Пожар Зимнего дворца 17–18 декабря 1837 г

Пожар Зимнего дворца 17–18 декабря 1837 г

Те, кто когда-либо пережил пожар своего дома, никогда этого не забудут. Не забудут и страшную силу стихии, не забудут и свое горе от потери дома. Все это пережили Николай I и Александра Федоровна, пережили их дети, пережили многочисленные насельники Зимнего дворца. Это была страшная ночь и страшная общая трагедия, поскольку это был не просто пожар – горел Дом Царя. Ночь с 17 на 18 декабря 1837 г. стала потрясением для очень многих. Уже потом пришло осознание того, что в огне пожара, продолжавшегося около 30 часов, погибли люди, что огонь унес дорогие вещи и начисто уничтожил исторические интерьеры, связанные со многими страницами национальной истории.

В залах, галереях и жилых комнатах Зимнего дворца не раз звучали голоса М.В. Ломоносова, А.Н. Радищева, Г.Р. Державина, Н.М. Карамзина, В.А. Жуковского, П.А. Румянцева, А.В. Суворова, М.И. Кутузова. Сюда приезжали запыленные курьеры с депешами о победах при Кагуле и Рымнике, о Бородинском сражении и об изгнании французов из России. Сюда же вечером 14 декабря 1825 г. приводили на допрос арестованных декабристов. Здесь в последний раз получал указания царя уезжавший в Персию посол А.С. Грибоедов, сюда на дворцовые приемы обязан был являться как камер-юнкер двора А.С. Пушкин.

Например, один из близких друзей А.С. Пушкина, А.И. Тургенев, так описывал в письме от 7 декабря 1836 г. свое посещение Зимнего дворца в день именин Николая I: «Я был во дворце с 10 часов до 3 ¹/₂ и был поражен великолепием двора, дворца и костюмами военных и дамских, нашел много апартаментов новых и в прекрасном вкусе отделанных. Пение в церкви восхитительное. Я не знал, слушать или смотреть на Пушкину и ей подобных. Но много ли их? Жена умного поэта и убранством затмевала других»[297]. Можно сказать с уверенностью, что и Пушкин был в этот день во дворце. По нормам этикета жена камер-юнкера не могла без него появиться в дворцовой церкви. И так, конечно, бывало не один раз. И вся эта память вещей и стен в одночасье была унесена страшным пожаром.

После пожара немедленно образовали представительную комиссию, задачей которой стало установление причин трагедии. В результате опроса свидетелей и осмотра места происшествия удалось установить ряд фактов. Так, еще за два дня до катастрофы из душника отопительной системы в Фельдмаршальском зале, близ выхода в Министерский коридор, периодически «слышали дымный запах», его наличие приписывали неисправности дымохода. Этот запах стал отчетливо ощущаться днем 17 декабря, затем он исчез и вновь появился лишь в начале восьмого часа вечера. Струйки дыма, показавшиеся вскоре из душника в зале и соседней Флигель-адъютантской комнате, встревожили дежурный персонал.

Прибывший наряд пожарной роты обследовал душник, чердак над ним и дымовую трубу на крыше, обильно залив все водой из брандспойтов. В это же время несколько пожарных спустились в подвал, где, казалось, они и обнаружили причину возникновения дыма. Душник в Фельдмаршальском зале, как и печь во Флигель-адъютантской комнате, по предположению пожарных офицеров, сообщался со стояком, в котором сходились несколько дымоходов, в том числе главный – от очага аптекарской лаборатории.

Дворцовая аптека помещалась на первом этаже северо-восточного ризалита, под Министерским коридором, а аптекарская лаборатория находилась еще ниже в подвале под Флигель-адъютантской лестницей. Здесь-то в кладке трубы, над аптекарским очагом, где варились лекарства, кто-то проделал отверстие, сквозь которое по окончании топки естественным образом вытягивало из помещения все тепло. Поэтому постоянно ночевавшие в аптекарской лаборатории «мужики-дровоносцы» плотно затыкали отверстие рогожей. Эту-то тлеющую дымящуюся рогожу извлекли из отверстия пожарники и залили водой. Но прошло лишь несколько минут, и дым вновь повалил в Фельдмаршальский зал. Когда пожарные начали вскрывать паркет близ душника, то при первом же ударе ломом на них рухнула ближайшая к Министерскому коридору фальшивая зеркальная дверь, а за нею вспыхнуло и разлилось на всю высоту открывшегося проема яркое пламя. Тотчас оно переметнулось вверх на хоры, а также охватило Петровский зал[298].

