О национальном характере великороссов

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

О национальном характере великороссов

Разговор о национальном характере очень непрост. Здесь имеются в виду некие именно типичные народные черты. Между тем, автор этой книги до сорока лет весьма добросовестно пытался стать таким же, как все, и только после множества отчаянных и безуспешных попыток бросил это занятие и решил все-таки быть самим собой. Сколько автор ни бился, он так и не смог понять, кто же этот такой как все. Среди русских нет ни одного человека, близко похожего на другого, и, как это иногда представляется, их типичность состоит в полном отсутствии типичности. Любой русский коллектив – это просто-таки собрание своеобразнейших индивидуальностей, и для эффективного руководства им подчас требуется недюжинная дипломатичность и изворотливость, сопряженные со стальной волей и нейлоновыми нервами.

Известен случай, произошедший на III конгрессе Коммунистического Интернационала. Тогда итальянский социалист Лаццари заявил: «Мы знаем психологию итальянского народа», на что В.И. Ленин заметил: «Я не решился бы этого утверждать о русском народе»[49].

К примеру, одной из главнейших ошибок всех желающих порассуждать на тему о национальном характере великороссов является обращение к классической русской литературе XIX в., т. е. к произведениям Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, Н.А. Некрасова, М.Е. Салтыкова-Щедрина и др. Спору нет, писатели считаются как бы зеркалом народной души, но беда-то в том, что подавляющее большинство российских прозаиков и поэтов, изучение творчества которых навязывается народным массам школьной программой, принадлежали к очень узкому либерально-революционному слою Российской империи (советскую литературу мы сейчас упоминать не будем, разговор о ней слишком тягостен). Увы, но российские либерал-революционеры были страшно далеки от народной жизни. Даже литераторы, вроде Н. Лескова, считающиеся истинно народными писателями, и те несут в себе определенный элемент конфликта, недовольства, неприязни и непонимания русской жизни и русских нравов, т. е. элемент отщепенчества.

Постулат о пресловутом российском «рабстве» как об одном из основополагающих свойств русского характера является идеей фикс всякого либерала от А. Радищева до какой-нибудь В. Новодворской. Вся свободомыслящая литература XIX – ХХ вв. прямо-таки пронизана стенаниями о мучениях несчастных крепостных и повсеместных их истязаниях.

Р. Пайпс весьма метко подметил по этому поводу: «Пропитывающее XX век насилие и одновременное «высвобождение» сексуальных фантазий способствуют тому, что современный человек, балуя свои садистические позывы, проецирует их на прошлое; но его жажда истязать других не имеет никакого отношения к тому, что на самом деле происходило, когда такие вещи были возможны. Крепостничество было хозяйственным институтом, а не неким замкнутым мирком, созданным для удовлетворения сексуальных аппетитов. Отдельные проявления жестокости никак не опровергают нашего утверждения»[50].

Р. Пайпс совершенно верно отразил суть вопроса, и добавить здесь нечего.

Одним из основополагающих исторических факторов, который повлиял на становление русского национального характера, кроме вышеуказанного крепостного права, обычно считается 250-летнее монголо-татарское иго, причем еще и в том плане, что именно оно подготовило почву для закрепощения крестьян.

По словам В.О. Ключевского, ордынское владычество «было одно из тех народных бедствий, которые приносят не только материальное, но и нравственное разорение, надолго повергая народ в мертвое оцепенение. Люди беспомощно опускали руки, умы теряли всякую бодрость и упругость и безнадежно отдавались своему прискорбному положению, не находя и не ища никакого выхода… Что еще хуже, ужасом отцов, переживших бурю, заражались дети, родившиеся после нее. Внешняя случайная беда грозила превратиться во внутренний хронический недуг, панический ужас одного поколения мог развиться в народную робость, в черту национального характера, и в истории человечества могла бы прибавиться лишняя темная страница, повествующая о том, как нападение азиатского монгола привело к падению великого европейского народа».

Немецкий философ В. Шубарт, которого так же, как и В.О. Ключевского, никак нельзя назвать каким-либо русоненавистником, считал, что «с татаро-монгольским игом не идет в сравнение никакое другое явление в европейской истории. Оно тяготело над русскими почти два с половиной века (1238–1480), и тем не менее, ни в государственном плане, ни в духовном они не погибли, хотя это и нанесло их душе глубокий ущерб, не преодоленный по сей день»[51].

Отсюда В. Шубарт сделал ряд выводов: «С тех пор душу русского человека нередко стали омрачать приступы жестокости… Испытав слишком много бесправия, они теряют веру в нравственную и практическую ценность права… Без татарского нашествия не было бы русской революции!.. Не царская Москва XVI века, а вольный Новгород XIV – вот отражение сущности русского духа…» И т. д.

Увы, но все эти выводы ошибочные, хотя бы потому, что они зиждутся на измышленном русскими историками обстоятельстве. Но даже если бы татарское иго было не измышлением, а фактом, то и в этом случае оно не оказало бы ровным счетом никакого воздействия на формирование русского национального характера. Вот в чем парадокс!

