Глава I ЭЛИЗА, ДОЧЬ ГЕНРИХА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава I

ЭЛИЗА, ДОЧЬ ГЕНРИХА

По происхождению, по крови моих родителей, я — чистая англичанка.

Елизавета I

Реформация как фактор семейной жизни

В воскресенье 7 сентября 1533 года после захода солнца окрестности старого королевского дворца в Гринвиче озарились вспышками фейерверков. Искры взлетали над парком и гасли, отражаясь в Темзе. Несколькими милями вверх по реке в самом Лондоне тоже не спали: здесь горели праздничные огни, с полудня непрерывно звонили церковные колокола, а в соборе Святого Павла возносили благодарственную молитву «Те Deum». Двор и столица праздновали событие первостепенной важности — в этот день между тремя и четырьмя часами пополудни королева Анна счастливо разрешилась от бремени. Однако внимательный наблюдатель без труда уловил бы некоторую деланность в шумном веселье. Чем ближе к королевским покоям, тем натужнее становились улыбки сновавших по коридорам придворных кавалеров и фрейлин; молчание сановников было многозначительным, а их взгляды профессионально ускользали.

Отец новорожденного ребенка, король Генрих VIII, всем своим видом пытался показать, как он рад тому, что его вторая жена — горячо любимая Анна Болейн, покорившая его прекрасными карими глазами и безупречными манерами, — принесла ему долгожданное дитя. Он демонстрировал ребенка, завернутого в кружева, придворным и целовал его, однако этот показной энтузиазм никого не мог ввести в заблуждение. Новорожденное дитя, которого ожидали с таким нетерпением, оказалось нежеланным, как только появилось на свет. Всему виной был пол ребенка: королева родила девочку.

Никогда еще рождение дочери не было таким разочарованием для обоих родителей. Все предсказания гадалок и астрологов обещали королевской чете мальчика, а Англии — наследника престола. Для его торжественного появления на свет король приказал соорудить небывалое по размерам и богатому убранству ложе для роженицы. Чертежи колыбели для будущего принца заказали знаменитому Гансу Гольбейну. В честь неродившегося еще младенца устраивались рыцарские турниры, а иностранные дипломаты интриговали, чтобы добиться права сопровождать его к купели во время крестин. В королевской канцелярии лежали письма к монархам Европы, извещавшие о рождении мальчика, и гонцы стояли наготове, чтобы мчаться с ними в Дувр, а оттуда на корабле плыть через Па-де-Кале. Ажиотаж оказался напрасным.

Смятение, которое испытал Генрих, было больше, чем обычный конфуз уязвленного отца, разочарованного в своих наивно-самоуверенных ожиданиях. Это был политический провал, заставивший возликовать слишком многих врагов короля как в Англии, так и за ее пределами. Современники увидели в этом перст судьбы, знак, ниспосланный свыше, хотя сам Генрих еще гнал от себя подобные мысли.

Королю Англии исполнилось к этому времени сорок два года. Он еще не стал безобразно толст, не страдал отечностью и одышкой, а лицо его не заплыло жиром, что придало глазам сонливо-поросячье выражение, столь характерное для поздних портретов Генриха. Это был грузный, но хорошо сложенный, энергичный человек, фанатичный спортсмен, способный в компании молодых друзей во время псовой или соколиной охоты по нескольку дней не сходить с коня, заядлый теннисист, неутомимый турнирный боец, презиравший риск и ставивший удовольствие сразиться на мечах или на копьях выше безопасности собственной королевской персоны. (Когда советники слишком досаждали ему, уговаривая оставить рискованные забавы, король являлся на турниры инкогнито, подобно странствующему рыцарю времен короля Артура.)

Его вулканическая энергия не знала преград: гурман и жуир, любитель и любимец женщин, неутомимый в пирах, танцах и развлечениях, он несомненно был тем пульсирующим светилом, вокруг которого в бешеном ритме вращалась маленькая вселенная королевского двора.

Блестящим английским двором Генрих мог по праву гордиться как своим собственным творением. Генрих VII — его прижимистый отец, презиравший роскошь и расточительство, оставил сыну казну, полную золота, сделав Генриха VIII одним из самых богатых европейских монархов. Сын щедро бросил это золото на то, чтобы оповестить о существовании Лондона дворы Италии, Франции и Испании — тогдашних законодателей мод. Он развернул кипучую строительную деятельность, за несколько десятилетий превратив скромные резиденции английских королей в настоящие ренессансные дворцы, наполненные итальянскими мраморами и французскими гобеленами. Генрих стал одним из самых щедрых меценатов, и к его двору, презрев промозглый климат Альбиона, потянулись ученые, поэты, художники и музыканты со всей Европы, принося с собой новые идеи, последние моды, непривычные мелодии, южную раскованность и умение предаваться утонченным удовольствиям. Жизнь при дворе обрела пряный привкус, неизвестные дотоле краски и привлекательность.

Размах того, что сделал Генрих для придания северной столице необходимого блеска, — под стать ему самому: пятьдесят пять дворцов, самая большая коллекция гобеленов и вышивок в Европе, ценнейшие собрания уникальных книг в библиотеках Уайтхолла и Гринвича, великолепная коллекция доспехов, оружия и ювелирных изделий. Казна безнадежно опустела, но Генрих добился желаемого — в глазах соседей Англия перестала быть задворками Европы, а сам он стал вровень с наиболее могущественными коронованными собратьями.