Все попытки сбить пламя водой из пожарных труб не удались. К этому времени в Зимний дворец прибыл Николай I, на момент начала пожара находившийся в театре. Естественно, от царя ждали немедленных «окончательных решений». И он начал отдавать приказы. Во-первых, из дворца немедленно вывезли в Аничков дворец царских детей. Во-вторых, туда же вывезли коронные бриллианты и императорские регалии из Бриллиантовой комнаты. В-третьих, началась срочная эвакуация всего, что только можно было вынести из дворца. В-четвертых, эвакуировали всех живших или оказавшихся на дежурстве в Зимнем дворце. В-пятых, по тревоге подняли солдат гвардейских полков, сосредоточив их у дворца, растянув в густую цепь, отсекавшую собирающуюся толпу от горящего Зимнего дворца.

Но в череде «окончательных решений» были и ошибочные. Так, Николай I приказал разбить окна на хорах Фельдмаршальского зала для того, чтобы выпустить собравшийся там густой дым. В разбитые окна хлынул свежий воздух, и в результате пламя буквально рвануло. Огонь начал стремительно распространяться в сторону Невской анфилады, угрожая личным покоям императорской семьи. Вместе с тем все очевидцы отмечали, что Николай I находился в горящем дворце, направляя потоки людей, внушая им мужество своим поведением.

С пожаром сначала боролись только две роты дворцовой пожарной части. Они изначально не могли бы справиться с пожаром такого размаха, а когда выяснилось, что на чердаках Зимнего дворца нет ни одного брандмауэра, трагический исход пожара стал ясен и царю.

Тем не менее для того, чтобы предотвратить распространение огня к апартаментам императорской семьи, солдаты начали носить кирпичи со двора по Церковной лестнице и возводить глухие стены в Концертном зале и на чердаке над ним, пытаясь отсечь кирпичной стенкой северо-западный ризалит от горящей части дворца. Однако работа шла очень медленно, и вскоре стало понятно, что отсечь кирпичной стенкой царскую половину не удается.

Тогда приняли решение бросить все силы на эвакуацию всего, что можно было вынести из Зимнего дворца. Сначала этим занимались только дворцовые гренадеры, которые в силу должностных обязанностей отвечали за сохранность комнатного имущества. В результате этого решения потеряли много времени. Пока дворцовые гренадеры спасали имущество, дежурные батальоны гвардейских полков больше часа простояли на Дворцовой площади впустую. И только когда стали отчетливо видны катастрофические темпы разраставшегося пожара, всех имеющихся солдат бросили на эвакуацию дворцового имущества. Выносимые вещи сваливали на Дворцовой площади у подножия Александровской колонны и Разводной площадке у Адмиралтейского проезда[299].

В числе первых спасенных реликвий были все гвардейские знамена и портреты фельдмаршалов Кутузова, Барклая-де-Толли и других генералов из Фельдмаршальской залы и из Галереи 1812 г.

Из Дворцовой церкви удалось спасти всю ее богатую утварь, великолепную ризницу, образа с дорогими окладами, большую серебряную люстру. Но прежде всего вынесли святые мощи, хранившиеся в церкви.

К 6 часам утра 18 декабря 1837 г. пламя охватило весь дворец. Зарево видели за 50–60 верст от эпицентра пожара. К этому времени стало ясно, что дворец погиб, и поэтому все силы бросили для спасения Малого Эрмитажа, который тогда соединялся с Зимним дворцом единственным переходом. Этот переход из Зимнего дворца в Малый Эрмитаж разобрали, а обнажившиеся дверные проемы заложили кирпичом. Так же заложили кирпичом и все обращенные к Зимнему дворцу окна дворцовой конюшни и Манежа.

Вновь возведенные кирпичные стены непрестанно поливали из брандспойтов. Спасала Нева (в воде недостатка не было), добровольцы и гвардейские солдаты безостановочно качали ручные помпы, а наполняемые бочки с водой непрерывно подвозили к горящему дворцу. Малый Эрмитаж удалось отстоять буквально чудом, но Зимний дворец полностью выгорел. Пожарные еще два дня проливали дымящиеся развалины.

Воспоминаний о пожаре осталось множество. От величественных и поэтических впечатлений В.А. Жуковского, который также эвакуировался из Зимнего дворца, до воспоминаний тех, кто метался по его горящим залам. Воспоминания последних имеют особое значение. Из этой группы вдвойне ценны воспоминания, сохранившиеся в виде отчетов «для служебного пользования», написанные непосредственно после пожара. Из этих рапортов буквально исходят ужас и паника, стремление направить усилия сотен людей в некое осмысленное русло, какое-то мистическое неверие в то, что Зимний дворец может погибнуть. Погибнуть со всеми бесчисленными богатствами.

