делам печати Володарского никакого отношения не имеет». На вопрос Гоцу члена суда, почему же Сергеев не был тогда же исключен из партии эсеров, Гоц ответил: «Обнародовав его фамилию, я бы отдал его на растерзание чекистам… Этого как революционер я позволить не мог».

Тогда же возникло сомнение и в истинности фамилии убийцы — Сергеев. Суду было зачитано показание Богословской, видевшей убийцу, по ее словам, шагах в 15 и заявившей, что представленный ей для опознания Петр Юргенс «имеет большое сходство с убийцей». А также заключение следователя Петроградской ЧК Отто, сделанное им в феврале 1919 г. в связи с прекращением расследования: «Злоумышленников, убивших Володарского, обнаружить не удалось, как не удалось установить пособников их, кроме одного Петра Юргенсона (Юргенса), наводившего справки о местопребывании и месте выезда Володарского и подговорившего шофера Гуго Юргенса согласиться на убийство товарища Володарского. Петр Юргенсон по постановлению комиссии расстрелян». Семенов заявил, что человека с такой фамилией он не знал и потому был расстрелян невинный[410]. Была ли использована фотография П. Юргенса для опознания — неизвестно.

Подобная недоработка следствия проявилась и в последующих расследованиях убийства Урицкого и покушения на Ленина. Отсутствие или незнание достоверных источников, некритическое отношение к брошюре Семенова, показаниям во время суда 1922 г. вызвали появление крайних точек зрения на выстрелы в большевистских лидеров летом 1918 г. Для К. В. Гусева убийство Володарского и Урицкого — дело рук эсеров, для Г. Нилова (А. Кравцова) — выстрелы той поры исходили из ближайшего окружения Ленина, дабы узурпировать власть, объединившись против врага[411]. Анализ следственных дел о предполагаемых террористах дает основания для новых вопросов и версий.

В деле об убийстве Володарского осталось неясным, кто же в него стрелял: мифический Н. Сергеев, член партии эсеров, или «эсер по убеждению», которого никто, кроме Семенова и Коноплевой, не знал, да и они «вспомнили» о нем к судебному процессу 1922 г., или расстрелянный чекистами Петр Юргенс, подозреваемый в убийстве Володарского? Следственные дела не дают оснований утверждать, что эсерами были Канегиссер и Каплан. Более того, они убеждают, что Каплан не стреляла в Ленина… Осталось неясным, почему ни по одному из терактов не было суда, хотя Канегиссер и Каплан находились под чекистской стражей? Хронологически это выглядело так…

«30 августа 1918 года я ехал с собрания на Васильевском острове, — вспоминал лидер питерских большевиков Г. Е. Зиновьев. — У Дворцового моста смятение и тревога.

— В чем дело?

— Сию минуту был убит Урицкий.

Всего несколько недель назад, едучи с Обуховского завода, я таким же образом поехал к месту убийства Володарского, где застал его бездыханное, но еще теплое тело.

Из Смольного позвонили Владимиру Ильичу. С волнением он выслушал сообщение о гибели Урицкого.

— Я попрошу сегодня же товарища Дзержинского выехать к вам в Петроград.

Через несколько минут Владимир Ильич позвонил сам и настоятельно потребовал, чтобы были приняты особые меры охраны других наиболее заметных питерских работников»[412].

По версии Семенова, поведанной в 1922 г., эсеровские боевики, готовя убийство Зиновьева и Володарского, одновременно установили слежку за Урицким, которую осуществляла Коноплева. Но вскоре эта группа переехала в Москву готовить покушение на Ленина и Троцкого, а за Урицким слежку продолжил боевик Зейме. Этот рассказ во время процесса 1922 г. дополнила Коноплева. Она сообщила, что вела работу по подготовке покушения на Урицкого и «для этой цели мною снята комната на 9-й линии Васильевского острова, против дома, где жил Урицкий. Я бывала в его квартире, так как хозяйка ее была зубным врачом». В середине июля Коноплева дала телеграмму Семенову о готовности к операции, но была срочно вызвана в Москву. Урицкий был убит Канегиссером, который никакого отношения к эсеровским боевикам не имел. С последним выводом следствие не согласилось и посчитало Канегиссера эсером, так как он одно время был эсеровским комендантом района в Петрограде, а эсеровский ЦК дал санкцию на убийство[413].

