ПРОДОЛЖЕНИЕ ГЛАВЫ О СВЕРДЛОВСКЕ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ГЛАВЫ О СВЕРДЛОВСКЕ

Я написал главу об институте, прочитал ее и понял — написал мало, многое упустил, многих не упомянул. Ведь свердловский период жизни ключевой, не будь его, не было бы ничего, даже меня, нынешнего, и то не было бы.

Можно было, конечно, перелопатить главу о СЮИ, но я не стал этого делать, я решил написать отдельную главку, этакое дополнение к рассказанному выше. Это мне подсказала сделать и Лена, Елена Дмитриевна, моя любимая жена.

И я, пребывая в Москве, в тогдашних заботах переезда, вновь вернулся мыслями в Свердловск, в свой родной институт, к людям, которые мне были — и есть — дороги.

Идет время, многих уже нет в живых, а хочется вспомнить всех — и тех, кого уже нет в живых, и тех, кто живы.

В СЮИ работало много ученых с мировыми именами, общаться с ними было и полезно и важно для тех юристов, которые решили посвятить себя науке. Хотя я уже и назвал имена многих из них в предыдущей главе, я назову еще раз.

Одним из самых ярких людей в этом мире был, конечно же, Юрий Григорьевич Судницын. Во-первых, это был блестящий ученый, во-вторых, он великолепно знал немецкий язык и ездил в Германию читать лекции в институте Гумбольдта, в-третьих, оставил после себя несколько трудов, которые ныне считаются классическими.

Помню, когда я работал уже на Старой площади, в ЦК КПСС, ко мне пришел один выпускник юридического института — он очень хотел стать моим аспирантом.

Настроен он был критически абсолютно ко всему, готов был все ломать и крушить, чтобы сказать новое слово — свое собственное, единственно верное, — в науке.

Я возражал ему, возражал, впрочем, довольно вяло: немало, мол, прекрасных ученых было и до него, и когда этот будущий профессор допек меня, предложил:

— Пойдите в Ленинку, в научный зал библиотеки, возьмите там двухтомник докторской диссертации Судницына, прочитайте его и мы вновь вернемся к нашему разговору.

— Вы меня все равно не переубедите, — заявил он перед уходом, — мое мнение — твердое.

Ну что ж, твердое так твердое.

Отсутствовал он месяца три. Но через три месяца все же появился. Неожиданно подавленный — от прежней шапкозакидательской бодрости не осталось и следа.

— Благодарю вас, Юрий Ильич, за то, что на путь истинный меня наставили, — сказал он. — Никакой наукой я заниматься не буду. Так, как написал Судницын, мне не написать никогда.

Вот какой неожиданный выстроился сюжет.

Приятно и сейчас вспоминать Митрофана Ивановича Ковалева и Геннадия Владимировича Игнатенко, оба они — заслуженные деятели науки Российской Федерации, крупнейшие специалисты. Юдельсон Карл Сергеевич — подлинное светило в области гражданского процессуального права. Он долгое время работал в Свердловске, в СЮИ, потом уехал в Саратов, в тамошний юридический институт, заведовал там кафедрой.

Однажды он вернулся в Свердловск — председателем ГЭК. Госэкзамены сдавали студенты-заочники из учебно-консультационных пунктов — УКП. Надо заметить, подготовка на УКП обычно бывает слабая, заочники много слабее очников, потому сейчас практика УКП в системе юридических вузов отменена (не знаю, как в других), но тогда они еще существовали — в Омске, в Уфе, в Новосибирске.

Экзамены принимал профессор Ковалев, Юдельсон же председательствовал. Некоторое время он слушал не самые блестящие ответы, а потом, измученный нудным однообразием экзамена, задремал.

Одной девушке попался следующий билет по уголовному праву: «Изнасилование. Понятие и виды преступления». Заочница стала бодро отвечать на билет.

— Изнасилование бывает двух видов: простое и фигурное, — заявила она.

Юдельсон незамедлительно проснулся:

— Как вы сказали?

Ковалев от смеха полез под стол.

— Изнасилование бывает двух видов: простое и фигурное, — повторила девушка.

— Ну, простое мы знаем. Расскажите нам про фигурное…

Как-то он спросил у одного студента, прибывшего в Свердловск с нынешней родины олигарха Абрамовича — с Чукотки:

— Что вы можете сказать об Ольстере?

— Оскар Семенович — прекрасный преподаватель, мы его любим и уважаем.

Студент перепутал Ольстер с заведующим кафедрой иностранных языков Альстером.

Вообще, студенческие годы — самые веселые в жизни всякого человека. Хоть и голодно мы жили, но весело. Чего только в студенческую пору не случалось! По соседству со мною жил аспирант Венир Самигуллин. Однажды его отправили на картошку руководителем большой студенческой группы. И вот на одном из картофельных полей происходит следующий диалог, очень красноречиво, кстати, характеризующий два социальных слоя, крестьянство и научную интеллигенцию, — Самигуллин спрашивает у местного бригадира, здорово страдающего с перепоя головной болью:

— Скажите, как мы после уборки будем дифференцировать картофель?