Мы позволим привести с небольшими сокращениями рапорт советника Гоф-интендантской конторы Синицына, написанный им 10 января 1838 г. На момент начала пожара его в Зимнем дворце не было. Получив известие о пожаре, Синицын примчался в Зимний дворец. Поскольку чиновник исполнял хозяйственные функции, то он сразу бросился на третий этаж дворца, где находились кладовые, за которые он отвечал. Там он увидел, что из «его» кладовых уже начали выносить художественную бронзу в Малый Эрмитаж, «к прочим же кладовым за неимением людей не приступили. Приказав им самим из товарной кладовой бархаты и новые материи выкидывать в окно на большой двор и вышед от них, встретил на лестнице нескольких мастеровых, вбежал с ними опять в кладовую, указав работу, велел Гронскому стараться спасать также кладовую с бельем и с коврами теми же средствами, ибо по лестнице невозможно было, от тесноты идущих солдат с кирпичом, что-либо выносить. По приходе в средний этаж нашел двери оканчивавшими закладкою. Между тем в Портретной зале распространилось пламя, а в Белой галерее упал потолок – при общем крике спасать все вещи. Из Церкви большая часть уже выносилась, из Тронной покойной Государыни Императрицы Марии Федоровны выносили серебро и сдирали со стен бархат. Встретя в Овальной зале камер-фурьера Петрова и Грима сказал, чтобы вещи приказывали носить не в дальние комнаты, а к монументу Александра I, а с сим словом побежал на площадь, испросил поставить караул вокруг монумента, оттуда, вошед на Большой двор, нашел у выкидываемых из окошка материй г. Гронского и помощника Семенова. Взяв военнорабочих, назначил место для складки материй Канцелярию командира 3-й роты, как находящуюся под сводами, здесь узнал, что кладовую с бельем спасти не могли, ибо в коридоре загорелся потолок, а кладовую с коврами захватило дымом. Обратясь опять в комнаты покойной Императрицы Марии Федоровны и усилив число солдат для выноски вещей, распоряжался снятием с места бронз, ваз, люстр и отсылал оные, как равно и мебель, до последней возможности оставаясь в тех комнатах.

После, пришед на половину Государыни Императрицы Александры Федоровны, где до того выносили вещи по распоряжению разных особ, нашел еще некоторые тяжелые, которые с помощью найденных тут мастеровых были сняты и отправлены. В то же время объявили мне, что на Салтыковской лестнице солдаты столпились с вещами и останавливаются с выноскою. Я, оставя мастеровых одному из господ флигель-адъютантов, старавшемуся снять в приемной комнате малахитовую вазу, побежал к лестнице Салтыковой, отделив оттуда с вещами людей, указал им ход через парадную лестницу покойной Императрицы Марии Федоровны. Но, пришед туда, встретил, что и сию лестницу загромоздили разными тяжестями. Велев собравшимся людям разобрать и открыв ход, пошел по Темному коридору, что к Адмиралтейству – здесь увидел в комнате, что перед Гардеробной покойной Императрицы сложены из Тронной серебряные канделябры, кронштейны, большие шандалы, столы, со стен бархат и прочие вещи, при которых находился дворцовой роты унтер-офицер Поздняков и гренадеры. Туж минуту обратясь за людьми, пришед для поднятия вещей, унтер-офицер начально не соглашался, но, убедясь представляемою от меня близкою опасностию и что все сии вещи могут погибнуть, он решился с гренадером отправить, которые и перенесены под наблюдением моим к Монументу. Затем, по утру в 8 часов другого дня камер-фурьер Петров объявил, что Государь Император приказал вещи от Монумента переносить в комнаты Главного штаба; но как в отведенных комнатах можно было поместить токмо бронзы, картины, книги и материи», чиновник перенаправил поток вещей в «Екзерцизгауз», о чем «в 3 часу словесно донес об оном министру императорского двора»[300].

Оставили воспоминания и те, кто в силу служебных обязанностей смотрел на пожар со стороны. Среди них была фрейлина Мария Карловна Мердер, дочь воспитателя цесаревича К.К. Мердера.