Сам акт убийства описывается противоречиво[414]. Несомненным по всем описаниям вырисовывается одно: Канегиссер застрелил Урицкого в вестибюле здания Комиссариата внутренних дел Петроградской коммуны. Убийца пытался бежать, но был схвачен и доставлен в машине на Гороховую, 2, в Чрезвычайную комиссию. Его допрашивали Ф. Э. Дзержинский и заместитель Урицкого на посту председателя Петроградской ЧК Н. К. Антипов (1894–1941).

На первом допросе выяснилось, что убийца — Канегиссер Леонид Акимович, 22 лет, сын инженера-металлурга, студент Политехнического института, бывший юнкер Михайловского военного училища, поэт. Антипов писал в «Петроградской правде» (4 января 1919 г.) об этом: «При допросе Леонид Канегиссер заявил, что он убил Урицкого не по постановлению партии или какой-либо организации, а по собственному побуждению, желая отомстить за аресты офицеров и за расстрел своего друга Перельцвейга, с которым он был знаком около 10 лет. Из опроса арестованных и свидетелей по этому делу выяснилось, что расстрел Перельцвейга сильно подействовал на Леонида Канегиссера». Узнав о расстреле друга, «он уехал из дому на несколько дней — место его пребывания за эти дни установить не удалось». Антипов признавал, что ЧК не удалось и «точно установить путем прямых доказательств, что убийство тов. Урицкого было организовано контрреволюционной организацией».

Среди советских версий есть и такая: в августе 1918 г. по указанию Урицкого была расстреляна группа военных из Михайловского артиллерийского училища и как бы в ответ на это стрелял Канегиссер. Эсеры видели в убийстве Канегиссером Урицкого «месть истории» человеку, участвовавшему в разгоне Учредительного собрания[415].

В одном из наиболее интересных очерков об убийстве Урицкого, написанном писателем-эмигрантом М. А. Алдановым в начале 20-х годов, утверждается, что Канегиссер действовал в одиночку, что это был «исключительно одаренный от природы» человек, что политиком его сделал Брестский мир, а террористом — гибель друга. Урицкий был не самый худший из чекистов[416], более того, он знал о готовящемся на него покушении, но ничего не предпринял. Урицкий был избран Канегиссером в качестве жертвы и из желания еврея показать русскому народу, что среди евреев есть не только Урицкие и Зиновьевы[417].

Урицкий был торжественно похоронен на Марсовом поле 1 сентября 1918 г., Канегиссер был расстрелян несколько месяцев спустя. Могила его неизвестна.

Политическое убийство — мерзость и преступление, признавал Алданов и тут же делал исключение для Канегиссера, восторгаясь его поступком и призывая поставить ему памятник.

В архиве бывшего КГБ СССР хранятся 11 томов дела об убийстве Урицкого. Они позволяют многое уточнить и дополнить. Это относится к биографии Канегиссера, мотивов его поступка и подробностей самого покушения[418]. В следственных делах — протоколы допросов Канегиссера. На одном из первых коменданту Петрограда В. Шатову Канегиссер заявил: «Я, бывший юнкер Михайловского артиллерийского училища, студент политехнического института, 4-го курса, принимал участие в революционном движении с 1915 г., примыкая к народным социалистическим группам. Февральская революция застигла меня в Петрограде, где я был студентом… С первых дней революции я поступил в милицию Литейного района, где пробыл одну неделю. В июне 1917 г. я поступил добровольцем в Михайловское артиллерийское училище, где пробыл до его расформирования. В это время я состоял исполняющим обязанности председателя союза юнкеров-социалистов Петроградского военного округа. Я примыкал в это время к партии, но отказываюсь сказать к какой, но активного участия в политической жизни не принимал».

Показания Канегиссера подтверждались и дополнялись документами: удостоверением № 1084 от 24 октября 1917 г. на право входа, как представителю юнкеров-социалистов, на заседания II съезда Советов; приказом Военно-революционного комитета Петрограда от 24 октября 1917 г. за подписью его председателя П. Е. Лазимира передать в распоряжение И. Г. Раскина и Л. А. Канегиссера юнкеров, задержанных по выходе из Зимнего дворца для препровождения в училище.