Бригадир от неожиданности едва на землю не сел. Покрутил головой, приходя в себя, и рявкнул во все горло:

— Да пошел ты! Дураку понятно, что большие картохи — сюды, маленькие туды!

Мне тоже довелось побывать на уборке картофеля. Вместе с Сережей Рядновым — тем самым аспирантом, который так удачно избежал призыва в армию. Кстати, мы с ним только двое из пятисот человек закончили институт без единой четверки.

Память у Сережи была феноменальная. Он, например, брал книгу — любую книгу, с любым текстом, раскрывал ее, в течение примерно полутора минут изучал текст, напечатанный на двух страницах разворота, и затем по памяти воспроизводил обе страницы целиком. Редко когда пропускал какое слово. Если пропускал — здорово смущался.

В общем, поступили мы с ним в аспирантуру и поехали на картошку. Бригада у нас подобралась «полуторная» — девчонок было ровно в полтора раза больше, чем парней.

Жить нас поселили в огромном спортзале — на пол бросили полсотни матрасов, на них мы и разместились. Жили мы весело, много шумели, под гитару горланили песни, тосковали по родным, разыгрывали и подначивали друг друга, на костре пекли картошку — главное студенческое лакомство, рассказывали анекдоты. Анекдотов было море. Непревзойденным рассказчиком оказался Сережа Ряднов — он вообще был душой нашей картофельной бригады.

И вдруг как-то вечером он рассказал анекдот, мягко говоря, скабрезный. Наступило довольно тягостное молчание. Сережа понял, что сделал не то, и поспешил вывернуться из скользкой ситуации за мой, между прочим, счет.

— Я не хотел рассказывать нашему приличному обществу этот анекдот, сказал он, — но мой лучший друг Юра Скуратов очень любит такие анекдоты, поэтому считайте, что я как бы выступил в концерте по заявкам. В данным случае — по заявке Юры.

Ей-Богу, мне очень захотелось в тот момент врезать Сереже затрещину. Наш общий приятель Норик Манукян почувствовал это и незамедлительно встал между нами.

Незначительные, конечно, все эти эпизоды, «мелочевка», но из них состояла наша жизнь, и жизнь эта была прекрасна.

К сожалению, Сергея Ряднова сейчас уже нет в живых.

К числу крупнейших ученых относился, естественно, и Октябрь Алексеевич Красавчиков, виднейший наш юрист-«цивилист».

В 1972 году я впервые приехал в Москву. Москва, конечно, меня потрясла, она и не могла не потрясти, — в ту пору я даже и не помышлял, что мне придется здесь жить…

Приехал я тогда в Москву, чтобы выступить на студенческой конференции, выступил довольно хорошо и после дебатов зашел вместе с одним товарищем из Ленинграда в магазин «Юридическая книга» посмотреть, что там есть из новинок «профильной» литературы.

Смотрю, на полках — знакомые имена. Игнатенко «Международное право», Ковалев «Уголовное право». А у Красавчикова — целая библиотека — только что выпущенный двухтомник и несколько отдельных книг. На других полках также стояли книги авторов из Свердловского юридического института. И все свердловчане.

А мой коллега-ленинградец смог найти только одну книгу представителя питерской юридической школы. Сравнение было не в пользу Питера.

Во многом мой путь в науке, конечно же, определил профессор Судницын. Он великолепно, просто захватывающе читал лекции, умел держать аудиторию в напряжении — два часа лекции пролетали, как одна минута, я учился у него лекторским приемам, он был мастером классификации, что крайне важно… Причем содержание его лекций часто совершенно не совпадало с содержанием учебника. Должен заметить, что ни один уважающий себя студент не будет ходить на лекции, если лектор на них старательно пересказывает учебник, студенту это удобнее прочитать перед самым экзаменом — ему обязательно надо преподносить что-то свое, яркое, еще непознанное, только тогда он будет ходить на лекции, а так — нет, так вряд ли его заставишь…

До сих пор помню, как я пришел в первый раз в студенческий научный кружок, как через полгода стал старостой, как начал заниматься проблемами народного суверенитета.

У меня и ныне бережно хранится первый доклад, который я сделал в кружке, — еще наивный, с «глобальными» обобщениями, вызывающий улыбку. По характеру я однолюб, — и науку в ее узкой «суверенитетной» теме, и жену свою люблю до сих пор и буду любить до конца жизни.

Я был просто счастлив, когда в 1972 году в сборнике, посвященном пятидесятилетию образования СССР, вышла моя статья. Я, наверное, не менее сотни раз раскрыл ту книгу, где в середине значилось «Ю. Скуратов. Проблемы суверенитета в Союзе ССР», а под фамилией, в скобках, меленько: «студент 3-го курса».