Она записала в дневнике вечером 18 декабря, когда дворец еще горел: «Какое горе, – Зимний дворец горит! Ужасно видеть чудные громадные окна, подобные пылающим огненным печам. Сколько погибших миллионов! Потеря тем более чувствительная, что дворец этот один из немногих памятников столицы, хранивший предания нескольких царствований. Потеря до того громадная, что оценить ее представляется невозможным. Сегодня утром, по дороге в Аничков дворец, к великим княжнам, мы остановили карету, чтобы видеть ужасную картину разрушения… Все четыре этажа пылают; снопы пламени и клубы дыма вырываются из крыши. Но своды, говорят, невредимы. Лишь на подъезде вдовствующей императрицы обрушились украшавшие его богатые мраморы. Великая княжна Александра (Николаевна. – И. З.) сказала моей матушке: Вообразите, вчера вечером, в 9 час. с минутами, сидя за столом, я случайно взглянула во двор дворца и вскрикнула: „Мы горим!“ – Камердинер отвечал, что это ничего, – выкинуло из трубы. Вас тогда уже не было. Я сказала о том г-же Hienboten. Затем созвали прислугу, и мне вновь отвечали: „Ничего, не тревожьтесь!“ Тогда мы легли. Вы знаете, что государь был в театре. Ему докладывают, что дворец горит. Он поднимается с места, но его тотчас же убеждают остаться на спектакле, уверяя, что огонь уже потушен. Государь с беспокойством смотрит в партер и замечает уход коменданта. Тогда он говорит матушке: „Я хочу лично видеть, что происходит“. – По дороге батюшка встречает дядю Михаила (Павловича), узнает, что пожар далеко не шуточный, и поручает передать своей супруге, чтобы она ехала в Аничков дворец. Матушка, получив это распоряжение, спрашивает: – Где же дети? – Они еще в Зимнем дворце. – В таком случае я еду в Зимний дворец! Карета уже тронулась, когда матушка крикнула: „В Зимний дворец!“

Тотчас же нас перевезли. Что же касается матушки, то она осталась, чтобы привести в порядок и уложить свои бумаги, затем сама перенесла их к Нессельроде, у которых провела часть ночи. У нее достало самообладания подумать о девице Кутузовой, которой грозила опасность, так как, будучи больною, она лежала в верхнем этаже дворца.

Генерал-адъютант А.Х. Бенкендорф. 1824 г.

Мы еще не выезжали из дворца, когда, могу сказать, на наших глазах рухнула чудная Георгиевская зала. Пожар распространялся с поразительною быстротою. Матушка полагает, что ему скорее помогали, чем тушили. Батюшка на своих руках вынес икону Пречистой Девы – спустя мгновение церковь обрушилась. К счастью – все мы здоровы; только на батюшку страшно глядеть: от дыма прошлой ночи у него глаза совершенно красны»[301].

По распоряжению Николая I уже 18 декабря 1837 г. создали Следственную комиссию под председательством главы III Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии и начальника Отдельного Корпуса жандармов А.Х. Бенкендорфа. Комиссия немедленно установила режимный допуск на пепелище дворца, установив воинскую охрану и введя особые «пропускные билеты» для входа и выхода в охраняемый периметр.

Комиссия за 7 дней опросила четыре десятка свидетелей. Место предполагаемого возгорания члены комиссии лично осмотрели 2223 декабря 1837 г. По итогам расследования 29 декабря Николаю I представили доклад, в котором, как это ни странно, не оказалось «окончательных выводов»: «…по осмотру оказалось, что труба, идущая из лаборатории, толщиной в 1,5 кирпича, по наружности совершенно исправна, не имеет ни трещин, ни пробоин, кроме тех, кои несколько входят в нее, не касаясь, впрочем, канала трубы…» Особенно пристрастно допрашивали четырех дворцовых трубочистов и главного дворцового печника. Судя по их показаниям, все дымоходы и душники находились в полной исправности. В итоговой части доклада Комиссии подчеркивалось, что «злоумышлений в пожаре никаких не предусматривается»[302].

Параллельно с докладом Следственной комиссии в этот же день (29 декабря) на имя министра Императорского двора поступил доклад от начальника Гоф-интендантской конторы. Озабоченность чиновников Гоф-интендантской конторы вполне понятна, поскольку именно на них лежала вся тяжесть ответственности за пожар, уничтоживший главную императорскую резиденцию.