В следственных делах есть личная переписка Л. Канегиссера, рукописи его неопубликованных стихов[419]. В них нет никаких намеков на мотивы убийства Урицкого, нет их и в показаниях многочисленных лиц (в одном томе их 57, в другом — 76), привлеченных следствием. Версии следователей, выдвинутые в самом начале, подтверждения не получили. Одна из них была высказана следователями Отто и Риксом, которые доставили Канегиссера в ЧК, затем произвели обыск на его квартире, устроили там засаду и конфисковали его личную переписку. Их заключение: убийство Урицкого — дело рук сионистов и бундовцев, отомстивших председателю ЧК за его интернационализм и даровитость, — не нашло подтверждения. Более того, Антипов был вынужден отстранить их от работы в Петроградской ЧК за антисемитские настроения, а арестованную ими большую группу евреев освободить за непричастность к преступлению. Не была доказана принадлежность Канегиссера к эсеровской или какой-либо иной контрреволюционной организации.

Канегиссер говорил Шатову 30 августа 1918 г.: «Мысль об убийстве Урицкого возникла у меня только тогда, когда в печати появились сведения о массовых расстрелах, под которыми имелись подписи Урицкого и Иоселевича. Урицкого я знал в лицо. Узнав из газет о часах приема Урицкого, я решил убить его и выбрал для этого дела день его приема в Комиссариате внутренних дел, пятницу 30 августа. Утром 30 августа в 10 часов утра я отправился на Марсово поле, где взял напрокат велосипед и направился на нем на Дворцовую площадь к помещению Комиссариата внутренних дел. В зале за велосипед я оставил 500 рублей. Деньги эти я достал, продав кой-какие вещи. К Комиссариату внутренних дел я подъехал в 10. 30 утра. Оставив велосипед снаружи, я вошел в подъезд и, присев на стул, стал дожидаться приезда Урицкого. Около 11 часов утра подъехал на автомобиле Урицкий. Пропустив его мимо себя, я поднялся со стула и произвел в него один выстрел, целясь в голову из револьвера системы „кольт“. Урицкий упал, а я выскочил на улицу, сел на велосипед и бросился через площадь… на Миллионную улицу, где вбежал во двор дома № 17 и по черному ходу бросился в первую попавшуюся дверь. Ворвавшись в комнату, я схватил с вешалки пальто и, переодевшись в него, выбежал на лестницу и стал отстреливаться от пытавшихся взять меня преследователей. В это время по лифту была подана шинель, которую я взял и, надев шинель поверх пальто, начал спускаться вниз, надеясь в шинели незаметно проскочить на улицу и скрыться. В коридоре у выхода я был схвачен, револьвер у меня отняли, после чего усадили в автомобиль и доставили на Гороховую, 2».

Канегиссер заверил подписью правильность протокольной записи и добавил: «1) Что касается происхождения залога за велосипед, то предлагаю считать мое показание о нем уклончивым; 2) где и каким образом я приобрел револьвер, показать отказываюсь; 3) к какой партии я принадлежу, я называть отказываюсь».

Вот эти недоговоренности характерны для всех признаний Канегиссера на допросах. И дальше, в других показаниях одно подтверждалось, другое — оставалось и осталось неизвестным.

Мать Канегиссера, Роза Львовна, на допросе 30 августа заявила, что последние две недели Леонид не ночевал дома, ей казалось, что он занимался какой-то опасной работой, и она хотела отправить его в Киев. Она же сообщила, что Канегиссер до дня покушения был в ЧК, получив от Урицкого пропуск. Он просил председателя ЧК не расстреливать его друга В. Перельцвейга, арестованного в качестве заложника. Отец, Иоаким Самойлович, подтвердил сказанное, подчеркнув, что «Леонида сильнейшим образом потрясло опубликование списка 21 расстрелянного, в числе коих был его близкий приятель Перельцвейг, а также то, что постановление о расстрелах подписано евреями Урицким и Иоселевичем».

В следственных делах сохранилось извинительное письмо Канегиссера князю П. Л. Меликову, в квартиру которого он случайно ворвался и взял с вешалки пальто. Канегиссер просил простить его и понять, что «в эту минуту я действовал под влиянием скверного чувства самосохранения».

В своих извинениях князю Канегиссер был искренен, во время допросов — стремился не отвечать на прямо поставленные вопросы.

31 августа его допрашивал Дзержинский, протокол вел Антипов. Вот ответ Канегиссера: «На вопрос о принадлежности к партии заявляю, что ответить прямо на вопрос из принципиальных соображений отказываюсь. Убийство Урицкого совершил не по постановлению партии, к которой я принадлежу, а по личному побуждению. После Октябрьского переворота я был все время без работы, и средства на существование получал от отца. Дать более точные показания отказываюсь».