Однако его кипучая натура находила выражение не только в безудержных амбициях или раблезианском гедонизме. Это — широко распространенное, но весьма поверхностное представление о нем. Другой, менее привычный Генрих — человек, получивший прекрасное богословское образование и готовившийся к духовной карьере, интеллектуал, в беседах с которым находили удовольствие Томас Мор и Эразм Роттердамский, полиглот и усердный читатель, хороший музыкант, любивший в часы отдохновения уединиться с арфой.

Когда его безудержная энергия направлялась в русло государственных дел, результаты, как правило, оказывались впечатляющими. Политические амбиции Генриха никогда не были продиктованы только личным тщеславием. Идея национального величия Англии вдохновляла его энергичную, наступательную дипломатию, целью которой было не только отстоять для маленького острова достойное место среди таких великих держав того времени, как Священная Римская империя или Франция, но и заставить их потесниться у себя на континенте. Однако даже затеяв нешуточную войну с Францией, Генрих остался самим собой — коронованным спортсменом и рыцарем. От избытка сил, переполнявших его могучее естество, он устраивал во время перемирий турниры с участием обоих королей и цвета английского и французского рыцарства.

В Англии Генрих без устали строил крепости, выказав себя хорошим инженером и знатоком фортификационного искусства, вооружал армию, переоснащал флот. Государственный механизм скрипел под его тяжелой рукой, но исправно вращался, ибо крутой нрав короля был гарантией строгого и неизбежного наказания за малейшее промедление в выполнении монаршьей воли. В расцвете своего царствования Генрих вдруг обнаружил вкус к административным реформам и между пирами и охотами сумел выкроить достаточно времени, чтобы реорганизовать структуру государственного управления, вогнав старые учреждения в рамки новых немногочисленных, но эффективных органов.

Все удавалось этому человеку, чья воля не знала преград, если же препятствия возникали, он сокрушал их с решимостью боевого слона. Гнев короля бывал страшен, и никто не знал от него спасения — ни друзья, ни министры: они немедленно становились бывшими друзьями и экс-министрами. Генрих посылал их на плаху с жестокостью капризного ребенка, без сожаления ломающего некогда любимые игрушки. Его деспотизм и настойчивость в утверждении собственной воли были таковы, что, когда авторитет наиболее почитаемого в Англии святого — Томаса Бекета стал помехой на его политическом пути, он, не страшась небес, разрушил гробницу и попрал священные останки, дабы даже бестелесные духи не дерзали становиться ему поперек дороги.

Судьба, однако, посмеялась над могущественным и всесокрушающим Генрихом, нанеся ему удар в той сфере, где его власть и окрик были бессильны. Восемнадцатилетний брак с первой женой так и не дал королю наследника.

Сразу после восшествия на престол Генрих женился на Екатерине Арагонской — представительнице испанского королевского дома, дочери королевы Изабеллы Кастильской. Это был многообещающий династический союз, скрепивший тесными узами две державы — Англию и Испанию, противостоявшие третьей сильной европейской монархии — Франции. Примечательным в этом браке было то, что, отправляя Екатерину в Англию, ее предназначали в жены отнюдь не Генриху, а его старшему брату Артуру, который скончался вскоре после заключения брака. Успев лишь формально назваться его супругой, Екатерина Арагонская тут же была выдана за Генриха, унаследовавшего английский престол. Эта миловидная, хотя и несколько грузная испанка была доброй католичкой, воплощением порядочности и приличий — вполне достаточно, чтобы заставить Генриха скучать и искать развлечений среди ее более молодых и привлекательных фрейлин. Тем не менее у супругов были и общие интересы. Екатерина Арагонская получила великолепное образование и обладала тонким художественным вкусом, которому Генрих отдавал должное. Королева покровительствовала интернациональному сообществу гуманистов, возникшему в Англии; с ее прекрасными греческим и латынью она была хорошим собеседником и критиком для Эразма, Мора, Вивеса, которые не раз посвящали ей свои труды. Королевская чета с жаром предавалась интеллектуальным диспутам, покровительствовала художникам и занималась коллекционированием. Именно Екатерина впервые заказала для мужа во Франции пару выполненных на эмали миниатюрных портретов, став, таким образом, крестной матерью этого жанра в Англии (миниатюры столь восхитили Генриха, что он немедленно выписал к себе художника-миниатюриста). Со своей стороны, Генрих исправно ломал за Екатерину копья на ристалище, выступая на турнирах верным рыцарем своей августейшей супруги.

Но не только этикет и интеллектуальные досуги связывали королевскую чету. Как верная супруга, Екатерина более всего стремилась выполнить свой первый долг перед королем и страной — даровать им наследника, однако несчастной женщине это было не суждено. Год за годом она рожала Генриху детей, которые умирали, прожив несколько дней (среди одиннадцати младенцев было трое мальчиков), и каждая новая смерть ложилась на ее сердце страшной тяжестью. Из всех детей, рожденных Екатериной Арагонской, выжила лишь одна дочь — принцесса Мария. Отец был горячо привязан к ней, но ему был необходим сын, который унаследовал бы его престол. Порою, отчаявшись, он заявлял, что завещает трон герцогу Ричмонду — своему незаконнорожденному сыну от связи с фавориткой Бетти Блаунт, хотя это и не могло обеспечить твердую линию наследования. Екатерина между тем старела, и надежды королевской четы таяли. Генрих отдалялся от нее, вызывая жалобы и упреки королевы. Как всегда безжалостный к тем, кто его разочаровал, он решил избавиться от неудачливой супруги. Поскольку развод в королевской семье был по тем временам делом неслыханным и недопустимым с точки зрения католической церкви, король недвусмысленно намекнул супруге, что ей следует подумать об уходе в монастырь. Испанка наотрез отказалась.