Академик Д.С. Лихачев отмечает, что «русский национальный характер оформился до закрепощения крестьян»[52]. Положим, что так оно и есть. Сейчас мы попытаемся выяснить некоторые особенности жития подавляющего большинства великороссов вплоть до конца XV века. Дело в том, что до конца XV в. никакое крепостничество, никакое иго, никакая вообще деспотия на территории Великороссии не были возможны чисто физически, из-за господства здесь системы подсечно-огневого земледелия, неразвитости земледелия пашенного и, соответственно, неразвитости поместного хозяйства, которому как раз и требовался постоянный (прикрепленный) рабочий и сельскохозяйственный контингент. Переход к пашенному земледелию, более того, к трехполью, при котором земля не истощается или истощается слабо, начал происходить в середине XV века. Тогда только появляются первые письменные известия о трехполье[53].

На севере России, к примеру в Вологодской, Олонецкой, Архангельской губерниях, подсечное земледелие сохранялось чуть ли не до начала 30-х годов ХХ века[54]. Здесь практически не существовало помещичьего хозяйства, а крестьяне Русского Севера причислялись к государственным, которыми владели лично князья, а позже – непосредственно российские цари и императоры.

В общем случае, российское крестьянство делилось на государственное и владельческое. Численность последнего к 1861 году составляла 37,7 % (22 млн. 500 тысяч человек) от общего населения России. Крепостных в классическом смысле этого слова, т. е. крестьян, сидящих на барщине, находящихся под непосредственной властью своего помещика и принужденных исполнять всякую работу по его требованию, в 1858–1859 гг. было от 12 до 15 % населения империи[55].

Итак, что же такое подсечно-огневое земледелие? И почему разговор о нем так важен для понимания такого предмета, как великорусский национальный характер? Дело в том, что «модели сельского хозяйства и связанной с ним социальной структуры намного больше зависят от естественной окружающей среды, чем индустриальные модели. Они формируются в зависимости от почвы и климата и могут, таким образом, породить различные формы владения землей, социальной структуры и правления»[56].

Существует две разновидности подсечно-огневого земледелия. 1-я – это собственно подсека. Деревья на выбранном под засев лесном участке подсекаются, т. е. на дереве, кольцом высотой в 20–40 см, снимается кора. Эту операцию может успешно производить даже подросток начиная с 12 лет. При известной сноровке за день можно подсечь (ободрать) до 200 деревьев. Здесь не требуется никакого специального инструмента, годится топор, нож-тесак, кремневый скребок или тесало. Подсека была известна населению лесных областей Евразии с древнейших времен.

Подсеченное дерево высыхало за 2–3 года, сам же участок оказывался готов к палу через 5—15 лет, т. к. деревья на нем не валили, а дожидались ветровала. После ветровала участок поджигали. Поскольку палового материала оказывалось более чем достаточно, то при пале происходило выгорание дерна и подросшего молодняка и обильное образование золы, которая являлась превосходным удобрением. Затем собирали недогоревший материал, сжигали его и сеяли репу, лен, просо, овес, ячмень, рожь и пр., иногда в еще теплую землю. После делали из верхушки ели борону-суковатку и боронили ей участок, но не для мельчения земли, а для заволакивания зерна в почву. Посевочного материала при подсечном земледелии требовалось мало (1,5–4 пуда на десятину), посев специально делали разреженным, чтобы обильные всходы не подавляли друг друга. Подсечные участки не корчевались, сеяние производилось между обгорелыми пнями. Мотыжение также не производилось.

Пользование участком продолжалось год-два, реже три. Всего в распоряжении семьи находилось 10–15 участков, и они были разбросаны по большой территории за 10–12 и более верст от основного жилья. Соответственно, в распоряжении семьи находилось не одно только основное место жительства, т. е. двор, а еще и несколько так называемых починков. В XV веке 70 % населения, к примеру, в Северо-западной Руси проживало в лесных поселениях одно-двухдворках. В трех-четырех-дворках – еще около 20 %[57].

Только около 10 % населения проживало в более крупных деревнях и городах, вело пашенное земледелие, было организовано в поместья, занималось торговлей, ремеслами и являлось непосредственной опорой государственной княжеской власти. Эти 10 % проживали в основном в районах ополий, т. е. на относительно безлесных территориях. Экономическим центром великорусской государственности явилось Нерльское ополье и, соответственно, Залесское княжество с центром в Переяславле-Залесском. Отличительной чертой географического положения Залесского княжества было владение берегами Верхней и части Средней Волги, магистральной торговой дорогой, особенно важной для Новгорода в его торговле с болгарами.

Итак, подавляющее большинство великорусского населения к концу XV века, т. е. к концу «монголо-татарского ига», проживало в деревнях-однодворках большими патриархальными семьями в 50–60 человек, главами которых являлись отцы-патриархи. Расстояние между деревнями в среднем составляло 20–30 верст, а то и более. Подсечный земледелец не имел постоянных пашен. Он не был привязан к «клочку земли». Он постоянно передвигался, периодически менял подсеки и места поселения – починки. Поселившись в одном месте и собрав два-три раза урожай, при первых неудачных жатвах он подыскивал новое место и поселялся там.