Канегиссер готовил побег из здания ЧК, его записка сестре была перехвачена, и он перевезен в Кронштадт. Побег не удался. Его еще долго возили на допросы. Следствие никак не могло смириться с тем, что человек мог убить другого по личному побуждению, тем более, если этот другой — председатель ЧК. Они были настроены на борьбу с контрреволюционными организациями и готовы были в подобных акциях видеть лишь политические убийства, а не месть по личным мотивам. Потому долго расследовалась связь Канегиссера с его двоюродным братом Максимиллианом Филоненко, эсером-боевиком. Выяснилось, что отношения у них были плохими и они не виделись годами. Нашли лишь список петроградских юнкеров-социалистов, где под № 17 значился Канегиссер. Его нежелание назвать партию, в которой он состоял, объясняется боязнью Канегиссера возбуждения репрессий против ее членов, хотя он действовал без всяких разрешений на проведение акции против Урицкого. Но известный историк С. Мельгунов вспоминал, что первый раз был арестован 1 сентября 1918 г. из-за того, что Канегиссер назвал себя народным социалистом, и тут же начались преследования всех, кто так себя называл[420].

24 декабря 1918 г. Антипов закрыл дело об убийстве Урицкого. Канегиссера тогда же расстреляли одного[421]. Установить его принадлежность к какой-либо «контрреволюционной организации» не удалось. Все эти месяцы допросов он говорил о сведении личных счетов, мести за друга, стремлении показать, что евреи бывают разные и т. д. Такое объяснение не могло удовлетворить тогдашних следователей, за исключением Антипова, который решил более к нему не возвращаться, а часть бумаг, связанных с этим делом, — сжечь, как ненужную макулатуру. Следователь Отто, в мае 1919 г. вернувшийся на работу в Петроградскую ЧК, написал жалобу на Антипова по этому поводу и сообщил, что ему удалось сохранить некоторые документы и переправить их ВЧК. В августе 1920 г. в обращении в ВЧК он потребовал возобновить следствие по делу об убийстве Урицкого, поскольку, по его мнению, его нельзя считать законченным. Отто возмущался тем, что даже во время массового террора родственники Канегиссера не пострадали, а его отец работал в Петроградском совнархозе. Продолжения в то время эта жалоба не имела.

Дело об убийстве Урицкого затем возникало не раз, но нового ничего в существо разбирательства не вносило, и сейчас вряд ли возможно ответить на вопросы, на которые отказался что-либо сообщить Канегиссер… Для поэта это было первое и последнее свершенное убийство человека, ставшего для него символом бездушия и несправедливости. Он к нему ходил, просил за невинного друга, взятого в заложники за преступление, которое он не совершал и о котором не имел ни малейшего представления. И все-таки его друг был расстрелян. Что мог этому жестокому акту противопоставить уязвленный и обиженный в своих лучших чувствах поэт и свободный гражданин? Он выбрал не лучший способ протеста. Но, видимо, состояние аффекта не находило иного выхода. Может быть, Канегиссер видел в своем выстреле и протест против жуткой действительности, выражение национальной гордости и желание защитить достоинство своего народа, в котором были не только большевики и чекисты?

Реакция властей на убийство Володарского и Урицкого (его убийство было тесно связано с покушением на Ленина) была различной. В первом случае было письмо Ленина 26 июня Зиновьеву, Лашевичу и другим петроградским работникам, в котором выражалось негодование по поводу того, что в ответ на убийство Володарского рабочие хотели ответить массовым террором, а он не был допущен, прежде всего, благодаря противодействию Урицкого экстремизму[422].

Во-втором, стали расстреливаться заложники, «начался страшнейший террор. Всякий, кто был в те страшные дни в Петрограде, — вспоминал очевидец, — знает, какая дикая разнузданность, какое своеволие тогда царили в столице. Никто, за исключением коммунистов и ответственных служащих, не чувствовал себя в безопасности. Вооруженные красноармейцы и матросы врывались в дома и арестовывали лиц по собственному усмотрению. Не было и речи о том, что арестованные имели хотя бы отдаленное отношение к убийству или самому убийце… Арестованных отправляли без всякого предварительного допроса в тюрьму, хотя вся вина состояла в том, что они были „буржуями“ или интеллигентами. Волна красного террора, как известно, раскаталась затем по всей России»[423].