Именно в этот момент появилась женщина, которая не только разрушила устоявшийся уклад семейной жизни Генриха, но и расколола страну на два непримиримых лагеря, столкнувшихся между собой.

Все началось с прекрасных миндалевидных глаз леди Анны Болейн — одной из фрейлин Екатерины Арагонской. Есть удивительная точность в английском названии фрейлины: «lady-in-waiting» — «леди в ожидании», всегда наготове, чтобы оказать услугу, леди в очереди за милостями, которые могут на нее пролиться. Анна Болейн была далеко не первой в веренице тех, кто желал бы услужить не столько королеве, сколько королю, и не отличался при этом щепетильностью. На этом пути ей предшествовала старшая сестра — Мэри Болейн, которая стала фавориткой короля, когда Анна еще только расцветала. Обе они были дочерьми Томаса Болейна — удачливого придворного, в течение нескольких лет являвшегося послом во Франции. Генрих нередко наведывался в его живописный замок Хивер в Кенте, неподалеку от Лондона, где среди великолепных парков и лесов, за окруженной водой крепостной стеной росли два прелестных создания, с которыми король приятно проводил время в галантных беседах.

Совсем молодой девушкой Мэри Болейн была отправлена во Францию сопровождать сестру Генриха VIII. Вскоре к ней присоединилась и Анна. Скромный, полураспустившийся кентский цветок был внезапно пересажен на богатую заморскую почву. В XVI веке, как и ныне, для многих европейцев, особенно северян, Париж был образцом и законодателем мод во всем — от одежды до выговора. Он притягивал английскую аристократическую молодежь как магнит. Образование и воспитание молодого дворянина считались законченными лишь после так называемого большого тура — путешествия по континенту с обязательным посещением Парижа. Для юной девушки французский двор стал высшей школой этикета, отточившей ее манеры, утончившей вкус. Молодая англичанка оказалась весьма способной к языкам, вскоре ее французский сделался безупречным, и никто не принимал ее за иностранку. Ее образование было даже слишком серьезным для девушки ее круга и положения: она много читала и увлеченно коллекционировала книги, ее привлекала теология, и Анна инстинктивно склонялась к тем идеям, которые можно было назвать евангелическими или прореформационными. Почетное место среди ее излюбленных авторов занимали Лефевр д’Этапль и Клеман Маро; первый был выдающимся теологом, второй — прекрасным поэтом. Позднее, по свидетельству ее духовника, Анна будет постоянно держать под рукой выполненный д’Этаплем французский перевод Библии и неизменно обращаться к нему и «другому подобному чтению, находя в нем удовольствие».

Когда миловидная девушка с необычными литературными пристрастиями вернулась в Англию, при дворе блистала Бетти Блаунт, очередная фаворитка короля Генриха. Анна не могла сравниться с ней внешностью (современники не находили ничего примечательного в ее лице и фигуре, шею считали слишком длинной, а злые языки даже поговаривали о шестом пальце на ее руке), однако она произвела очень сильное впечатление на ценителей женской красоты своей живостью, непосредственностью, неподдельным французским шармом, которого безуспешно стремились добиться ее подруги. Она была легка, изящна и стройна, уверена в себе, удивляла тем, что на равных поддерживала беседу с мужчинами, и ее суждения были далеко не глупы. Но главное, что вызывало всеобщее восхищение, — это ее необыкновенные карие глаза. Генрих VIII был сражен ими. Он стал проявлять первые признаки влюбленности в 1525 году и, вероятно, полагал, что после обязательного, но недолгого периода куртуазных ухаживаний легко добьется благосклонности молодой леди. В этом не сомневался и ее отец Томас Болейн, который за «заслуги» своей старшей дочери получил немало милостей от короля, со временем став графом Уилтширом и Ормондом, и, должно быть, жалел, что у него только две дочери. Анна, однако, оказалась умнее и сестры и отца. Уроки французского двора не прошли даром, и она скромно, но решительно сказала королю: «Нет», подразумевая при этом: «Да, но…» Это было ново и весьма рискованно с таким необузданным человеком, как Генрих, но неожиданно понравилось ему, продлив период галантных ухаживаний, переписки, полной вздохов, томления и уверений в любви. Генрих прекрасно чувствовал себя в роли влюбленного кавалера, соперничающего за расположение прекрасной дамы с другими вздыхателями. Правда, прежние поклонники Анны почтительно отстали и составляли арьергард королевской охоты, предоставив Генриху в одиночестве преследовать желанную добычу. Один из них, поэт и дипломат Томас Уайатт, позднее перевел на английский один из сонетов Петрарки, в котором уподобил Анну Болейн царственной лани, а Генриха — кесарю:

Охотники, я знаю лань в лесах,

Ее выслеживаю много лет,

Но вожделений ловчего предмет

Мои усилья обращает в прах.

В погоне тягостной мой ум зачах,

Но лань бежит, а я за ней вослед

И задыхаюсь. Мне надежды нет,

И ветра мне не удержать в сетях.

Кто думает поймать ее, сперва

Да внемлет горькой жалобе моей.

Повязка шею обвивает ей,

Где вышиты алмазами слова:

«Не тронь меня, мне Цезарь — господин,

И укротит меня лишь он один»[1].

