СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ ОСВОБОЖДАЕТ ДЕТЕЙ ИЗ КОГТЕЙ ФАШИЗМА
СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ ОСВОБОЖДАЕТ ДЕТЕЙ ИЗ КОГТЕЙ ФАШИЗМА
Работая над этой книгой, летом 2006 года я позвонила Матти Пятсу, чтоб спросить у него, как это все происходило и что он помнит о дне ареста. Что он помнит с того дня, когда органы НКВД арестовали президента и его семью и выслали их из родной Эстонии?
В это роковое лето1940 года семья Пятсов находилась на даче дедушки в Клоостриметса недалеко от Таллинна. Матти Пятс рассказал мне свою историю.
Мы уже некоторое время находились под охраной русских. Помню, когда бойцы Народной самообороны (что-то вроде милиции) бродили у нас в саду, они усиливали охрану Кадриоргского дворца. За день до высылки мы гуляли с дедушкой на хуторе, ходили даже на сеновал и смотрели только что заготовленное сено. На следующий день, 30 июля, у нас во дворе появились машины НКВД. Из них вышла группа мужчин. Мне особенно запомнилось одно лицо, тогда я еще не знал, чье это лицо. Лишь позднее, когда я вернулся в Эстонию, узнал, что это был народный комиссар внутренних дел ЭССР Максим Унт. Его лицо почему-то врезалось мне в память. Мне было тогда 7 лет, брату Хенну – четыре года. Говорят, я начал кричать, что не хочу ехать в Россию. Будучи мальчишкой, я изучал книжки об Освободительной войне, со всеми картинками сражений и жертв. Вероятно, о том, что такое коммунистическая Россия, говорили и в семье. Все это порождало в ребенке чувство ужаса, и мысль об этом порождает во мне чувство ужаса и сегодня.
Дедушке Константину Пятсу, отцу Виктору Пятсу и матери Хельге приказали собрать вещи, взять детей и идти в машину. Теперь, уже будучи взрослым, я осознал, что ко времени депортации Эстония юридически не входила в состав Советского Союза. Официально этот ритуал прошел 6 августа 1940 года. Красная армия оккупировала Эстонию 17 июня 1940, советская власть была провозглашена в Эстонии 21 июля, и 6 августа Эстония официально была присоединена к великому Советскому Союзу.
У Матти Пятса был и другой известный дедушка, церковнослужитель и писатель Яан Латтик, ему удалось бежать в Стокгольм. В 1939 году он был назначен послом Эстонии в Литве, и был тем самым человеком, который передавал репортаж о вступлении Красной армии в Каунас. Сидел перед окном посольства и рапортовал по телефону о том, что видел. И хотя он спасся от русских в Стокгольме, в эмиграции ему приходилось нелегко, именно из-за любви к родине. Он писал на чужбине: «На родине мягок даже камень, положенный уставшим странником под голову».
В это лето все игрушки и друзья Матти остались в Клоостриметса. Вместе с семьей добровольно поехала и няня Ольга Тюндер.
Нас было шесть человек. Нас, детей, успокаивали, что все кончится, и мы вернемся к своим игрушкам. Затем нас повели на железнодорожную станцию. Тронулись в путь ночью. Мы ехали в президентском вагон-салоне, нас не повезли в вагоне для скота. Поезд остановился в Нарве. Шел дождь, занавески нельзя было передвигать под угрозой наказания, людей, которые ехали в купе, нельзя было видеть. Дорога шла в направлении Ленинграда.
В Ленинграде нас повели на ужин в ресторан «Астория». Помню зеленые обои ресторана и бесконечные блюда, у нас же еда становилась поперек горла. Мой дедушка выполнял дело жизни, советская власть уничтожила ее, теперь же под надзором советских органов НКВД нас отправляли неизвестно куда. На ужине нам говорили о перспективах, какие откроются теперь в Эстонии для эстонцев, как начнется теперь строительство настоящего государства. И что скоро мы собственными глазами увидим, как в Советском Союзе все пойдет в гору. Тем временем президентский вагон направили на московскую железную дорогу, и в ту же ночь мы тронулись в путь. В вагон нас ввели вместе с обычными пассажирами, под охраной представителей НКВД в штатской одежде. Конечно, мы сразу бросались в глаза, мы были одеты по-западному. Утром были уже в Москве.
Нас повезли из Москвы, везли в то место, название которого я узнал лишь позднее. Узнал, что это было усадьба Лоза, расположенное в совхозе «Коммунарка». Одно из двух основных мест убийств москвичей в 1930-х годах. В Лозе располагалась и дача известного наркома внутренних дел СССР Генриха Ягоды. Там мы и находились некоторое время, но пришел мужчина из НКВД с кожаным портфелем и сообщил, так как международное положение обостряется, то нас переведут в другое место, поскольку советская власть хочет заботиться о нас. Нас провели на Казанский вокзал и запихнули в один из Юго-Восточных поездов-экспрессов. Началась дорога в Башкирию, в Уфу.