На третьем курсе меня перевели на индивидуальный график учебы — такие графики имели только студенты, занимающиеся научной деятельностью. Чем был удобен такой график? Можно было не ходить на лекции, экзамены «индивидуалы» сдавали, когда хотели, в любой очередности, чего простые студенты не могли делать. Меня индграфик очень даже устраивал: я, признаюсь, любил поспать, и при таком построении учебы мог вставать утром, когда хотел.

Когда дело подошло к диплому и ректорат решил оставить меня в аспирантуре, мне очень важно было попасть на кафедру к Судницыну. Но любимый мой профессор Судницын крайне редко и крайне неохотно брал к себе аспирантов. К нему просились даже сотрудники обкома партии — могущественные в Свердловске люди, просились работники прокуратуры и суда — он не брал их, пока не убеждался в пригодности для науки.

Все мои друзья, кто занимался наукой, уже обговорили свои перспективы, а Судницын все молчал. Без него мою судьбу решить не мог никто. Я начал примеряться к кафедре философии — оттуда поступило несколько приглашений, и хотел было провести с ними первый пристрелочный разговор, как вдруг Судницын попросил заглянуть к нему.

Я заглянул.

— Юра, я делаю тебе официальное предложение стать аспирантом нашей кафедры, — сказал он.

Казалось, я никогда еще в жизни не был таким счастливым. Я шел пешком к себе домой и, будто школяр, которого первый раз поцеловала девчонка, в которую он был влюблен, подбрасывал вверх портфель, ловил его, и снова подбрасывал, и что-то горланил…

Как мало, оказывается, надо человеку для счастья.

В 1977 году я написал диссертацию на тему, посвященную конституционным проблемам народного суверенитета, и приготовился к защите. Но вышла заминка. Я писал диссертацию, используя в качестве материала Конституцию СССР 1936 года, а к той поре уже были опубликованы тезисы новой Конституции — 1977 года — и в стране началось повсеместное обсуждение ее.

Ректор в ту пору готовился к какой-то конференции на тему суверенитета и, естественно, залез в мою диссертацию — думал там чего-нибудь почерпнуть, но прежде чем что-либо почерпнуть, увидел, что новая Конституция в диссертации никак не отражена, на нее нет даже ссылок. Утвердит ли ВАК такую диссертацию?

Судницын ответил совершенно определенно: утвердит! Но червь сомнения сидел в ректоре крепко: он созвал ученый совет. На совет пригласили и меня. Я изложил свои доводы. Тем более что на диссертацию уже имелся отзыв профессора Фарбера Исаака Ефимовича из Саратова — положительный отзыв… Присутствующие практически единодушно высказались и решили: никаких переделок, надо выходить на защиту с диссертацией в таком виде.

Проголосовали открыто, без черных и белых шаров.

Насчет черных и белых шаров ходит немало разных легенд и россказней. Особенно в академических кругах.

Один ученый муж рассказывал мне, как защищал диссертацию крупный партийный работник. Дело происходило в одном из московских институтов. Во время обсуждения диссертации ни один человек не высказался против, все высказались за, а когда дошла очередь до тайного голосования, то оказалось: нет в рядах ученого совета того единодушия, которое было только что продемонстрировано. Голосовали, как и у нас, семнадцать человек. Счет был: пять «за» и двенадцать «против». Диссертация провалилась с оглушительным треском.

Но самое интересное случилось потом: этому важному партийному чину позвонили девять человек, и каждый из них говорил, что это именно он проголосовал «за»… В нашем же институте этого не было, атмосфера у нас была чистой, дышать было легко.

Свердловск дал путевку в жизнь не только мне — многим другим юристам… Он вообще предоставлял всем возможность расти.

Но как бы там ни было, несмотря на внешнюю легкость, занятия наукой давались мне не очень легко.

Мы с Леной жили в общежитии, на руках у нас находился маленький Димка. Лена ходила на занятия в свой институт, ей во что бы то ни стало надо было его закончить, я же писал кандидатскую диссертацию. И нянчился одновременно с Димкой.

Дело это, доложу я вам, непростое. Особенно, когда надо предельно сконцентрироваться, обмыслить что-нибудь сложное, а Димка не то чтобы мешает, нет — он старается мне помочь — тоже лезет с карандашом в руках в диссертацию, лезет с твердым намерением изобразить там что-нибудь свое…

Чтобы как-то разделить Димку и диссертацию, я делал вот что. Мы с Леной уже знали, что он очень любит сладкие кукурузные палочки. Я брал пакет с палочками и рассыпал их в четырех углах кровати. Димка очень серьезно относился к этому — незамедлительно забирался в один угол и поглощал все, что там было насыпано. Затем перебирался в другой угол. Потом в третий, в четвертый…

Я же за это время успевал написать пару страниц.