В 1527 году в ответ на предложение Генриха стать его «единственной госпожой» Анна, которая уже заверила короля в своей любви, тем не менее сказала: «Вашей женой я не могу быть и потому, что недостойна, и потому, что у Вас уже есть королева. Вашей любовницей я не стану никогда…»

Слово было произнесено. Идея развода на этот раз была подсказана королю той, которая целиком захватила его воображение. В иной ситуации этот деспотичный гигант лишь посмеялся бы над неслыханным капризом заносчивой фрейлины: короли не разрывают династических союзов из-за каждого нового увлечения. Но здесь все сошлось, как в фокусе: Генриху нужен был наследник, ради чего он готов был избавиться от Екатерины Арагонской, а рядом находилась очаровательная молодая женщина, способная подарить его королю и Англии и доказавшая своей твердостью, что она — достойная пара самому монарху.

Никто и никогда не узнает, как удалось Генриху убедить Анну Болейн, что дело о разводе с королевой будет непременно начато, но в 1528 году она стала его официальной фавориткой. Анне были отведены роскошные покои рядом с королевскими, придворные льстецы немедленно окружили новую звезду, создав вокруг нее ее собственный двор, затмивший вскоре и двор Екатерины Арагонской, и даже окружение второго после короля человека в государстве — всесильного министра кардинала Уолси. Теперь последнему, чтобы обсудить с королем государственные дела, приходилось извлекать того из покоев фаворитки.

Природная гордость Анны Болейн быстро переросла в заносчивость. Острый язык и частые вспышки гнева восстановили против этой «выскочки» многих придворных, в первую очередь дам (что неудивительно), а также сановников, членов Тайного совета и самого Уолси. Их настораживало то, что эта молодая женщина претендовала на необычную роль при дворе: она не только привела за собой целый клан родственников — это было в порядке вещей, но и стала всерьез вмешиваться в политику, посягнув на исконную прерогативу государственных мужей, и самое невыносимое — преуспела в этом, вскоре заменив королю его прежних советников.

Даже враги признавали за ней недюжинный ум. Придя к власти чисто женским путем, она удерживала эту власть и распоряжалась ею как сильный и искушенный политик, формируя свою партию при дворе, заботясь о должностях для своих приверженцев, выдвигая преданных людей, таких как теологи и будущие реформаторы Томас Кранмер и Хью Латимер или беспринципный, но безусловно талантливый администратор Томас Кромвель. Она интриговала и сталкивала между собой фракции, натравливая сторонников Екатерины Арагонской на приверженцев кардинала Уолси, тем временем все больше монополизируя внимание короля. Кто бы мог подумать, что с появлением в королевских покоях этой хрупкой женщины начнется закат карьеры Уолси, считавшегося в течение двадцати лет «вторым королем» в Англии. Анна уступала роль первого лица Генриху, но вторым не желала видеть никого, кроме себя.

Между тем дело о разводе сдвинулось с мертвой точки. Генрих, сам теолог по образованию, при помощи других теоретиков начал искать исходный тезис, который помог бы объявить его брак недействительным (католическая церковь не признавала развода, и, чтобы аннулировать брак, заключенный перед лицом Господа и считавшийся таинством, требовались очень серьезные основания и санкция высшего духовенства). Наконец зацепка нашлась в виде цитаты из Ветхого Завета: «Если кто возьмет жену брата своего: это гнусно, он открыл наготу брата своего, бездетны будут они» (Левит, XX, 21). Поскольку Екатерина Арагонская в течение определенного времени числилась, а по утверждению Генриха и в действительности являлась женой его покойного брата Артура, их последующий брак с Генрихом был недопустим как кровосмешение и подлежал расторжению. Подготовка к бракоразводному процессу велась втайне от королевы. Однако дело получило широкую огласку, когда заседание церковного суда, на котором высшие иерархи английской церкви под председательством Уолси должны были вынести свой вердикт, закончилось безрезультатно. По их мнению, вопрос оказался настолько сложным, что разрешить его мог лишь сам глава вселенской католической церкви — папа римский. Генрих немедленно поручил Уолси вступить с ним в переговоры и добиться от него согласия на развод. Дипломатические круги пришли в лихорадочное движение, предвкушая громкий международный скандал. Испанский посол забросал английского короля протестами по поводу попрания законных прав королевы Екатерины и принцессы Марии. Король Испании, он же император Германской империи Карл V Габсбург, племянник Екатерины, в руках которого находились все рычаги политического и финансового давления на папу, немедленно дал понять последнему, что не потерпит развода Генриха со своей родственницей. Несмотря на все усилия Уолси склонить его на свою сторону, папа почел за благо отказать королю Англии.

Последствия этого отказа оказались гораздо глубже причин, породивших размолвку между примасом церкви и королем Англии. Как всегда, встретив противодействие своей воле, Генрих яростно и безоглядно устремился вперед, сметая все преграды. Папа не хочет развести его с женой? Хорошо, но тогда он больше не получит ни пенни из тех денег, что ежегодно притекают к нему из Англии. Эти деньги — плата за церковные земли и должности, полученные духовенством от папы? Значит, отныне он не будет распоряжаться землями и должностями в стране, где правит Генрих. Папа — глава вселенской церкви, и светский владыка не должен отказывать ему в его законных правах? Надо еще разобраться, на каком основании он ставит себя выше светских государей. Разве не доказал ученый муж из Оксфорда Джон Уиклиф, что власть светского владыки — кесаря дарована самим Богом Отцом, чтобы на земле водворился порядок, в то время как папа получил свою власть от Бога Сына, следовательно, она вторична по отношению к авторитету светских государей? И не стоит ли прислушаться к немецкому последователю Уиклифа, доктору Мартину Лютеру из Виттенберга, заявившему, что папа и католическая церковь присвоили себе те права, которыми Господь не наделял их вовсе? Церковники утверждают, что верующий христианин может спастись, лишь свято следуя их предписаниям: соблюдая семь католических таинств, почитая священников, исправно уплачивая десятину и поклоняясь иконам, изображениям святых и их мощам, — как будто для спасения души недостаточно одной только искренней веры. Лютер явил всему миру несостоятельность этой доктрины, приведя в движение всю Германию. Его правоту признали многие, и среди них князья Германской империи. Разумеется, Лютер прав, бичуя надменных прелатов.