Как утверждает известный исследователь подсечного земледелия В.П. Петров: «Если крепостник-помещик, чтобы получить доход, т. е. прибавочный продукт, должен был иметь на своей земле крестьянина, обладавшего наделом, инвентарем, скотом, то внебарщинное хозяйство Севера XVIII–XIX вв. в условиях свободного лесопользования строилось крестьянином, который не владел ни инвентарем, ни скотом, ни наделом. При подсечном земледелии орудия обработки земли не были нужны. Скот, имевший первостепенное значение при пашенном земледелии, также не находил применения. А безземельный, безлошадный, бесхозяйный крестьянин – негодный объект для крепостнической эксплуатации (как и эксплуатации вообще, хотя бы и «татарской». – К.П.). Скот, инвентарь, земля, не имевшие никакого применения при допашенных формах подсечного земледелия, приобретают первостепенное производственное значение при пашенном земледелии, когда земля, вытесняя лес, становится важнейшим средством производства, когда начинают прибегать к использованию тягловой силы скота, когда скотоводство получает значение навозного скотоводства и в составе земледельческого инвентаря, наряду с топором, огнивом, суковаткой-смыком, приобретают значение соха, рало и лошадь. При лесопольной системе требуется лошадиной силы гораздо менее, чем в других полосах России; навозу не нужно, следовательно, и мало нужды в скоте; нужны, главным образом, топор, борона-суковатка да огонь, изобилие лесов и свобода общинного лесопользования. Условием существования подсечного земледелия является наличие обширных лесных пространств, неограниченной площади нетронутых лесов и свобода пользования ими»[58].

Урожайность подсечного земледелия была превосходной. Урожай сам 25 являлся самым обычным; очень часто бывал урожай сам 30–35, а местами, и притом нередко, сам 40 и даже доходил до сам 60. Эти цифры не были пределом. В литературе встречаются упоминания об урожаях сам 60–80—100[59]. Зерно с подсек было лучшего качества, чем с пашни.

2-й разновидностью подсечно-огневого земледелия являлась рубка участка. Рубка, при достаточно больших затратах сил, отличалась тем, что срубленный участок вводился в эксплуатацию за два-три года, в дополнение к этому крестьянин получал товарный лес. Данная разновидность стала практиковаться в основном после XV века, и уже она требовала некоторого тяглового скота и рабочего инвентаря.

По большому счету, русский человек, всю свою историю, вернее до XV–XVI веков, не был крестьянином, и само это слово есть слегка искаженное христианин. Великоросс, по словам В.П. Петрова, только отчасти был земледельцем; земледелие не являлось его прямым и сколько-нибудь единственным занятием. «Одновременно он был охотником и рыболовом, добывал кору, луб и бересту, поташ, уголь, смолу, живицу, занимался бортным пчеловодством и целым рядом других промыслов, составлявших в общей совокупности одну сложную, удивительно стройную систему хозяйства, основанного на эксплуатации леса и лесных богатств».

Поиск места для подсеки в основном был связан с охотой. Поиски дичи соединялись с подыскиванием подсечного участка. После того как подходящий участок был найден, он обозначался подсечкой некоторых деревьев по периметру, и после того на него никто не посягал, хотя у тогдашнего великоросса не было никакого понятия о частной собственности. В его представлении земля была общей и на ней мог пахать и сеять любой кто только пожелает.

Но как же в таком случае строились отношения власти и основной массы населения Северо-восточной Руси? Неужели когда-либо, хотя бы раз в год, у неких татар существовала возможность объехать тьму мелких деревенек-однодворок, разбросанных по огромным российским лесам, и утвердить среди подвластного населения режим тоталитарного террора и какого-либо ига? Очевидно, тот день, в который собиралась подать, и был днем, в котором государство являло себя народу. В течение следующего периода, т. е. до нового побора, жители однодворки с увлечением обсуждали все детали произошедшего акта деспотизма.

Точкой контакта великорусской народной массы с государственной властью, церковью и торговлей являлись погосты (от др. – рус. погостити – побывать в гостях), особые постоялые дворы, на которых временно останавливались князь, духовные лица, а также купцы (гости). Именно погостами и стали называться административно-территориальные единицы, состоявшие из множества мелких селений, и их центры. На погостах строились церкви, близ которых находились кладбища. По погостам также раскладывались различные повинности. Между прочим, дольше всего погосты сохранялись именно на севере Великороссии, где, как уже было упомянуто, проживало много черных (государственных) и дворцовых крестьян. Разделение на погосты было официально прекращено только в 1775 году.

Сейчас попробуем определить основную статью дохода государственной власти в Средние века вплоть до начала Нового времени. По словам Р. Пайпса: «Насколько важную роль играли в российском бюджете лесные промыслы, видно из того обстоятельства, что в XVII в. прибыль от продажи пушнины (в основном иноземным купцам) составляла самое большое поступление в императорскую казну»[60].

Я думаю, что комментарии здесь излишни.

Как следует понимать, на протяжении многих и многих столетий, если не тысячелетий, возможно от неолитических времен и вплоть до начала Нового времени, великоросс и его предки, по сути дела, не знали никакой иной власти, кроме семейной власти Отца. Эта власть являлась непосредственной и всегда персонифицированной. Таким образом, система властных отношений, свойственная древнейшему великорусскому архетипу, является очень простой, эту систему можно кратко охарактеризовать как «Отец и его народ (дети)». Отсюда и государь-батюшка и государыня-матушка.