Сладкие кукурузные палочки кончались, и Димкин взор вновь обращался ко мне. Приходилось идти на «военную» хитрость и предпринимать что-нибудь еще. Например, он очень любил пустые коробки. Если пустая коробка попадала к нему, он немедленно хватался за нее, начинал радостно гугукать, вскрикивать, вертеть коробку в руках… Так выигрывался еще один час. Потом придумывалось еще что-нибудь.

Ни в ясли, ни в детсадик Димку мы не отдавали — не было такой возможности, — приходилось довольствоваться тем, что имели. Конечно, в условиях общежития ребенка и не искупаешь лишний раз, и постирушки лишний раз не устроишь… Это было плохо, но что было, то было.

Дети росли, что Димка, что Саня, диссертации в нужное время попадали на стол ученого совета.

Когда я писал докторскую, то был уже доцентом и имел очень приличную педагогическую нагрузку — около девятисот часов в год. Плюс к тому я был деканом факультета. Плюс — или, скорее, минус, — я не получил положенного в таких случаях двухгодичного отпуска, точнее, двух лет докторантуры. Эти два года обычно дают всем соискателям. А мне — нет! Единственное, что мне удалось получить, — три месяца стажировки в Москве, в Институте права, и это мне здорово помогло.

Жили мы в Свердловске дружно. Каждое воскресенье выбирались за город, в биатлонный центр «Динамо», там до изнеможения резались в футбол, в бадминтон, шли в сауну, затем возвращались в город.

Крепко сдружились с семьей Владимира Алексеевича Кряжкова и такой вот, очень дружной и шумной компанией проводили целые воскресенья там. В центр, как правило, добирались на колесах, а обратно, домой, — по-всякому, иногда даже пешком, благо биатлонный центр находился от конечной остановки оживленного автобусного маршрута в шести километрах. По свердловским масштабам это было очень недалеко.

Впоследствии мне пришлось переключиться и на вопросы самоуправления наряду с «парадом суверенитетов», и я даже написал большую монографию.

С нынешних позиций эта монография, пожалуй, излишне заидеологизирована, но другой она никак не могла быть.

Но монография получилась, в этом я уверен твердо. У меня уже несколько лет в голове сидит одна мысль: как только я уйду из Генпрокуроров, то первым делом возьмусь за эту монографию, основательно почищу ее, выскребу разные партийные «серьезности», а если точнее, то партийную шелуху, и издам снова. Мне за нее не стыдно.

Пора, когда я занимался наукой, была счастливой порой в моей жизни.

Помню, Судницын говорил, смеясь:

— Всем хороша работа профессора, и зарплата хорошая, и авторитет непререкаемый, и заниматься можно чем хочешь, одно только плохо, и это проблема: студенты! Студенты, Юра, имей в виду, очень мешают профессору жить.

Со студентами контакт я нашел очень быстро: ведь я сам совсем недавно был таким же, как и они. И с Судницыным нашел контакт — работать с ним было интересно. Вместе мы написали и опубликовали несколько исследовательских статей. Несколько статей были запланированы, находились в разработке, но света не увидели: профессора Судницына не стало.

Он скончался в Прибалтике от сердечного приступа осенью 1979 года, кончина его надолго оставила ощущение горечи и несправедливости: слишком уж рано уходят люди, которым жить бы да жить!

Он чувствовал свою смерть и месяца за полтора, подписывая какой-то документ, — дело было в моем присутствии, — посмотрел грустно на меня, поставил на бумаге первый инициал своей подписи «Ю», задержал перо и сказал секретарше:

— Скоро тут также будет стоять буква «Ю», — усмехнулся грустно, как-то задумчиво, в себя, — только фамилия будет другая… — и вновь посмотрел на меня.

Похоронили мы Судницына в Свердловске на Широкореченском кладбище. Бывая в Свердловске, я всякий раз обязательно прихожу к нему на могилу поклониться, положить цветы.

Мне пришлось заменить Юрия Григорьевича на кафедре, но проработал я там, к сожалению, недолго.

Когда я покидал институт, новый ректор Михаил Иванович Кукушкин долго уговаривал меня:

— Юрий Ильич, останьтесь, не уезжайте! Вы самый молодой доктор юридических наук в стране, будете самым молодым член-корром Академии… Не уезжайте!

С той поры всякий раз, когда я появляюсь в Свердловске и захожу в институт, Кукушкин говорит мне:

— Юрий Ильич, я же говорил вам — останьтесь в институте, у вас прямая дорога в науке, прямое движение вперед. У вас же светлая голова голова крупного ученого…

И всякий раз такие разговоры вызывают у меня некое сложное чувство, грусть: а может, действительно не надо было уезжать из Свердловска?