Справедливости ради следует заметить, что не далее как несколько лет назад Генрих и сам выступил против «неслыханной ереси» Лютера с ученым трактатом в защиту традиционных устоев католической церкви, получив за это от папы почетный титул «Защитник веры». Но то был лишь научный спор, бесстрастное состязание интеллектов. Теперь же, когда были затронуты его личные интересы, обуянный гневом и обидой, король был готов перечеркнуть многое из того, что сам написал против немецкого монаха, и лютеранство больше не казалось ему ересью. В ажиотаже его полемики с папой Генриху не было особого дела до догматов веры и теории таинств; главное, что привлекало его в учении Лютера, рецепт обуздания церковных владык, которые тщатся управлять из Рима всей вселенной. Отнимите у них земли и прочие мирские богатства — и блеск их величия потускнеет, а конфискованное имущество обогатит государственную казну и осчастливит английское дворянство. Заберите церковную десятину, которую платят папе, — пусть она идет на благо родной страны. Пусть национальные синоды решают, как управлять церковью в Германии или Англии, и пусть во главе церкви вместо папы встанет светский государь, подлинный «отец отечества», который и обеспечит своим возлюбленным подданным наилучшие условия для исповедания истинной веры.

Если прежде лютеровские идеи проникали в Англию лишь подпольно, распространяясь преимущественно в бюргерской среде, то теперь они неожиданно быстро захватили элиту общества — самого монарха, его министров, двор, многих аристократов и дворян, в чье быстрое духовное перерождение поверить труднее, чем в их политический нюх. Королевская прореформационная партия быстро набирала силу.

Для Анны Болейн и ее сторонников, симпатизировавших делу Реформации, пришло время действовать. Умная интриганка, она сделала все, чтобы направить гнев Генриха против кардинала Уолси, провалившего переговоры с папой и не добившегося желаемого результата в деле о разводе. Звезда некогда всесильного министра закатилась, и он доживал недолгие отведенные ему судьбой месяцы в опале. На смену Уолси пришли новые люди, такие как Томас Кромвель, новый министр, поддерживаемый Анной и готовый выполнить любую волю своего короля. Он привел за собой будущего архиепископа Кентерберийского Томаса Кранмера, который занялся теоретическим обоснованием правомерности развода с Екатериной Арагонской, а параллельно с этим — и разработкой тезиса о короле Англии как главе национальной церкви.

Кромвель взялся за парламент и за несколько лет, подстегивая нерешительных, заменяя неуступчивых своими креатурами, выжал из палаты общин «инициативы» об отказе от уплаты аннатов[2] Риму и о запрете апеллировать к папе в судебных делах. В Англии началась Реформация. В 1534 году был принят «Акт о супрематии», провозгласивший короля Генриха «верховным главой церкви Англии» и ее протектором. Отныне власть папы упразднялась в пределах его королевства, а все присущие ей «титулы, почести, достоинства, привилегии, юрисдикция и доходы» переходили к торжествующему коронованному толстяку Генриху. За этим последовала изумившая всех череда деяний властного государя, именовавшего теперь свою корону «имперской», — разгон монастырей, погромы в церквах, обезглавливание статуй, осквернение икон и мощей святых и конфискация церковного имущества. То, что не переварила казна, было брошено на свободный рынок, и страну залихорадило. Придворные аристократы получали монастырские земли за преданность, лондонские толстосумы — за большие деньги, в стенах поруганных монастырей водворялись ткацкие станки и начинали работать суконные мануфактуры.

Страна раскололась. Два лагеря противостояли друг другу: в одном были те, кто творил это, и те, кто, симпатизируя лютеровским идеям, снисходительно смотрел на грабеж, в другом — правоверные католики, которые не могли смириться с государственным насилием над верой их отцов. Остальным было безразлично. Последние, как всегда, оказались в большинстве.

Яростно самоутверждаясь в новой роли, Генрих рубил головы не только безмолвным статуям святых, привычных к мученичеству, но и тем, кто осмеливался возвысить свой голос против религиозных нововведений. Среди отказавшихся присягнуть ему как главе церкви оказались двое почтенных ученых и государственных деятелей — канцлер Томас Мор и епископ Рочестерский Фишер; оба пользовались европейской известностью и авторитетом в кругах гуманистов. Однако чем заметнее была фигура, тем большее значение Генрих придавал ее подчинению новой политической линии. Не дождавшись от своих оппонентов покорности, он послал обоих на эшафот; Мора не спасла его слава ученого и писателя, а Фишера — кардинальская шапка, спешно присланная папой из Рима. Список католических мучеников за веру пополнился, и это было грозным предупреждением всем: король не собирался шутить, если речь шла о его авторитете. Он один, своей волей, сделал выбор за всю страну, определив ей протестантское вероисповедание. То, что началось как семейная проблема Генриха, обернулось слишком серьезными последствиями для миллионов его подданных.