Нас повели в дом № 46 на улице Ленина, расположенный вдали от других зданий, там был большой внутренний двор и заброшенный задний. Позднее мне удалось узнать, что это и был последний пункт остановки людей, приговоренных НКВД к смерти. В конце 1930-х годов там же находился и секретарь Башкирского областного комитета Кадыров вместе со своей беременной женой. Позднее, когда я уже жил в детдоме и голодал, то ходил выпрашивать туда еду, но когда мы сами жили там, то не чувствовали голода. Мы были под контролем служб НКВД, нам была выделена домработница, которая якобы не знала эстонского языка (но на самом деле знала). Естественно, НКВД знало, кого оно дает в помощники. Однажды к нам в гости пришел школьный учитель, эстонец Оя, со своей семьей – после этого посещения мы их больше не видели …
Когда началась война между гитлеровской Германией и Советским Союзом, настал день расставания. 26 июля 1941 года пришли в первую очередь за моим отцом и дедушкой. Помню, наша няня Ольга сказала матери: «Госпожа, эти мужчины уже не вернутся». Через некоторое время пришли за мамой. Мама сказала, что без детей она никуда не пойдет, таким образом я оказался в Уфимском НКВД на улице Сталина. Помню выцветший кабинет, грязную, видавшую виды комнату с диваном, обшитым искусственной кожей, и письменный стол. Мое внимание как-то заострилось, и я почувствовал страх. Маму позвали в соседнюю комнату, мы не знали, куда ее повели. Это было неописуемое, ужасное чувство, – словами этого не выразить. Мы с братом соскучились по матери, и я спросил, куда повели нашу маму и няню. Представитель НКВД сказал, что наша мать бросила нас и уехала отдыхать в Крым. Я отреагировал на это так (это было совсем не в моем характере): кинул в сидящего за столом представителя НКВД тяжелое пресс-папье, попавшее, кажется, ему в грудь. На это он ответил мне такой пощечиной, что еще несколько дней после этого инцидента я оставался глух на ухо. Я не знал русского языка, ничего не понимал …
Позднее я узнал, что когда мать стала спрашивать о детях, ей ответили: «Они были ваши, а теперь стали нашими». После того как нас увели от матери, ее перевели в местную тюрьму НКВД и позднее в лагерь как опасный элемент, так как она относилась к семье президента Эстонии. В тюрьму переправили и няню, ее вина была в том, что она добровольно поехала с президентской семьей.
В следующий раз я видел маму только спустя пять лет. Нас с братом повели на сборный детдомовский пункт, расположенный за пределами города. Это был желтоватый смрадный, грязный дом, полный голоногих детей в лохмотьях. На нас была западная одежда, и мы выглядели по-другому. Нас поместили отдельно, в закрытой комнате, иначе остальные дети ограбили бы нас начисто. Это была тревожная ночь. Всю ночь дети колотили по двери и требовали, чтобы их впустили мы были среди них как белые вороны. Вероятно, это были те дети, родители которых были убиты в годы сталинских репрессий.
Со сборного пункта нас направили в летний лагерь Уфимского детдома № 1, откуда мы два раза убегали. Мы не понимали, как мама могла нас оставить. Узнали, где конечная остановка трамвая – трамвай шел по улице Ленина мимо того дома, где мы жили. Мы были уверены, что на этом трамвае доберемся снова к матери. Конечно же, нас поймали. Позднее, после августа, меня перевели в Уфимский детдом № 5, расположенный на улице Кирова, 37, где жили дети школьного возраста, мой младший братишка остался в том же детдоме № 1.
Вначале я не знал русского языка, но со временем стал забывать эстонский и очень быстро освоил русский. Будучи в лагере, мама узнала о моем местонахождении, и мы стали переписываться. Как-то она написала мне в начале письма „Mu armas j?ts!” – «Мой милый малыш!». Военная цензура вычеркнула слово j?ts как непонятное – возможно, это ласкательное слово показалось чиновнику подозрительным. По воскресеньям я посещал своего брата в детдоме № 1. Но в какой-то момент наше общение прервалось – брат начал говорить по-татарски – это был татарский детский дом. Он помнил еще только одно эстонское слово – «аурик» (пароход). И моя жизнь день ото дня становилась труднее, так как в детдоме господствовал голод, процветала борьба за существование, драки. Частенько ты должен был отдавать свой кусок хлеба тому, кто старше и сильнее тебя. Попробуй не отдать – тебя накрывали одеялом и избивали досками и палками до такой степени, что утром ты не помнил даже своего имени. Каждому ребенку предназначалось 300 грамм хлеба в день. Одновременно шло коммунистическое воспитание. Нам говорили, что Сталин заботится и думает о нас, что он – лучший друг детей. Утверждалось, что мы должны быть счастливы, ибо все хорошее, что случается с нами, происходит благодаря Коммунистической партии.