По словам Р. Пайпса, русский крестьянин «смотрел на царя как на наместника Божьего на земле, созданного Господом, чтобы повелевать крестьянином и печься о нем. Все хорошее он приписывал царю, а во всем дурном винил либо Божью волю, либо помещиков с чиновниками. Он верил, что царь знает его лично и постучись он в двери Зимнего дворца, его тепло примут и не только выслушают, но и вникнут в его жалобы до самой мелкой детали. Именно в силу этого патриархального мировосприятия мужик проявлял по отношению к своему государю такую фамильярность, которой категорически не было места в Западной Европе. Во время своих поездок по России с Екатериной Великой граф де Сегур (de Segur) с удивлением отметил, насколько непринужденно простые селяне беседовали со своей императрицей»[61].

Так вот. Выработанные народом за множество столетий взгляды на жизнь невозможно изменить в ходе каких-либо либеральных реформ сколь угодно разрушительной силы. Как писал в свое время О. Шпенглер: «Политические формы органически связаны с тем народом, который их создал; он носит их в крови, и только он их может осуществить. Политические формы сами по себе – это пустые понятия. Провозглашать их может каждый. Но воплотить их в жизнь, наполнив реальной действительностью, не властен никто. В политической жизни также нет выбора: всякая культура и каждый отдельный народ какой-нибудь культуры ведет свои дела и осуществляет свое предназначение в формах, которые с ним родились и по существу неизменны»[62].

То же утверждали Г. Лебон[63] и Н.Я. Данилевский[64].

Увы, нравится кому-то данное обстоятельство или нет, но политической системой великороссов является самодержавие. Самодержавие это не пресловутый тоталитаризм, который восходит именно к западноевропейским механистическим стандартам мышления. Это патриархальная, отцовская власть, оборотной стороной которой может являться определенный деспотизм и самовластие, но оборотная сторона есть у любого явления.

Существовало ли в России реальное рабство, а не выдавленное из себя по капле либеральными писателями? Да существовало. Рабами изначально являлись пленники, захваченные в военных походах, а именно холопы. «Холоп не платил податей, не облагался тягловыми повинностями и не принадлежал ни к какой общине. Холопство имело свои неудобства для правительства, и оно издало немало указов, запрещающих подданным отдаваться в кабалу, вследствие чего число холопов в Московской Руси неуклонно снижалось»[65].

После XV века, вместе со становлением и развитием государства и поместной системы с его пашенным земледелием, великороссийское крестьянство понемногу закрепощается, т. е. прикрепляется к земле, и в этом отношении его положение весьма сходно с положением как крестьян, так и рабочих в сталинское время. И тем и другим, как известно, не разрешалось менять место работы по своему усмотрению. Автор этой книги, имея опыт проживания в России в 90-х годах ХХ века, не возьмется судить о том, что лучше, принудительное трудоустройство или либеральная безработица, однако нет сомнения, что подавляющее большинство работающего населения России предпочтет хоть какие-то материальные гарантии реальным перспективам умереть с голоду.

Между тем, политические воззрения великороссов не означают, что подобные воззрения были характерны для всех славянских народов. Возможно, политическая система, принятая тем или иным народом на заре своего этнического формирования зависит от двух основных факторов. Как известно, всякая власть вырастает из двух основных потребностей: 1-я состоит в организации племенной (национальной) обороны, 2-я – в необходимости обеспечения безопасности торговых путей.

Власть, появление которой в основном было вызвано 1-й потребностью, это неторговая власть, и, кстати говоря, Марко Поло называл Россию неторговой страной. Для подобной власти большое значение имеет территориальный вопрос, поскольку ключевой проблемой существования всякого племени (нации) является вопрос ареала обитания. По своей природе она монархична. Это отцовская власть, государь здесь это Большой Отец. Отца, как известно, не выбирают, поэтому 1-й род власти недемократичен.

Власть, появление которой в основном было вызвано 2-й потребностью, это торговая власть, ее базой стали подразделения бойцов, нанимаемых для охраны торговых караванов и предприятий. По своей природе она демократична, во главе ее стояли выбранные воинским кругом атаманы (ханы, каганы и пр.). Это братская власть, не случайно то, что члены военно-торговых корпораций считали друг друга братьями, т. е. братией, братвой и пр. Данный род власти порождает олигархическое правление, государь здесь только лишь первый среди равных, т. е. Большой Брат. Это кочевая власть, территориальная проблема ее мало волнует, для нее имеют значение отдельные стратегические пункты, в частности рынки и торговые маршруты.

1-й род власти характерен для Москвы, 2-й род власти был присущ Новгороду, Киеву и Орде. Последнее утверждение читателю может показаться сомнительным, поскольку историческая наука постаралась внушить ему мысль об Орде как о некоей матрице автократической тирании, которая запечатлелась в московской монархии за 240 лет жесточайшего произвола. Увы, но сие расхожее мнение не согласуется с действительностью. Политические порядки Москвы ни в малейшей степени не исходят от Орды. Почему так?

Н.К. Арзютов в книге «Золотая Орда» характеризует золотоордынское государство как «державу купцов». По его словам: «Настоящим главой государства было купечество, торговая буржуазия. Купцом же являлся, говоря по существу, сам хан. Вся военная политика сводилась к тому, чтобы удержать в своих руках такие торговые магистрали, как с севера на юг – Волгу и с запада на восток – сухопутный»[66].