В начале 1533 года Анна Болейн объявила королю, что носит под сердцем его дитя — их будущего сына и наследника английского престола. Чтобы ребенок считался законнорожденным, требовалось немедленно поставить точку в деле о разводе. 25 января 1533 года Генрих VIII и Анна Болейн тайно сочетались браком (к этому времени король окончательно уверовал в то, что его брак с Екатериной Арагонской не имел законной силы), а весной архиепископ Кранмер наконец официально провозгласил его союз с испанкой недействительным. Несмотря на все протесты Испании и к неудовольствию многих благочестивых католиков, 1 июня 1533 года состоялась торжественная коронация Анны Болейн в Вестминстерском соборе. Пробил час ее триумфа и как женщины, и как политика, сумевшего навязать свою волю Генриху и тем самым одержать верх над враждебными придворными группировками, над Уолси, над папой римским, над императором и, наконец, над самим королем Англии.

Итак, она добилась короны, но, чтобы удержать ее, Анне не меньше, а может быть, даже больше, чем Генриху, был необходим сын. Произведя на свет девочку, честолюбивая королева испытала жесточайшее разочарование. Зная нрав Генриха, ее недоброжелатели торжествовали, предсказывая ей скорое падение. Однако Анна Болейн сумела сохранить свое влияние на короля, убедив его, что в следующий раз у них непременно родится сын.

Новорожденную же нарекли Елизаветой и окрестили 10 сентября 1533 года в церкви монахов-францисканцев в Гринвиче. Церемония была проведена с приличествующей случаю помпезностью. Из лондонского Сити по Темзе на двух празднично украшенных баржах прибыли мэр Лондона, члены городского совета в полном составе и сорок наиболее уважаемых граждан; все в парадных одеждах и с огромными по моде того времени воротниками. Наблюдательный современник оставил подробный отчет о ходе церемонии: «Все стены по пути от королевского дворца к церкви францисканцев были увешаны шпалерами. Церковь тоже была украшена ими. Посередине церкви на трех ступенях возвышалась покрытая прекрасной материей серебряная купель, ее окружали джентльмены в фартуках и с полотенцами на шеях, следившие, чтобы ни соринки не попало в нее. Над купелью висел малиновый атласный балдахин с золотой бахромой, вокруг которого шел поручень, обтянутый красным сукном. Между хорами и главным нефом в жаровне горел огонь и было отгорожено место, чтобы там можно было подготовить ребенка. Когда дитя принесли в зал, все выступили вперед: горожане Лондона — пара за парой, потом джентльмены, сквайры и капелланы, олдермены, мэр, члены королевского совета, певчие в ризах, бароны, епископы, графы, граф Эссекс, который нес золотые сосуды, маркиз Эксетер со свечой из чистого воска. Маркиз Дорсет нес соль, леди Мэри Норфолк — крестильную сорочку, украшенную жемчугами и камнями. Далее следовали герольды. Старая герцогиня Норфолкская несла ребенка в мантии из пурпурного бархата с длинным шлейфом, который поддерживали граф Уилтшир, графиня Кентская и граф Дерби. Герцоги Саффолк и Норфолк сопровождали герцогиню с обеих сторон. Балдахин над ребенком несли лорды Рочфорд, Хасси, Уильям Ховард и Томас Ховард-старший. Затем следовали леди и благородные дамы. Епископ Лондонский и другие епископы и аббаты встретили дитя у дверей церкви и окрестили его. Архиепископ Кентерберийский был крестным отцом, а старые герцогиня Норфолкская и маркиза Дорсет — крестными матерями. Когда это совершилось, церемониймейстер ордена Подвязки громким голосом призвал Господа послать ей многие лета. Архиепископ Кентерберийский произвел конфирмацию, и при этом маркиза Эксетер была крестной матерью. Потом затрубили трубы и были принесены дары… При выходе их несли впереди ребенка к покоям королевы сэр Джон Дадли, лорд Томас Ховард-младший, лорд Фитцуотер и граф Вустер. По дороге по одну сторону стояли гвардейцы и королевские слуги, держа 500 факелов, и еще множество светильников джентльмены несли позади ребенка. Мэра и олдерменов поблагодарили от имени короля герцоги Норфолк и Саффолк, и после угощения в погребах они отправились обратно на свою баржу». Так при свете факелов, среди полыхающего пурпура состоялось первое явление Елизаветы ее народу.

Уже несколько оправившаяся от разочарования королева постаралась превратить крещение дочери в политическую демонстрацию. Церемония по пышности не уступала звездному часу самой Анны — ее коронации в Вестминстере. Весь клан родственников Болейн выступил в этом ответственном политическом действе, сомкнув ряды, — ее дядя герцог Норфолк, многочисленные Ховарды, брат лорд Ромфорд.

Гринвичская церковь францисканцев, избранная для крещения принцессы, была не просто церковью, а полем боя, покинутым поверженным врагом, ибо монахи-францисканцы оставались яростными противниками развода короля и женитьбы его на Анне Болейн. Спустя год их орден будет разогнан Генрихом, пока же они смиренно склонили головы перед плодом ненавистного им брака. Та, кого они называли «королевской сожительницей», повелела украсить вход в церковь гобеленами, среди которых выделялся один — с изображением библейской Эсфири, раскрывающей заговор Хамана против иудейского царя. У современников, искушенных в аллегорическом языке тюдоровского наглядно-агитационного искусства, он, без сомнения, вызывал ассоциацию с доброй и мудрой королевой Анной, устраняющей дурных министров короля.