Русские дети – они не видели другой жизни, они не видели той жизни, в какой успел пожить я. Компартия умышленно поступала так, что у тебя не было возможности сравнивать. Из этих детей вырастали патриоты коммунистического порядка. В детдоме же был голод, и персонал, который тоже голодал, крал еду. То же происходило и в детдоме моего младшего брата. Однажды, когда я пошел туда, узнал, что мой брат находится в больнице. Там я его и увидел. Он лежал на кровати и был скорее похож на скелет, потом закрыл глаза и умер. По-моему, он еще успел сказать пару слов. Я помню ту палату и то место, где стояла кровать. Мой брат умер 1 февраля 1944 года, и его похоронили на кладбище в Уфе, тогда в этом детдоме умерло 46 детей.
В 1943 году я сам был сильно болен, в один из дней упал под окнами кухни – была дистрофия – и не мог больше встать. Меня перевели в изолятор. Живот вздулся, еда не усваивалась. Меня начали лечить разными кисломолочными продуктами. В изоляторе я попал в руки очень приятного и интеллигентного профессора Горшкова, который лечил в Уфе и моего дедушку. Он вылечил меня. Себя я во время болезни не видел в зеркало, Однажды, когда хотел посмотреться в зеркало, его вырвали у меня из рук. Я был такой же, как люди на фотографиях немецких концлагерей. Тот детдом, в котором я рос, был миниатюрной моделью советского общества.
Однажды ночью меня разбудили и сказали, что за мной пришла моя мама. Я подумал, что это злая шутка детей, там все скучали по родителям и мечтали о них. Я натянул одеяло на голову и не хотел их слушать. Тогда сказали, что, мол, иди смотри, твоя мама стоит на лестнице. Я пошел в коридор – она стояла там. Я тихонько пошел ей навстречу. Другие удивились – почему я не бросился ей на шею. Конечно, я был счастлив, но не смог показать свои чувства…. Пошел к ней и сказал лишь «Я забыл» („Olen unustanud”). Это было единственное, что я мог сказать по-эстонски. В детдоме у меня не было ни одного ровесника из эстонцев, и если бы даже был, мне бы не разрешалось говорить с ним на эстонском языке, так как другие начали бы нас терроризировать. Почему-то я начал бегать вверх-вниз по лестнице. Это была невероятная история, что мы встретились…
Моя мама к тому времени уже успела приобрести билеты на поезд. Ночь провели в Уфе на улице Ленина у одной семьи, живущей в подвале. Подвал был полон воды, передвигаться приходилось вдоль бревен, жители успели к этому привыкнуть. Было лето, июль 1946 года, в апреле мне исполнилось 13 лет. На следующий день пошли на поезд. С мамой говорили по-русски. Мама, конечно, пыталась говорить по-эстонски, но я не понимал.
Мама смогла прорваться сквозь толпу пассажиров в тамбур вагона, я еще стоял на подножке вагона, когда тронулся поезд. Маме досталось сидячее место на второй полке, я же устроился на полу под полкой, маленький чемодан под головой. Так вот мы ехали из Уфы в Москву. В Москве были лишь столько, сколько ушло времени для перехода с одного вокзала на другой. Дорога в сторону Ленинграда была уже проще. Когда мы отправились из Ленинграда в сторону Таллинна, русские матросы в вагоне заиграли на гармошке эстонскую мелодию, что сразу создало хорошее настроение. Навечно запомнил, как утром 8 июля поезд проехал реку Нарва. Мы снова были в Эстонии.
В Таллинне стали жить на улице Лийвалайя вместе с семьей дяди по матери. В квартире бывшего хозяина дома была свободной одна комната. В течение месяца восстановился эстонский язык, и я был готов идти в эстонскую школу. Как потом выяснилось, старые большевики требовали, чтобы таким, как я, не разрешалось учиться дальше 7 классов. Оказывается, это было заслугой министра просвещения, что я все же закончил школу. Когда я подавал документы для поступления в Таллиннский технический институт, ректор Людвиг Шмидт пригласил меня к в кабинет и сообщил, что с моей учебой ничего не получится, ибо я являюсь выходцем из буржуазной элиты, а такие люди всегда презирали рабочих. Он рекомендовал мне идти в рабочую среду и доказать, что я не презираю их. Тот же ректор посоветовал мне изменить свою фамилию, тем самым отказаться от своей семьи. Через пару лет меня все-таки приняли в институт.