Русский монархизм не мог быть заимствован Московией от тюрок, чьи ханы являлись выборными военными начальниками. Как пишет Л.Н. Гумилев, «хана провозглашало войско. Это не были выборы в смысле демократии XX в.; парламентаризм и коррупция не нашли бы места в военной ставке и окружавших ее аилах. Обычно ханом становился потомок хана, но власть он получал лишь тогда, когда воины поднимали его на войлочной кошме и кликами выражали согласие подчиняться ему во время войны. А в мирное время господствовал обычай, которому покорялся сам хан, как и любой пастух, если он хотел сохранить голову на плечах»[67].

Вряд ли на становление московского великодержавия могли сильно повлиять и политические порядки Византии (Римской империи). Известно, что зачастую византийские императоры назначались по выбору Сената и при одобрении народа и армии. В Византии не существовало понятия об императорской фамилии, как не существовало и закона о престолонаследии. Византийская история полна примеров захвата власти лицами самого низкого происхождения, к примеру, Юстин был крестьянином из Македонии, а знаменитейший византийский законодатель и завоеватель Юстиниан – простым крестьянином из Иллирии, его детское имя было Управда[68].

Нельзя также утверждать, что великорусский монархизм ведет свое начало от шведских конунгов, если даже и предположить, что Рюрик был шведом. По утверждению Л.Н. Гумилева: «В IX в. в Скандинавии перенаселения не было, так как свободных фиордов и теперь много, хотя людей стало больше. Формация там была первобытнообщинная, и конунги являлись выборными племенными вождями (выделено мной. – К.П.)»[69].

Так вот. Иван IV Васильевич Грозный отказывал в «братстве» шведскому королю Густаву I Вазе именно из-за того, что тот являлся избранным королем. По той же причине он не признавал равным себе выборного польского короля Стефана Батория («Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь Всея Руси по Божию изволению, а не по многомятежному человеческому хотению»), а английскую королеву Елизавету I (называемую им «сестрой любителной, любной»)[70] попрекал: «…у тебя мимо тебя люди владеют, а не токмо люди, но и мужики торговые… А ты прибываешь в своем девическом чину, как есть пошлая девица».

Следует добавить, что по своему разумению о сути истинного аристократизма Иван Васильевич мало чем отличался от своего отца, Великого князя Василия III Ивановича. Так, в 1532 году императору Бабуру, основателю династии и государства Великих Моголов, потомку Тимура, было отказано в заключении договора о «дружбе и братстве». Отказ был сформулирован следующим образом: «В братстве к нему не приказал, потому что он (Василий III. – К.П.) не ведает ево государства – неведомо: он (Бабур. – К.П.) – государь или государству тому урядник (т. е. правитель с ограниченной властью. – К.П.)»[71].

«В конечном итоге, – отмечает Р. Пайпс в книге «Россия при старом режиме», – предъявляемым Москвой высоким требованиям отвечали лишь два властителя: турецкий султан и ее собственный великий князь, – те самые два правителя, которых Бодин выделил как «сеньориальных монархов Европы».

Однако каков же будет вывод из вышесказанного? Несомненно, российская власть, согласно своей изначальной природе, принадлежит к власти первого рода, т. е. той, которая создавалась преимущественно для целей ведения войны, оборонительной или наступательной, в этом различия нет. Очевидно, что такой характер власти оказался обусловлен именно характером народа, поскольку княжеский слой Северо-восточной Руси достаточно активно участвовал в мировой торговле и, по идее, должен склоняться к властным отношениям 2-го рода. Очень любопытно, что вся российская политическая риторика на протяжении вот уже многих столетий сводится практически к следующим утверждениям: «Кругом враги, мы в опасности, держать строй, не хватает патронов (стрел, мечей, пушек, ракет, танков…)». Здесь автор далек от мысли осуждать или приветствовать подобные настроения, для него было бы более важно понять их.

Некоторые особенности российской политики хорошо подметил Г. Киссинджер в своем фундаментальном труде «Дипломатия»: «В умах российских лидеров сливались воедино потребности в завоеваниях и требования безопасности. Со времен Венского конгресса Российская империя вводила свои войска на иностранную территорию гораздо чаще, чем любая из крупных держав. Аналитики часто объясняют русский экспансионизм как производное от ощущения отсутствия безопасности. Однако русские писатели гораздо чаще оправдывали стремление России расширить свои пределы ее мессианским призванием. Двигаясь вперед, Россия редко проявляла чувство меры; наталкиваясь на противодействие, она обычно погружалась в состояние мрачного негодования».

Тем не менее, нельзя утверждать, что под российскими сомнениями в собственной безопасности нет и никогда не было веских оснований.

Итак. Недостатки российского самодержавия, в общем-то, хорошо известны. Российские либералы постарались раскрыть их во всей полноте. Является ли данная полнота карикатурой и гротеском, мы не станем сейчас выяснять. Однако если мы не собираемся рисовать очередную карикатуру, то, возможно, следует говорить не о достоинствах и недостатках, а о свойствах.