Из присутствующих, быть может, лишь бессловесное дитя да кое-кто из простодушных горожан, предвкушавших угощение в дворцовом погребке, не ощущали напряженной атмосферы, не читали триумфа или затаенной ненависти во взглядах придворных. Испанский посол Чепис злорадно писал: «Крещение девочки, как и коронация ее матери, было весьма прохладно принято и при дворе, и в городе, никто и не помышлял о праздничных огнях и веселье, обычных в таких случаях».

После крещения король-отец, отсутствовавший на церемонии, даровал малютке титул принцессы Уэльской, и на время все благополучно забыли о ней.

Если верно, что характер человека начинает закладываться в самом нежном возрасте, с первых дней, когда ребенок еще живет среди таинственных смутных образов, воспринимая прикосновения, интонации голосов, выражение глаз как сигналы из огромного и загадочного внешнего мира, то первые годы жизни Елизаветы заслуживают пристального внимания. Родительские чувства в ту пору несколько отличались от современных. В духе времени мать отдала ребенка на попечение кормилиц, а уже в декабре 1533 года трехмесячной принцессе Уэльской был определен собственный двор с няньками, воспитателями, фрейлинами, слугами и казначеем. Резиденцией Елизаветы стал Хэтфилд-хаус — живописный дворец неподалеку от Лондона, куда ее и отправили, чтобы не отвлекать родителей от государственных дел и придворных развлечений (это ни в коей мере не было проявлением черствости или нелюбви к ребенку, но лишь заведенным порядком). При штате прислуги в тридцать два человека девочке хватало внимания и заботы, но можно ли утверждать, что ей доставало подлинной любви и нежности? В первые полгода ее жизни каждый из родителей навестил маленькую Елизавету дважды, а один раз они приехали вместе и задержались на целых два дня!

Все остальное время она была оставлена на слуг и придворных, и далеко не всякий из них был в восторге от «маленькой незаконнорожденной», дочери «сожительницы короля». Ибо еще до рождения Елизаветы, в июле 1533 года, папа римский издал буллу, объявлявшую брак Генриха и Анны и все потомство, рожденное от него, незаконными. В глазах любого правоверного католика дитя было бастардом. В своем младенчестве девочка счастливо не ведала, сколько ненависти вызывало одно упоминание ее имени в сердцах очень многих людей, называвших ее не иначе как ублюдком. Испанский посол добросовестно коллекционировал все поношения в адрес принцессы и ее матери, которые звучали в городе, и ему было что написать в утешение своему королю. В июле 1534 года схватили двух монахов-францисканцев, проповедовавших против королевы и ее отпрыска. Когда на допросе у них поинтересовались, присутствовали ли они при крещении ребенка в Гринвиче и знают ли, в какой воде крестили Елизавету — теплой или холодной, один из монахов ответил, что «вода была горячая, но, с его точки зрения, недостаточно горячая». Он предпочел бы увидеть этого младенца заживо сваренным в кипятке.

Стены Хэтфилд-хауса и заботливая прислуга могли бы надежно оградить ребенка от этих волн холодной враждебности, но вскоре и в самом дворце появились люди, клокотавшие от ненависти при упоминании Анны Болейн или новоявленной принцессы Уэльской. Это были сводная сестра Елизаветы — дочь Генриха и Екатерины Арагонской Мария и ее ближайшее окружение.

Марии в ту пору исполнилось восемнадцать лет, и она чувствовала себя глубоко несчастной. После развода с первой женой Генрих разлучил ее с матерью, но поскольку она целиком встала на сторону последней, лишил и старшую дочь своего расположения. Ее не допускали к отцу, запретили переписываться с матерью, лишили титула принцессы Уэльской, передав его младшей сестре. Испанский посол, который поддерживал с экс-принцессой постоянную переписку, с тревогой сообщал ей, что даже само имя Мария хотят отнять у нее, назвав им новорожденную. Дочь испанки и такая же набожная католичка, как она, Мария ни за что не соглашалась признать Анну Болейн королевой и продолжала называть себя законной принцессой Уэльской. Анна же, казалось, находила особое удовольствие в том, чтобы унижать дочь своей соперницы; она потребовала, чтобы девушка оказывала ей королевские почести, а в наказание за неподчинение конфисковала у нее все драгоценности. Генрих, в сущности, любил Марию, но новая королева постоянными нашептываниями о том, что старшая дочь всегда будет представлять угрозу для остальных его потомков и может спровоцировать войну с Испанией, добилась того, что король установил порядок наследования престола, лишавший Марию каких-либо прав на него. В случае смерти Генриха корона должна была перейти к потомству Анны Болейн, каковая в случае необходимости становилась регентшей при малолетних детях. Ту же, кто была законной наследницей, объявили бастардом и называли просто «леди Мэри, дочь короля».

Когда маленькая Елизавета отбывала к своему новому двору в сопровождении двух герцогов, лордов и джентльменов, ее триумфально провезли через Сити. Испанский посол Чепис заметил, что имелась другая, более короткая дорога, но ее намеренно везли через Лондон: «для большей торжественности и чтобы убедить всех, что она — истинная принцесса Уэльская». Все это больно ранило Марию, вовсе не способствуя пробуждению у нее родственных чувств к сводной сестре.