В пятидесятые годы мою маму опять выслали из Эстонии, ибо она не захотела стать агентом НКВД. Я жил у дядиной жены, и так как у нее не было своих детей, она очень заботилась обо мне.
О судьбе своей семьи я долгое время ничего не знал. В 1947 году НКВД передал мне письмо от отца, где он писал, что здоров и надеется нас вскоре увидеть. Маме даже возвратили как ее, так и детские вещи, отобранные у нас в Уфе, пытаясь таким образом завербовать в шпионы. Спустя годы мама получила свидетельство о том, что отец умер в 1952 году в московской Бутырской тюрьме в 46-летнем возрасте.
Президента Эстонии Константина Пятса обвинили по ст. 58–4 и 58–10 Уголовного кодекса РСФСР. В ст. 58–4 говорится о помощи международной буржуазии в целях свержения советской власти и контрреволюционном саботаже. Из ордера на арест читаем: «У К. Й. Пятса как президента Эстонии были связи с военными и дипломатическими кругами Германии, он был связан с представителями немецкой разведки в Эстонии, занимающимися шпионажем против Советского Союза. Кроме того, будучи в административном порядке высланным в Башкирию, использовал острые контрреволюционные выражения в адрес советских властей».
Президент Эстонской Республики Константин Пятс. 1938 год (вверху)
Президент Эстонской Республики Константин Пятс после оккупации страны и его ареста органами НКВД (внизу). В ходе физических и моральных пыток внешность человека менялась в течение получаса. Фотография из следственного дела К. Пятса. 1941 год
Из резолюции, составленной лейтенантами органов безопасности Башкирской АССР Забелем и Яковлевым и датированной 25 сентября 1941 года, читаем, что арестованный 26 июня 1941 года К. Й. Пятс был допрошен 23 раза. Теперь обвинение было уточнено: «Будучи президентом Эстонии, К. Й. Пятс в период действия договора о дружбе и взаимной помощи между СССР и Эстонией проводил внешнюю политику, ориентированную на Германию, экономическое сотрудничество было направленно на укрепление военной мощи последней для нападения на Советский Союз. Будучи сосланным в административном порядке в город Уфу, проводил контрреволюционную агитацию среди своих близких». Из документа, составленного 19 сентября 1942 года сержантом НКВД Башкирской АССР Иванишкой, выясняется, что арестованные Константин и Виктор Пятс были отправлены для доследования в Москву.[80]
НКВД изучал президента Пятса и в психиатрической больнице Казанской тюрьмы, официальный диагноз: старческий психоз. Однако, как мы сегодня знаем, НКВД использовало психиатрию так же грубо, как правоведение и биологию. На основании этого можно судить, как эта система оценивала человеческую жизнь. НКВД продолжал следствие над Пятсом в 1952 году. На особом совещании НКВД 29 апреля было решено, что Константина Пятса следует изолировать от общества, и его перевели в Чистопольскую психиатрическую больницу Татарской АССР. Там же была проведена и судебно-психиатрическая экспертиза. Я не знаю, исследовал ли кто-то, какие методы использовала психиатрия, контролируемая НКВД, в любом случае, здесь не могло быть и речи о гуманности. В начале 1990-х годов я смотрела один документальный фильм, где рассказывали, как обрабатывали инакомыслящих из числа советских граждан. В 1954 году грубая игра продолжалась. НКВД сообщил, что тюремное заключение президента Эстонии не обосновано и его следует перевести в одну из психиатрических больниц Прибалтики. (Кстати, в это же время пытались завербовать в агенты НКВД только что освободившуюся из лагеря жену сына президента Хельги Пятс, но безрезультатно, и ее обратно выслали в Россию).
В декабре 1954 года президент был переведен в психоневрологическую больницу Ямеяла недалеко от Вильянди. Вскоре распространился слух, что президент находится в Эстонии, и народ повалил в больницу. Приехал на место и пытался встретиться с дедом и Матти Пятс. Однако сотрудник КГБ, охранявший дедушку, сказал, что встреча не предусмотрена. Позднее ему говорили, что это был не Константин Пятс, а один сумасшедший старик. Вероятно, интерес народа к президенту настолько устрашил КГБ и компартию, что они решили отправить Константина Пятса в расположенную недалеко от города Калинина психоневрологическую больницу.
В Бурашевской психоневрологической больнице его сначала поместили в закрытое отделение и предписали принудительное лечение, затем перевели в общее отделение и прекратили принудительное лечение. Последний лечащий врач Пятса Ксения Гусева вспоминает: «Он был добродушным, теплым, домашним человеком. Не думайте, что его держали в каких-то тяжелых условиях. Представьте себе санаторное отделение – такая вот комната, – его кровать располагалась посередине комнаты, это совсем не то, что тюрьма или карцер».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.