Свойства самодержавия особенно хороши именно в военном отношении. Общество, в котором ресурсы находятся в ведении государства, а политическая власть принадлежит полновластному государю, в случае военной опасности или же военного предприятия может достаточно быстро, с наименьшей оглаской и с наибольшей полнотой собрать необходимые средства на главном направлении предполагаемой агрессии или предполагаемого собственного удара. Прибавим к этому свойства русского народа, который способен с чрезвычайной стойкостью переносить бедствия, соответственно, прибавим сюда свойства русского солдата, способного при стесненных обстоятельствах с невероятным терпением переносить суровость любого климата и тяготы и лишения военной жизни, и в результате мы получим гарнизон крепости, о котором Х.Дж. Маккиндер в середине ХХ века утверждал следующее:

«Материковая сердцевина мира (the Heartland) – это крупнейшая естественная крепость (выделено мной. – К.П.) на Земле. Впервые в истории в этой крепости расположен гарнизон, достаточный для ее удержания и в численном, и в качественном отношении».

Х.Дж. Маккиндер абсолютно прав. Внешняя безопасность Великороссии всегда обеспечивалась тем, что она представляла из себя естественную крепость. Это было обусловлено, во-первых, лесными массивами, во-вторых, суровым климатом, в-третьих, обширными пространствами. Между тем, хотя вышеперечисленные факторы и являются условиями благоприятными для обороны, но ими необходимо уметь пользоваться, поскольку и мороз, и лес, и пространства оказывают на обороняющихся такое же действие, как и на завоевателей.

Следовательно, решающим все-таки является человеческий фактор.

Ошибался же Х.Дж. Маккиндер, пожалуй, только в одном. Гарнизон, достаточный для удержания хартленда под контролем, появился здесь вовсе не впервые.

Автор полагает, и многие читатели могут с ним согласиться, что этническая история великорусского народа вряд ли представляет собой некий сплошной континуитет от древнейших времен и до нынешнего периода. И дело вовсе не в том, что некие завоеватели, вроде тех же пресловутых «татаро-монголов», приходили и рвали цепь традиций. Нет, дело не в этом. Л.Н. Гумилев, в принципе, утверждал весьма резонно, что всякий этнос, равно как и всякий человек, рождается, живет и умирает, но в отличие от отдельного индивидуума этнос зачастую не прекращает свое физическое бытие, а перерождается в новое состояние, воскрешается. Именно такая цепь рождений и смертей характерна для великорусского народа, недаром Россию часто сравнивают с Фениксом. Увы, этническая трансформация (т. е. смерть-рождение) порой сопровождается некоторой исторической амнезией, поскольку новорожденный этнос иногда отвергает некоторые ценности этноса-предка.

Впрочем, об этом позже.

Сейчас мы продолжим разговор о национальном характере великороссов, при этом существует необходимость выйти за временные рамки «татаро-монгольского» периода.

По мнению автора, большинство опусов на тему национального характера того или иного народа грешат более эмоциональной, нежели научной, оценкой. Возьмем, к примеру, книгу В. Шубарта «Европа и душа Востока», в которой он дает характеристику не только великороссам, но и немцам, англичанам, французам и испанцам. Несомненно, обвинить этого автора в предвзятости, равно как и в недостатке наблюдательности и интеллекта, нельзя. Процитируем некоторые выдержки из данного труда, посвященные тому или иному европейскому народу. Вам же, читатель, предстоит догадаться, к какой именно нации относятся приведенные ниже формулировки. Попробуйте заменить многоточия соответствующими этнонимами.

1) … ощущает изоляцию своей нации как благо, а не как опасность;

2) отношение у … к загранице колеблется между рабским подражанием и ярым протестом;

3) отнимите у … общего врага, и они начнут враждовать друг с другом;

4) … национальное чувство обнаруживает истеричные черты. Оно проявляется скачкообразно и экзальтированно, быстро вспыхивает и быстро угасает;

5) насколько … храбр как солдат, настолько он робок как гражданин. У него нет мужества заявить себя таковым;

6) нет ни одного народа, который бы вел себя по отношению к своим светлым умам столь гнусно, как …;

7) … оставляет угрожающие ему неприятности без внимания, надеясь, что они как-нибудь уладятся сами по себе, без его вмешательства;

8) … – по выражению одного современного государственного деятеля – всегда будет проигрывать первые сражения в войне и всегда выигрывать последние;

9) … не заботится о будущем, не думает о дальней перспективе. Планы, скрупулезно разрабатываемые на все случаи, не его дело. Он реагирует на проблемы по мере их приближения и решает их от случая к случаю;

10) поскольку … не слишком заботится о будущем, он пренебрегает мелочным накопительством и охотно проявляет широту своего образа жизни;

11) … спускают сверху нормы, происходящие из надуманных абстракций;

12) технический прогресс … не по душе;

13) душе … недостает срединного состояния. Это максималист, в котором нет умеренной зоны;

14) … с наслажденьем предается страданиям.

Так вот. Пункты 1–6 относятся к немцам, 7—10 к англичанам, 11 к французам, 12–14 к испанцам и все вместе их можно использовать еще и для характеристики великороссов. Нет сомнения, что характеристика немцев как аккуратных и дотошных людей вполне оправдана и достаточно ясно просматривается, так же как и известное русское разгильдяйство. Однако это же пресловутое разгильдяйство не мешает русским успешно заниматься ядерной энергетикой и космической техникой. Если, к слову, собрать все примеры вопиющих безобразий, допущенных теми же англосаксами США по недосмотру и небрежности, то можно прийти в настоящий ужас. Представьте себе, они способны даже на то, чтобы время от времени запросто терять свои ядерные бомбы и сообщать об этом так, как будто бы речь шла о случайно оброненном медяке. И, конечно же, не будет лишним вспомнить здесь об аварии на Фукусиме. Последняя была запрограммирована еще при проектировании.