Среди арестованных заложников были бывшие полицейские и жандармы, царские чиновники, офицеры. Судя по сохранившимся ходатайствам жен, родственников и сослуживцев, арестованные заложники ко времени их заключения под стражу ни в каких политических организациях не состояли[424].

Я. М. Свердлов 2 сентября 1918 г., выступая на заседании ВЦИК, отметил гибель Урицкого как крупную потерю и особо указал на ранение Ленина, которого «заменить мы не можем никем». Еще более образно высказался на этом заседании Л. Д. Троцкий: «Никогда собственная жизнь каждого из нас не казалась нам такой второстепенной и третьестепенной вещью, как в тот момент, когда жизнь самого большого человека нашего времени подвергается смертельной опасности. Каждый дурак может прострелить череп Ленина, но воссоздать этот череп — это трудная задача даже для самой природы»[425]. Ясно одно — убийство Урицкого и покушение на Ленина стало последней ступенью перехода к практическому воплощению проведения массового красного террора.

Незавершенность следствия, отсутствие открытого слушания дела в суде породили множество версий. В советской историографии долгие годы существовала канонизированная версия — большевистских вождей убивали эсеры. Версия следователя, что, возможно, Володарского убил один из шоферов (незаправленная машина, в которой он ехал, остановилась в нужном месте), осталась недоказанной, подозреваемого быстро расстреляли, не выяснив, стрелял ли он, а если стрелял, то с какой целью? Предложенная другом Канегиссера писателем Алдановым версия о том, что он стрелял в Урицкого из личных побуждений, подтверждается материалами следственного дела. На многие вопросы, поставленные Алдановым: с какой целью Канегиссера принимал Урицкий и разговаривал с ним по телефону, ведь он не всех принимал? почему Урицкий, по утверждению Алданова знавший, что на него готовится покушение и готовит его Канегиссер, ничего не предпринял для своей защиты, не арестовал поэта? как мог Канегиссер, по мнению его друга Алданова совершенно не умевший стрелять, с шести-семи шагов попасть в быстро идущего человека? — трудно дать исчерпывающий ответ. И, наконец, появилась версия Г. Нилова о том, что организовать синхронность выстрелов в Урицкого и Ленина 30 августа 1918 г. было под силу лишь ВЧК, выполнявшей указания борющихся между собой за власть большевистских лидеров. Он же отметил возможность того, что Канегиссер, как и Каплан, были подставными лицами, т. е. стреляли не они, а Ленину тогда «было выгодней закрыть глаза на обстоятельства собственного ранения, чем допустить раскрытие всей механики политической преступности». Нилов отмечал, что чистка архивов ВЧК навсегда унесла с собой тайну выстрелов лета 1918 г.[426]

На все эти вопросы можно ответить лишь предположительно, поскольку, действительно, многие документы не найдены, не сохранились, были уничтожены. В следственном деле есть указания Канегиссера о его разговорах с Урицким по поводу освобождения его гимназического друга, ставшего заложником. Урицкий принял Канегиссера, зная его как поэта, а семью и дом — как место, где собиралась культурная элита. Слова Антипова о том, что Урицкий из донесений разведки знал, что Канегиссер готовит на него покушение, следственным делом не подтверждаются. Они вызывают сомнение и более похожи на обычный чекистский блеф: ЧК все знает (даже если не знает), ее предупреждений не послушались, и вот трагический результат. Этот имидж поддерживался ее работниками все годы. Если в следственных делах о выстрелах в Володарского и Ленина присутствуют имена других подозреваемых, нежели хрестоматийные, то в деле об убийстве Урицкого назван лишь один террорист — Леонид Канегиссер[427].

В последние годы сомнению подвергается еще один миф советской истории: под натиском фактов стала разрушаться версия о том, что в Ленина стреляла Фанни (Дора) Каплан[428]. Хотя намного важнее выяснить не кто стрелял в вождя, а с какой целью, по чьему поручению? Что это было: действия фанатика или наемного, заказного убийцы?

Первое воззвание ВЦИК в связи с покушением на Ленина было подписано Свердловым и датировано 30 августа 1918 г., т. е. сразу же после выстрелов в вождя. В нем говорилось: «Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина… По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Задержано несколько человек. Их личности выясняются. Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов»[429]. Так были определены заказчики преступления: англичане и французы, правые эсеры. Для большевиков использовать случившееся в политических целях было необычайно важно. Гнев «народа» следовало направить на врагов, которым было выгодно убрать вождя, остановить «сердце революции».