Дело Бродского

Дело Бродского

«Мне повезло во всех отношениях. Другим людям доставалось гораздо больше, приходилось гораздо тяжелее, чем мне».

Иосиф Бродский в беседе с Петром Вайлем

Когда в начале 90-х годов уже эмигрант Бродский читал свои стихи и отвечал на вопросы в Центре российской науки и культуры в Варшаве, его спросили, как он относится к России. И он сказал: «Ну как может относиться часть к целому? Я – часть речи этого языка. Вот как я могу относиться к России? Я думаю, что об этом говорить не надо, это слишком пафосно. Целое может судить о своей части, но не часть о целом».

Интересно, что для многих людей то, что дело Бродского связано со временем Хрущева, становится неожиданностью. Потому что по стилю, по приемам оно очень похоже на брежневский период. Развязка в этом деле произошла на исходе хрущевского правления, в марте 1964 года, но началось все осенью 1963 года, с фельетона Лернера, Медведева и Ионина «Окололитературный трутень» в газете «Вечерний Ленинград».

Для Хрущева такая травля была нехарактерна, в его стиле было разносить, хамить и грозить, но серьезных карательных мер не предпринимать. Именно так было с Евтушенко и Вознесенским – поэтами, которые собирали целые стадионы. Но с Бродским все было по-другому, и это обоснованно: Бродский и сам был совершенно другим. Он ни в чем не участвовал, не хотел быть членом Союза писателей, хотя все поэты были членами Союза писателей – так было положено. Его даже нельзя назвать шестидесятником. Он был поэт, который заявил себя изначально как совершенно самостоятельная единица. Один из его сборников называется «Меньше, чем единица», а он себя ощущал, конечно, этой самой единицей, которая больше толпы.

1962 год был пиком хрущевской «оттепели». Именно тогда был издан «Один день Ивана Денисовича». 1963 год стал годом реакции, отступления назад. Хрущев испугался того, что слишком далеко зашел: если бы «оттепель» и дальше пошла такими же темпами, пришлось бы слишком многое менять в отношении культуры. Поэтому прошел пленум, произошло восстановление так называемых «сталинских норм» литературной жизни. Ильичев громил с трибуны всех, в том числе и литературоведов. И Бродского выбрали для проведения показательного дела. Благодаря Фриде Вигдоровой существует стенографическая запись суда над ним, которая потом была напечатана во французском «Фигаро» и в английском «Энка-унтере».

Со стороны это выглядит странно – Бродский не участвовал в политике, не призывал бороться с властью. О режиме он высказался только один раз, уже на суде, когда заявил, что при коммунизме нужны не только физически работающие люди, но интеллигенты, интеллектуалы. Судья ему в ответ сказала: «Не надо, оставьте высокие фразы». У Бродского и в стихах не смогли найти ничего крамольного, и даже в том же скандальном фельетоне «Окололитературный трутень» цитировали не его стихи, а частично стихи Бобышева и частично переделанные строки из самого Бродского: объединили первую строчку «Люби проездом Родину, друзей», последнюю строчку «Жалей проездом Родину чужую» и сделали фразу «Люблю я Родину чужую». Кстати, Бродский не любил слово «Родина», он предпочитал слово «Отчизна».

В январе 1963 года в Ленинграде с докладом выступил комсомольский функционер, который потом возглавил ленинградское КГБ, – Ким Иванов. Говорят, что если бы Бродский вовремя скрылся где-нибудь в Москве, где у него не было личных врагов, может быть, ничего и не было бы, потому что его преследовали за тунеядство, и грозил ему только общественный суд. Но собрались ленинградские писатели и обратились к прокурору, что нужен не только общественный суд, но и уголовное дело.

Ленинградской писательской организацией руководил Александр Андреевич Прокофьев, и он дико взъярился против Бродского, потому что ему пересказали эпиграмму, где были не очень симпатичные слова о нем. На самом деле эту эпиграмму написал Михаил Дудин, а вовсе не Бродский, но Прокофьеву сказали, что Бродский, и таким образом тот приобрел еще одного врага.

Бродский к этому относился, с одной стороны, довольно спокойно, но с другой стороны, он готовился к худшему и собирал справки о том, сколько заработал. Благодаря этим справкам было подсчитано, что он зарабатывал один рубль в день на жизнь, а в тюрьме на него выделялось на еду и все прочее сорок копеек. Поэтому он и заявил: «Почему же говорят о том, что я не могу себя прокормить?» Но это было просто сфальсифицированное, сфабрикованное дело, поэтому никакая защита, никакие справки помочь не могли – финал был предрешен.

Индивидуализм Бродского играл против него. И по иронии судьбы он, всегда избегавший каких-либо групп и кружков, все же получил свой первый общественный статус – статус заключенного, сосланного в деревню Норенскую Коношского района.