Следует признать, что тема национального характера очень сложна и вряд ли стоит безоглядно доверять в этом вопросе литераторам и философам. Несколько большее значение может иметь информация, носящая служебный характер. Например, боевой опыт военнослужащих страны, проигравшей в военном конфликте. В этом случае потерпевшим приходится признавать хотя бы некоторые сильные стороны противника.

В 1960 году В. Швабедиссен, участник как 1-й, так и 2-й мировых войн, генерал, бывший командир 2-й истребительной авиадивизии 12-го авиационного корпуса люфтваффе, позже командующий группой немецких войск в Нидерландах, издал в США книгу «Сталинские соколы. Анализ действий советской авиации в 1941–1945 гг.» (российское издание)[72]. В книге он обобщил для американцев свой военный опыт, полученный на Восточном фронте. В 60-е годы ХХ века конфликт между США и СССР представлялся вполне возможным и военные ведомства США считали необходимым познакомиться с характеристиками будущего врага. Книга предназначалась, в первую очередь, для американских военных летчиков, поэтому генерал не стал изображать русских полуидиотами, иначе бы его читатели не поняли, почему Третий рейх все-таки проиграл войну.

В. Швабедиссен рисовал характер вероятного противника США следующим образом: «Такие национальные черты русских, как упорство, стойкость, бережливость и особенно послушание, вместе с безжалостными тоталитарными методами управления со стороны государства, заложили хорошие основы для подготовки авиационного персонала. Широко распространенное в те годы мнение о том, что у русских очень мало, если не сказать – совсем нет технических способностей, было опровергнуто. Правдой оказалось совершенно противоположное».

Кроме того, В. Швабедиссен выделяет следующие национальные черты русского народа: подозрительность и скрытность, способность к импровизации, природную смекалку, гибкость в принятии решений, жесткость руководства, природную уверенность в себе. Характеризуя, к примеру, русских летчиков-штурмовиков, В. Швабедиссен дает им превосходную оценку: «Немецкие полевые командиры характеризуют личный состав советской штурмовой авиации как агрессивный, мужественный и упорный… Очевидно, что средний советский летчик-штурмовик был мужественным и совершенно бесстрашным соперником».

Однако о среднем русском пилоте истребительной авиации бывший немецкий генерал отзывался не слишком лестно. По его мнению, среднему русскому истребителю недоставало качеств индивидуального бойца: «Если принять во внимание врожденную медлительность и недостаток инициативы у среднего русского пилота (и не только это), а также его склонность к коллективным действиям, привитым в процессе воспитания (выделено мной. – К.П.), то можно понять, почему у русских отсутствуют ярко выраженные качества индивидуального бойца». Здесь прошу заметить читателя, что упор на коллективистское мышление – это черта именно коммунистического воспитания, а не национальная русская особенность, поскольку русских истребителей-асов было вполне достаточно.

Сейчас мы попробуем дать ответ на следующий вопрос – имеем ли мы право назвать национальный характер великороссов буржуазным? Первым делом мы должны определиться со значением термина буржуа. Bourgeois с французского это мещанин, обыватель, первоначально – горожанин. В немецком буржуа это b?rger. Бургом (от позднелат. Burgus) в древности называлось укрепленное поселение городского типа. Городские поселения в древности создавались, во-первых, как пункты племенной обороны, во-вторых, как центры торговли и ремесленного производства.

Отметим некоторые важные обстоятельства. Если крестьянин получает средства к существованию через обмен с природой, то горожанин получает эти средства через обмен с людьми, поскольку его родом занятий являются торговля, промышленность и услуги. Следовательно, между сознанием крестьянина и горожанина существует принципиальное различие. В чем оно состоит?

Древнее и средневековое сельское хозяйство, особенно в зонах рискованного земледелия, зачастую являлось игрушкой стихии. Последняя же не подчинялась человеку, и он, в данном случае, мог уповать только на милость высших сил. Дела в торговле и промышленности зависят, главным образом от усилий людей и в меньшей степени от природы. Крестьянин молится Богу, чтобы тот ниспослал ему урожай, горожанин молится государству, так как государство обеспечивает исполнение законов, регулирующих торговую деятельность. Крестьянина мало занимает, что там взбредет в голову его князю, поскольку тот не в состоянии предотвратить засуху, для горожанина же действия властей имеют несравненно большее значение. Богом для мещанина является бургомистр, а ангелами его – околоточные надзиратели.

Таким образом, в одном случае человек становится заложником климатических условий, во втором – человеческой же жадности и глупости, и что здесь является меньшим злом, сказать сложно. В 90-е годы ХХ века в индустриальной и урбанизированной России только потому не произошел социальный взрыв с последующим уничтожением правящего слоя, что экономический развал страны оказался демпфирован наличием у граждан небольших земельных участков, на которых те выращивали картофель и другие овощи. В противном случае события 1993 года могли закончиться иным образом.