Судя по этому докладу, при постоянных перестройках залов Зимнего дворца возникали воздушные мешки между капитальными и деревянными стенами. Эти деревянные стены, отделанные под мрамор, начали тлеть задолго до пожара, поскольку в морозный декабрь 1837 г. печи топили в усиленном режиме. После того как пожарные вскрыли такую перегретую и сухую как порох фальшивую зеркальную панель, и произошло мгновенное возгорание. По невысказанному, но отчетливо просматривавшемуся мнению чиновников Гоф-маршальской части, главная доля ответственности возлагалась на Огюста Монферрана, который и возводил эти деревянные конструкции, не всегда согласуясь с мерами пожарной безопасности. Если следовать их логике дальше, то какая-то часть вины за страшный пожар лежала и на царе, с санкции которого проходили все перестройки в Зимнем дворце. Однако все понимали, что Монферрана трогать нельзя, поскольку это непосредственным образом заденет Николая I. Видимо, именно этим и объясняется столь обтекаемое заключение комиссии Бенкендорфа[303]. С другой стороны, и Монферрана винить было нельзя. От архитектора царь требовал моментального изменения облика огромных залов, при этом без применения каких-либо капитальных материалов, а на все перестройки отводились только несколько летних месяцев. Поэтому деревянные перегородки и фальшивые стены имелись в Зимнем дворце во множестве.

В результате, как это водится, нашли «стрелочников». В начале 1838 г. вице-президента Гоф-интендантской конторы Щербинина и командира пожарной роты капитана Щепотьева уволили в отставку. Дело о пожаре фактически предали забвению, а Монферрана к строительным работам в Зимнем дворце больше не привлекали.

Такой страшный ночной пожар не мог обойтись без жертв. Как это ни странно, жертв оказалось мало. Мало, хотя солдаты и служители Зимнего дворца буквально до последнего выхватывали из огня «царские богатства». По преданию, царь сам разбил зеркало, которое пытались спасти два солдата из уже горящего зала. В таком огромном здании с деревянными перекрытиями, просушенными чердачными балками огонь распространялся непредсказуемо, при этом в залах Зимнего дворца и на загроможденных мебелью лестницах было просто не протолкнуться.

Судя по официальному рапорту «для служебного пользования» от 20 декабря, погибли на пожаре 5 человек: рядовые пожарной 2-й роты Вавило Богданов (21 год); Николай Фадеев (23 года); Иван Клочков (37 лет); Кондратий Кононов (25 лет) и подмастерье дворцовой трубной команды Ларион Степанов (29 лет)[304].

В конце декабря, после того как все пепелище тщательно осмотрели и царь убедился, что больше погибших не имеется, он распорядился провести «молебствие о сохранении части Зимнего дворца» и «панихиды о погибших при оном»[305].

Конечно, в госпитали отправили «помятых» и «задохшихся». Так, в ночь с 17 на 18 декабря в госпиталь отправили командира 2-й пожарной роты капитана Щепотьева (выписался из госпиталя 22 декабря) и подпоручика той же роты Доводкина, которые «были ушиблены обгоревшим потолком и потому задохлись». Такое впечатление, что 2-я рота стояла буквально до последнего, если даже их командиров отправили «в беспамятстве» в госпиталь. Были и легко пострадавшие. Одного из «комнатных учеников» отправили в госпиталь, поскольку он «…по случаю большого стечения людей на лестнице был смят и получил на теле знаки, но внутренность не повреждена»[306]. Но при этом, например, в рабочей команде № 3 «погибших и изувеченных не оказалось».

Значительно позже, в либеральные времена Александра II, появились мемуарные упоминания о десятках погибших во время пожара. Так, один из мемуаристов вспоминал через 45 лет после пожара: «И вот когда разбирались эти кучи, представлялись сцены, душу раздирающие. Множество трупов людей обгорелых и задохшихся было обнаружено по всему дворцу. Находили иных людей заживо похороненных, других обезображенных и покалеченных. Мы не могли без ужаса выслушивать рассказы наших солдат о том, в каких положениях они находили своего брата солдата. Я тоже помню, между прочим, фигуру одного обгоревшего солдата. Это был настоящий черный уголь, в нем положительно ничего невозможно было признать, кроме человеческого контура». В советской монографической литературе упоминается о трех погибших в огне дворцовых гренадерах[307].

На первый взгляд, в это можно поверить, учитывая внезапность и масштабы ночного пожара. Однако в официальных документах, связанных с расследованием причин пожара, носивших закрытый характер и направлявшихся царю для ознакомления, упоминается только о пяти погибших. Соответствующие структуры выясняли их семейное положение и родственников довольно долго, но к этим пяти погибшим не прибавилось ни одного человека, даже после окончания разбора пожарища. Думается, что этим официальным данным можно доверять, поскольку чиновникам вряд ли пришло бы в голову вводить императора в заблуждение. Крутой нрав Николая Павловича все хорошо знали.