Дело Бродского, которое выглядит таким «стилистически брежневским», показывает всю двойственность отношения Хрущева и вообще власти того времени к культуре. Это была своеобразная акция власти, объясняющая, что свобода – это просто свобода. Не следует толковать ее как свободу выражений против политики или против чего-то другого.

«А жив ли сейчас кто-нибудь из создателей дела Бродского? Как себя ощущают потомки провокатора Лернера, судьи Савельевой и прокурора Сорокина?»

«Скажите, а Лернер, Воеводин и прочие, кто травил Бродского, они вообще еще живы? Как сложились судьбы этих мерзавцев?»

Из вопросов российских и американских слушателей «Эха Москвы»

Судьбы людей, писавших фельетоны, особо никто не отслеживал – не было смысла. Это ведь даже не люди, а функции. Они выполнили свое задание и перестали быть интересны. Другое дело литературные коллеги Бродского, те, кто работал в то время в Правлении Союза писателей. У них были амбиции, зависть, они действовали не бездумно по приказу властей, а сознательно участвовали в травле. Но и они самому Бродскому были не интересны. Он не вспоминал о них и не пытался отомстить. Он в принципе мыслил по-иному. Причем настолько не так, как все, что даже с другим гением той эпохи – Солженицыным – они друг друга не понимали. Бродский даже про свои стихи говорил «стишки». Он понимал, конечно, свою гениальность, но не желал участвовать ни в какой борьбе, а потом, уже в эмиграции, отказывался от навязываемого ему образа борца с Советским Союзом.

В деревне Норенской его очень полюбили за его благожелательность. А кроме того, у него было метафизическое чувство вины и сострадания. И поскольку он был человек иудео-христианской культуры, к Ветхому Завету у него была рифма Новый Завет, поэтому он был не борец, а наоборот, всегда считал себя в чем-то виноватым.

Его нередко обвиняют в неблагодарности по отношению к Вигдоровой, которая его практически спасла. А когда его о ней спрашивали, Бродский отвечал: «Не так уж это все интересно». Но при этом до конца его дней портрет Вигдоровой стоял у него на письменном столе. Он просто разговаривать об этом не хотел. Он вообще не хотел, чтобы его поэзию подменяли его биографией. Отвечая вопросы, он не любил упираться в свое якобы тяжелое прошлое, словно для него оно и не было тяжелым.

Для него скорее характерно воспоминание, как ехал в ссылку и напротив него сидел старик, который украл в поле мешок картошки, чтобы накормить свою голодающую семью. И Бродский писал: «А вот про этого старика… Хорошо, за меня заступились, потом уже весь мир за меня заступился – и Шостакович там был, и Франция была, и Америка была. А вот про этого старика кто-нибудь напишет? Да никогда! Вот так он и сгинет. Ему не скажут, что он спасал русскую культуру. И его семья не скажет…»

Помимо Шостаковича, письма в защиту Бродского писали Маршак, Чуковский, Паустовский, Твардовский. А инициаторами были Анна Ахматова, Михаил Ардов и вся Ордынка. И конечно, ленинградские литераторы – Гордин, Кушнер, Адмони. Зоя Топорова была адвокатом Бродского на суде. Эткинд выступил как защитник Бродского. И на суд пришло очень много народа. При этом Бродскому было всего двадцать три с половиной года, и 90 % этих людей лично его даже не знали. Но они знали Ахматову и доверяли ее мнению.

Судья: А вообще какая ваша специальность?

Бродский: Поэт, поэт-переводчик.

Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Бродский: Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?

Судья: А вы учились этому?

Бродский: Чему?

Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…

Бродский: Я не думал… я не думал, что это дается образованием.

Судья: А чем же?

Бродский: Я думаю, это… (растерянно)… от Бога…

Судья: У вас есть ходатайства к суду?

Бродский: Я хотел бы знать: за что меня арестовали?

Судья: Это вопрос, а не ходатайство.

Бродский: Тогда у меня нет ходатайства.

Отрывок из стенограммы суда над Бродским

Бродский закончил только восемь классов, потом пошел работать, чтобы поддержать семью. Уже в вынужденной эмиграции выучил английский язык и преподавал в американских университетах. Он писал по-английски эссеистику, переводил на русский Стоппарда и на английский стихи Набокова и Цветаевой. Но стихи его по-английски не звучали, потому что в англоязычной поэзии уже давно рифмованные стихи бывают только для детей. А он не мог писать нерифмованные. Но эссеистика его на английском была совершенно блестящей, и совершенно роскошным был необыкновенный словарный запас.

В 1987 году Иосифу Бродскому дали Нобелевскую премию по литературе с формулировкой: «за всеобъемлющее творчество, насыщенное чистотой мысли и яркостью поэзии»[32].