Условия жизни горожанина диктуют ему и определенные поведенческие стереотипы. По словам Ю.Г. Маркова, «идеология и психология потребительства в существенной степени рождаются именно в условиях городского стиля жизни. Чем крупнее город, тем выше его потенциал по части удовлетворения потребительских запросов его населения. Урбанизация и потребительство – два параллельных, взаимосвязанных процесса. И с этой точки зрения, как то, так и другое представляются противоестественными и опасными для судеб человеческой цивилизации»[73].

Когда же в России началась урбанизация?

Практическое начало урбанизации России следует вести с 1929 года, т. е. с начала так называемого Великого перелома. Еще в 1926 году, при общем населении России (в современных границах) в 92,7 млн. человек, ее городское население составляло только 18 %[74]. С 1929-го по 1937 г. городское население выросло более чем вдвое и составило 33 %, в 1961 – 55 %, в 1981 – 70 % и, наконец, к 2000 году оно составило 73 %, достигнув своего максимума. Итого мы имеем всего только 80 лет урбанизированной жизни. Данного срока, очевидно, недостаточно, чтобы в корне поменять национальный характер такого мощнейшего народа, как великорусский.

Так вот, между урбанизацией и ростом потребительских отношений есть связь. Урбанизация тем выше, чем выше рост промышленного производства. Рост промышленного производства сопровождается расширением ассортимента выпускаемых потребительских товаров, т. е. выпускается уже не один-два сорта товара, а десять-двадцать, от дешевых до дорогих сортов, и т. д. и т. п. Расширение ассортимента выпускаемых изделий приводит к стимулированию потребительской психологии и развитию товарного фетишизма. Потребительская психология в корне противоречит христианскому сознанию и, в конечном итоге, начинает его вытеснять. Христианское сознание не совместимо с капиталистическим рынком и капиталистическими отношениями.

Но почему?

Есть один момент, на который следует обратить внимание. В. Шубарт полагал, что в основе мироощущения прометеевского человека, т. е. того архетипа, который воплотился на Западе наиболее полно, лежит изначальный страх, который ему «свойствен в качестве преобладающего душевного настроения». Прометеевский человек, по словам В. Шубарта, «не верит твердо в сверхземные силы, осмысленно организующие бытие. Он переживает мир как хаос… его постоянно мучает страх, что мир затрещит по всем швам, едва он снимет с него свою без отдыха творящую руку. Это несчастный человек, куда более несчастный, чем русский, на прометеевской культуре лежит мрачная тень забот… Глубже других заглянул в прометеевскую душу А. Дюрер; заглянул в то далекое время, когда она только начала формироваться. Его гравюра «Меланхолия» содержит в себе все, что свойственно прометеевскому человеку. Перед нами предстает тупо размышляющая фигура, не признающая власти мгновенья, мятущаяся в безрадостном круге мыслей о загадках грядущего. Вокруг видны циркули, измерительные приборы, весы, таблица на стене – средства вычисления, при помощи которых человек пытается подступиться к неизвестному для него будущему. Понятно, что тут изображен классический символ культуры забот и создания припасов (выделено мной. – К.П.)»[75].

Главный страх прометеевского человека это страх перед будущностью, этот страх заставляет его уделять огромное внимание материальной стороне жизни. Прометеевский тип сознания и диктуемые им нормы поведения несовместимы с христианством прежде всего в этом своем основоположении. Но что же получается в результате? Дело в том, что именно страх делает человека рабом. Страх рождает ненависть и злобу. Ненависть и злоба порождают насилие и убийства, хаос и смуту. Именно от страха перед будущностью хотел избавить людей Христос.

«Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть? И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры! Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всём этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам. Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своём: довольно для каждого дня своей заботы» (Матф. 6:25–34).

На взгляд автора, в этих словах Христа заключается одно из основоположений его учения. Безусловно, читатель может возразить, что основой христианства является любовь. Данное утверждение трудно оспорить. Тем не менее, следует отметить, что и буддисты так же любят все живое и превозносят добро, но буддизм, как таковой, вообще не является религией, не утверждает бытие Бога и не призывает полагаться на него, в том числе и в повседневной жизни.

Сейчас подумаем вот над каким вопросом. Что лежит в основе буржуазного сознания? Что отличает его от сознания христианского? Ответ на поверхности – потребительство, потребительская психология.

Выражаясь в духе Евангелия, можно сказать, что в основе буржуазного сознания лежит беспокойство о том, что есть и что пить, беспокойство о завтрашнем дне. В умеренных рамках оно не является особой проблемой. Однако культивируемое и гипертрофированное беспокойство превращается в буржуазное накопительство, извращенное понятие беспокойства вырождается в гонку за успехом любой ценой, в торгашество, сквалыжничество и товарный фетишизм, а последний, говоря прямо, является психической аномалией. За отсутствием покоя скрывается страх, как следствие – злоба, ненависть, психоз разрушения и саморазрушения, одиночество в толпе.

В докапиталистическую эпоху в Европе доминировало христианское мироощущение. Как утверждал в свое время В. Зомбарт: «Основная черта докапиталистической жизни есть черта уверенного покоя, свойственная всякой органической жизни». И далее: «Я… утверждаю ныне определеннее, чем когда бы то ни было, что хозяйственная жизнь в докапиталистическую эпоху действительно находилась под воздействием принципа покрытия потребностей, что крестьянин и ремесленник в своей нормальной хозяйственной деятельности искали себе пропитания и ничего больше»[76].

Буржуазное мышление является антагонистом христианского сознания.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.