Пожар дал множество примеров самоотверженности. Двух человек Николай I наградил лично. Он сам видел этих людей в деле. Рядовой 10-го флотского экипажа Нестор Троянов и столяр Абрам Дорофеев на глазах у царя сняли с уже загоревшегося иконостаса образ Христа Спасителя. И хотя царь запретил даже приближаться туда, они без всяких инструментов с небольшой только лестницей спасли образ Иисуса Христа. Лестница едва доставала до половины иконостаса, но это их не остановило. Цепляясь за выступы иконостаса, они добрались до своей цели. Троянов снял образ и передал его Дорофееву. Потом они оба, обожженные, благополучно спустились со своей драгоценной ношей и отнесли ее в безопасное место.

9 января 1838 г. состоялось высочайшее повеление, по которому рядовому 10-го флотского экипажа 6-й роты Нестору Троянову и столяру ведомства Гоф-интендантской конторы Абраму Дорофееву, «которые во время пожара. с явной опасностью погибнуть, сняли с верха Иконостаса Придворного Собора образ Спасителя, выдать в награждение по 300 рублей каждому»[308]. Спасенную икону выставили в Таврическом дворце в отдельном помещении.

Уже после пожара, 21 декабря, «по высочайшему Государя Императора повелению», из стенной ниши выгоревшего кабинета Николая I удалось снять мраморную статую императрицы Александры Федоровны.

Дворец еще горел, а на дворцовых хозяйственников обрушился вал неотложных дел, которые надо было решать немедленно. Во-первых, надо было срочно расселить погорельцев, квартировавших во дворце. Служилых людей распределили по дворцовым помещениям, уплотнив живших там. Например, камер-фрау Пильникова, отвечавшая за хранение коронных бриллиантов, несколько дней прожила у сестры, а потом ей предложили переехать в одну из комнат Таврического дворца. Во-вторых, надо было разобраться с дворцовым имуществом, как сгоревшим, так и уцелевшим. В-третьих, надо было организовать опознание частных вещей. Для этого распоряжением императора уже 18 декабря 1837 г. создали комиссию, которую возглавил обер-шталмейстер Н. Долгорукий.

Всем жившим в Зимнем дворце выплатили компенсации за утраченное имущество. Объем компенсации определялся по заявленному погорельцем перечню.

Вынесенные из горящего дворца вещи складывались в Адмиралтействе, Главном штабе и Экзерцизгаузе. Дворцовые чиновники без устали сортировали вещи, сверяясь со шнуровыми книгами, где это имущество было переписано подробнейшим образом.

В первую очередь разбирались драгоценные вещи. Императора волновали драгоценные вещи мемориального характера. 24 декабря 1837 г. в комиссию пришел высочайший запрос: «спасены ли вещи серебряные, бывшие в мыльной покойной государыни императрицы Екатерины II». Через несколько дней последовал ответ, что «находившиеся в мыльне Екатерины II серебряные вещи, которые были вынесены из оной мыльни в казенную сервизную, все спасены» и «находятся в Адмиралтейских кладовых»[309].

В конце декабря 1837 г. все спасенные золотые и серебряные вещи перевезли из кладовых Адмиралтейства в один из казематов Петропавловской крепости. Именно там чиновники Гоф-маршальской части завершили их инвентаризацию. Результаты поразили чиновников, которые были очевидцами, как самого пожара, так и эвакуации ценностей. В рапорте председатель комиссии Н. Долгорукий писал министру Императорского двора: «…наконец оказалось, что из числа золотых сервизов ни одной малейшей даже штуки нет в утрате, а из числа серебряных сервизов, составляющих весом до 900 пудов, а счетом до 200 тыс. штук, как значится по шнуровым книгам, утрачено в самой день пожара в Зимнем Дворце. разных мелких вещей. незначительное количество. не более 17 фунтов 92 золотников. Таким образом, убыток сей простирается на 1.779 руб. 30 коп…». Долгорукий подчеркивал, что он «…не мог верить, что могла последовать столь малая потеря вещей, но проверкою тех сервизов на месте, где каждая вещь обнаружила свое предназначение, удостоверился состоянием их налицо, кроме убыли маловажных»[310]. Как следует из приложенного списка утраченных серебряных вещей, это были в основном ложки и прочие мелкие вещи.

В ходе работы комиссии выявили и случаи мародерства. При этом дворцовые служители возлагали ответственность на солдат гвардии, а гвардейские командиры, в свою очередь, на дворцовых служителей. Но при всем этом удивляет совершенная незначительность подобных криминальных эпизодов, с учетом того, что дворец был буквально нашпигован ценными вещами.