Упрямство старшей дочери раздражало короля. Он распустил двор Марии и отправил ее жить в Хэтфилд с минимальным числом слуг. Многие искренне сочувствовали экс-принцессе, раскол в королевской семье, разумеется, обсуждался придворными и прислугой в Хэтфилд-хаусе не меньше, чем при «большом» дворе или в дипломатических кругах. При «малом» дворе враждебность к Марии скорее приветствовалась, и кое-кто из слуг Елизаветы, занимавших высокое положение, был уволен за выражение симпатий к опальной принцессе. Сплетни на кухне, намеки, пикировки слуг и фрейлин обеих принцесс были неизбежным атрибутом первых лет жизни Елизаветы. Хэтфилд невелик, и, как бы Мария ни избегала встреч с той, которая лишила ее любви отца, они неизбежно сталкивались в аллеях парка или коридорах дворца. Одним из первых образов, который должен был запечатлеться в памяти маленькой Елизаветы, было упрямое бледное лицо рыжеволосой девушки, смотревшей на нее исподлобья. И во взгляде ее не было любви.

Туманный образ матери, которой Елизавете было суждено лишиться очень рано (когда ей исполнилось всего два года и восемь месяцев), был более умиротворяющим. Ей должны были смутно помниться удлиненный овал лица, тонкие нежные пальцы, ласкавшие ее… Но в больших темных глазах молодой женщины, которая держала ее на коленях, не было спокойствия, они были полны страха. Все чаще это прекрасное лицо искажалось гневными судорогами.

Анна Болейн теряла почву под ногами. Она наскучила Генриху, ее капризы и независимый нрав раздражали короля, который вернулся к привычным развлечениям и фрейлинам двора. Однажды, когда королева рискнула упрекнуть Генриха за невнимание к себе и явный флирт с одной из придворных дам, он ледяным тоном заметил, что «на ее месте был бы доволен тем, что король уже сделал для нее». Анна объясняла перемену мужа к ней его разочарованием из-за рождения дочери. Наконец она снова забеременела (что, впрочем, не заставило короля проводить с ней больше времени), но, к несчастью, у нее случился выкидыш. Вспышки гнева повторялись у нее все чаще, наводя страх на окружающих, но суровость Генриха по отношению к ней была еще более угрожающей.

Двух с половиной лет от роду Елизавета вполне могла запомнить сцену, разыгравшуюся между ее родителями во внутреннем дворике дворца (ее подглядел один из придворных): Анна Болейн с наигранной веселостью поднесла мужу крошку-дочь, безуспешно стремясь вызвать у него улыбку, а король не пожелал приблизить к себе дитя и хранил холодное молчание, как грозный судия.

Он вдруг уверовал в то, о чем шептались многие за его спиной, — Бог не дает ему сына в наказание за греховный брак с Анной Болейн. Король понял, что совершил ошибку, и стал подумывать о том, как избавиться от второй жены. Спасти ее могла лишь новая беременность. На этот раз, как выяснилось позднее, она действительно ждала мальчика.

Начало 1536 года было вполне благоприятным для королевской четы. 7 января скончалась Екатерина Арагонская, освободив Генриха от угрызений совести и политических проблем (не было дня, чтобы испанцы оставили его в покое из-за покинутой жены, а император Карл грозил Англии войной за попрание законных прав своей тетки и ее дочери). Когда Господь призвал испанку к себе, при дворе разыгралась неслыханная по своей неприглядности сцена: король Генрих, облаченный в траур (по тогдашнему обычаю — в желтое), был тем не менее необычайно весел и не скрывал счастья. В этом «женатом вдовце» вдруг проснулись бурные отцовские чувства, и, схватив маленькую Елизавету на руки, он умиленно целовал ее, перенося из зала в зал, восхищаясь своей дочерью и расхваливая ее придворным. В конце концов все было хорошо, и у него на руках лепетало живое подтверждение тому, что у них с Анной вскоре может появиться и наследник.

Все рухнуло 29 января. В этот день хоронили Екатерину Арагонскую. Трудно не усмотреть перст судьбы или посмертное возмездие испанки в том, что произошло: король, который охотился и не почтил своим присутствием траурную церемонию, упал с коня и повредил ногу. Когда неприятное известие сообщили Анне, она разволновалась, почувствовала себя нехорошо, и у нее опять случился выкидыш. Узнав об этом, Генрих на удивление просто и несколько отстраненно сказал: «Значит, мне не суждено иметь сына…» Дни королевы были сочтены.

2 мая 1536 года Анна Болейн была арестована по сфабрикованному обвинению в многократном нарушении супружеской верности и препровождена в Тауэр. Ей инкриминировали преступные связи с пятью придворными, среди которых числились ее собственный брат, кое-кто из старых поклонников и придворный музыкант. Только последний не выдержал пыток и признал несуществовавшую связь с королевой, все джентльмены отвергли наветы. Королева мужественно защищалась, абсурдность обвинений была очевидна судьям с первой минуты. Тем не менее обвинительный приговор всем участникам предполагаемого адюльтера был вынесен, и один за другим они взошли на плаху.

19 мая настал черед той, которая избрала своим девизом: «Счастливейшая из женщин». Она сохраняла самообладание и была верна себе до последней минуты. На эшафоте ее ждал палач, выписанный из Франции, чтобы помочь Анне Болейн уйти в мир иной с присущим ей при жизни изяществом. Последние слова королевы, обращенные к Генриху, были язвительны и точны, смирение перед неминуемой смертью не заслонило в ней сознания собственной невиновности и правоты: «Вы, Ваше Величество, подняли меня на недосягаемую высоту. Теперь Вам угодно еще более возвысить меня. Вы сделаете меня святой».

Игры в тени эшафота

Данный текст является ознакомительным фрагментом.