Криминальных эпизодов было настолько мало, что можно привести их все. Во-первых, «на балюстраде круглого зала Эрмитажа» находился опечатанный «маленький ящик красного дерева», в котором хранился микроскоп. После пожара ящик нашли «отпертым, тесемки у печатей обрезаны, а сам микроскоп похищен».

Во-вторых, была пограблена Главная кухня и похищена медная посуда. При этом в 10 часов вечера 18 декабря дворцовые служители застали на кухне «8 человек нижних чинов лейб-гвардии Гренадерского полка». Полковой командир немедленно произвел расследование эпизода и решительно отмел все подозрения в адрес его солдат, заявив, что на кухне они оказались «…с намерением погреться по смене… выпущены и осмотрены… по возвращении в казармы вторично осмотрены». Сообщалось, что «…один рядовой лейб-гвардии Литовского полка нашел на лестнице Эрмитажа серебряную чарочку и две бронзовые медали и в то же время представил их своему начальству». По утверждению военных, «более виновны придворные служители или чернорабочие люди, которые беспрепятственно пропускаемы были через цепь. стараясь ныне обвинить в том нижних чинов гвардии».

На солдат действительно грешить трудно, поскольку «каждый раз по смене с должности и по возвращении в казарму люди сии тщательно были осматриваемы. кругом всего дворца стояла цепь, которая имела строжайшее распоряжение не пропускать ни одного солдата, за исключением команд при офицерах».

В-третьих, 18 декабря был «слегка пограблен» «Собственный винный погреб», вход в который находился на Церковном дворике Зимнего дворца. При этом «солдатами разломаны замки и задвижки и похищены оттуда. разные вина, которые ими тут же выпиты и разбиты». Поскольку в погребе было много солдат, дворцовые служители не сумели разобрать, к каким именно полкам принадлежали мародеры. Через несколько дней посчитали, что из царского погреба пропало 215 бутылок разных сортов вина[311].

Следствие по этим делам не вели, все ограничилось служебной перепиской, поскольку на фоне огромного количества утрат эти три эпизода были действительно пустяками. Так, полностью сгорело имущество, хранившееся в Ливрейной кладовой. Но многие склады, находившиеся в подвале Зимнего дворца, несмотря на бушевавший пожар, уцелели. Более того, во время пожара там, с несомненным риском для жизни, оставались придворные служители, которые отбрасывали горящие головни от окон и дверей своих подвалов, спасая доверенное им имущество.

В результате полностью уцелело имущество «Сервизной кладовой», благодаря чему все драгоценные сервизы Зимнего дворца пережили пожар, в котором должны были бы погибнуть. Правда, с царскими сервизами получилось не все так гладко, как заявлено в официальном отчете 1838 г. Дело в том, что во время пожара пропали вещи из драгоценного Камейного сервиза Севрской фарфоровой мануфактуры.

Этот сервиз императрица заказала в подарок Г.А. Потемкину. Сервиз прибыл в Петербург в 1779 г. и включал более 700 предметов. Все предметы сервиза были декорированы цветочным вензелем Екатерины II и изображениями камей с античных оригиналов из коллекции Людовика XV.

Сегодня на официальном сайте Государственного Эрмитажа мы можем прочитать, что этот «сервиз на 60 персон (столовый, десертный, чайный и кофейный), включавший более 700 предметов, был исполнен по заказу Екатерины II и по ее желанию украшен изображениями камей на темы греко-римской истории и мифологии. Классицистический стиль проявился и в формах, созданных специально для этого сервиза. Хотя в годы работы над ним мануфактура уже овладела технологией изготовления твердого фарфора, сервиз был изготовлен из мягкого, так как бирюзовый фон, секрет которого был известен исключительно мастерам Севра, мог быть выполнен только в этом материале». По преданию, императрица Екатерина II, размещая заказ, а над ним трудилась вся Севрская фарфоровая мануфактура, обронила: «Для того чтобы их сделали более красивыми, я сказала, что это для меня».

О факте кражи предметов из Камейного сервиза мы знаем из рапорта директора Императорского Эрмитажа князя А.А. Васильчикова, который осенью 1881 г. начал борьбу за передачу ряда уникальных вещей, хранившихся в залах и кладовых Зимнего дворца, в ведение Императорского Эрмитажа. Директор Эрмитажа, красноречиво убеждая министра Императорского двора князя И.И. Воронцова-Дашкова, писал: «Не могу не указать также на единственный в мире бирюзовый сервиз, заказанный в Севре в 1778 г. императрицею Екатериною Великою. Сервиз этот, помеченный вместо обыкновенно Севрской марки шифром императрицы, имеет европейскую знаменитость.

Великолепные десертные тарелки с рисунками en cumayeu и поддельными камнями стоит каждая вдесятеро против своего веса золотом. К сожалению, главные, средние штуки сервиза были отделаны в новейшую, недостойную их бронзу и пополнены фарфором с Императорской фабрики. Сервиз этот, выставленный в шкафах в комнате, где теперь висят русские мозаики, дополнил бы нашу галерею драгоценностей и был бы одним из лучших ея украшений»[312].

Император Александр III дал разрешение на передачу Камейного сервиза в Императорский Эрмитаж, но произошло это на уровне устного повеления. Директору Эрмитажа для осуществления передачи требовалась официальная бумага, поэтому он пишет еще один рапорт, вновь обращаясь к истории уникального сервиза: «Второй сервиз, наоборот, представляет собой миллионную ценность. Это тот знаменитый в летописях фарфорового дела, известный всякому любителю старины сервиз, заказанные Императрицей Екатериной Великой на Севрской фабрике в 1777 г. за сервиз этот была заплачена огромная в то время сумма в 350 000 ливров. Часть сервиза этого была украдена во время пожара Зимнего Дворца в 1838 г. и очутилась в числе 160 предметов в Лондоне, в собрании лорда Лонсдаля»[313].

Сам факт кражи из горящего Зимнего дворца 160 предметов из хорошо известного коллекционерам Камейного сервиза и сосредоточения украденного в одних руках указывает на заказной характер кражи. Видимо, когда загорелся Зимний дворец, «любители старины» моментально сориентировались и договорились с кем-то из дворцовых служителей о краже Камейного сервиза. Поражает молниеносность действия, поскольку вынести 160 крайне хрупких вещей можно было только в суматохе первых часов пожара. Сколько вещей при этом было перебито – неизвестно. При этом очевидно, что заказчик и исполнитель хорошо знали и маршруты безопасного выноса вещей, и их местонахождение в самом дворце. Поэтому перед нами картина классической заказной кражи из Зимнего дворца образца второй четверти XIX в. Что же касается отчета, то в нем речь шла о полной сохранности вещей, хранившихся в кладовой, располагавшейся в подвале Зимнего дворца.

Далее А.А. Васильчиков пишет, что после смерти английского лорда последовало повеление Александра II, и «посол наш в Лондоне барон Брунов купил почти все принадлежащие лорду Лонсдайлю штуки сервиза, которые были присоединены к сохранившейся во дворце большей части его. Некоторые предметы, однако, ускользнули от этого выкупа». Васильчиков упоминает, что «в Кензингтонском музее в Лондоне хранится одна тарелка, у князя С.М. Воронцова в Петербурге – 3 тарелки, и т. д…». Далее Васильчиков вновь обращается к истории уникального сервиза: «Екатерининский сервиз весь из мягкого теста. Он светлобирюзового цвета – того знаменитого bleu turguoise, изобретенного в 1752 г. Гелло, секрет которого ныне утрачен. Он украшен по бортам тончайшею живописью в виде камеев и даже в некоторых местах настоящими античными камеями, вделанными в фарфор и оправленными в золото. Позолота самая роскошная и первостепенной техники. Над сервизом этим трудились первые художники Севрской мануфактуры: Додень, Нике, Буланже, Прево и другие. Весь сервиз состоит из 765 предметов (из них 338 тарелок). Тарелки, блюда и блюдечки украшены вензелем Екатерины Великой. Из всего сервиза только две передачи вставлены новейшую отделку. Чтобы иметь понятие о стоимости всего сервиза, достаточно заметить, что любители готовы в настоящее время заплатить до 1000 руб. за тарелку Екатерининского сервиза.

Екатерининский сервиз составит одно из лучших украшений Эрмитажа. Употреблять его долее в дело, подвергая каждый раз ломке и утратам, значит мало-помалу уничтожать его. К тому же многие его части никогда не употребляются, как, например, стопочки, передачи для рюмок и т. п., вышедшие в наше время из обихода».

Возвращаясь к спасенным вещам, упомянем, что в огне пожара уцелели все запасы в «Питейном погребе». Уцелела «Кладовая посудной должности». Как ни странно, уцелели даже дрова в подвале.

После проведенной инвентаризации спасенного и утраченного имущества высочайшим повелением 5 апреля 1838 г. комиссия была закрыта.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.