Евгений Иванович Замятин 20 января (1 февраля) 1884 года – 10 марта 1937

Евгений Иванович Замятин

^{20 января (1 февраля) 1884 года – 10 марта 1937}

Родился в семье священника церкви Покрова Богородицы Ивана Дмитриевича и дочери священника Марии Александровны Платоновой в Лебедяни Тамбовской губернии. Мать, как свидетельствуют биографы, была одарённой пианисткой, в доме Замятиных царили музыка, литература, здесь увлекались творчеством Гоголя, Достоевского, западной литературой, дом был открыт для странников и богомолок. В «Автобиографии» Евгений Замятин вспоминает: «Много одиночества, много книг, очень рано – Достоевский. До сих пор помню дрожь и пылающие свои щёки – от «Неточки Незвановой». Достоевский долго оставался – старший и страшный даже: другом был Гоголь (и гораздо позже – Анатоль Франс» (Избранные произведения. М.,1990. С. 33). С 1896 года учился в гимназии, которую закончил с золотой медалью в 1902 году. И, увлекаясь литературой, музыкой, гуманитарными науками, вопреки всем советам и наставлениям, поступил на кораблестроительный факультет Петербургского политехнического университета. Однокашники вовлекли его в демократическое движение, приносили запрещённую литературу, а однажды приятель, рабочий, принёс ему в мешочке пироксилин. Шёл 1905 год. «В те годы быть большевиком – значило идти по линии наиболь шего сопротивления; и я был тогда большевиком», – вспоминал Замятин (Там же. С. 34). За участие в демократическом движении Евгений Замятин просидел несколько месяцев в одиночке на Шпалерной в Санкт-Петербурге. В 1908 году окончил институт, остался на кафедре, и одновременно написал первый рассказ «Один», который тут же в журнале «Образование» (главный редактор Острогорский, беллетристику вёл М. Арцыбашев, автор романа «Санин») был напечатан, но публикация рассказа всю жизнь у автора его вызывала сожаление, стыдливое чувство.

Три последующих года занимался кораблями, чертежами, специальными статьями, поездками по стране, увидел много городов, жизнь людей, их горести, конфликты, радости, беспокойства, нужду, колоритных и удивительных людей. В 1911 году – «высылка, тяжёлая болезнь, нервы перетёрлись, оборвались. Жил сначала на пустой даче в Сестрорецке, потом, зимою, – в Лахте. Здесь – в снегу, одиночестве, тишине – «Уездное». После «Уездного» – сближение с группой «Заветов», Ремизовым, Пришвиным, Ивановым-Разумником», – вспоминал Е. Замятин в «Автобиографии» (Там же. С. 36). «Уездное» было опубликовано в журнале «Заветы» (1913. № 5). Е. Замятин был благодарен судьбе и Петербургскому охранному отделению, которое его нашло после бюрократической путаницы и выслало из Петербурга.

«Уездное» заметили критики, увидев в авторе большой художественный талант скорее сказителя, чем рассказчика, повествующего о глубинах и своеобразии провинциального быта, любопытных характерах, таких как Барыба с его четырёхугольной улыбкой, Евсей, Чеботариха, Урванка, адвокат Семён Семёнович Моргунов, который научил Барыбу быть свидетелем в сложных делах о завещаниях и о собственности. Но в Петербурге Е. Замятин прожил недолго, по настоянию врачей он уехал в Николаев, где работал по кораблестроительному делу. А в свободное время писал повесть «На куличках» (Заветы. 1914. № 3). Но журнал был конфискован, повесть была, по мнению цензуры, клеветнической, редакция и автор, дескать, опозорили русскую армию. И действительно, острый ум сатирика Евгения Замятина ничего хорошего в русской армии не заметил. Поручик Андрей Иваныч Половец задумал поступить в академию, накупил книг на семьдесят рублей, просидел за книгами всё лето, но стоило ему побывать на концерте знаменитого пианиста Гофмана, как возомнил он, что будет пианистом, пригласил учительницу, чтобы музыкой заниматься, но не получилось. «Вышло, что вовсе не музыкой занимался с ней Андрей Иваныч всю зиму. И пошла консерватория прахом», – язвительно отметил автор. «– Что же, так и теперь прокисать Андрею Иванычу субалтерном в Тамбове каком-то?.. Главное – всё сначала начать… Так вот и попал Андрей Иваныч служить на край света, к чертям на кулички» (Там же. С. 173). Автор даёт ряд ярких характеристик военных чинов, с которыми познакомился поручик, особенно выделились среди действующих лиц генерал Азанчеев и капитан Шмит. Капитан докладывает генералу, что «лошадиные кормовые куда-то пропадают», а генеральша, присутствовавшая при докладе, «и ляпнула: «Кормовые? Это вовсе не Мундель, а он, – кивнула на генерала. – Ему на обеды не хватает, проедается очень, – и засмеялась генеральша почти весело» (Там же. С. 189). Капитан Шмит тут же напомнил генералу, что не только кормовые пропадают, но и деньги, которые солдатам шлют из дому, а он – казначей: «Этого я не могу допустить». И это «не могу допустить» просто взбесило генерала, который напомнил капитану, что его жена «будет по рукам ходить, как и прочие наши». И капитан Шмит «отвесил генералу резкую, точную, чеканную, как и сам Шмит, оплеуху» (Там же. С. 190). Генерал в ярости пообещал отдать капитана под суд, но дал капитану три дня гауптвахты и тут же написал письмо «голубеньке Марье Владимировне», если она хочет «расплатиться» за своего муженька, «так пожалуйте ко мне завтра в двенадцать часов дня перед завтраком». Маруся прочитала это письмо при поручике, который в ярости хотел убить генерала, ходил вокруг его дома, но у него не было даже пистолета. Так что получилось у поручика так же, как с академией и консерваторией. Полный провал.

Критики с разных сторон осветили творчество Евгения Замятина: то видится «дикая, разнузданная, с её звериным укладом жизни и беспросветной мглой» уездное бытиё, то в этой уездной жизни автор разглядел что-то симпатичное и «голубое». В. Полонский писал: «Симпатия к человеку грязному, пришибленному, даже одичавшему сквозит на его страницах. Добродушная ласковость смягчает острую непривлекательность его персонажей. Материалом он располагает, достойным сатирической плети, распоряжается им иной раз не хуже сатирика, но из-под кисти его вместо сатиры получается чуть-чуть не идиллия. И всё-таки любвеобильное сердце не мешает ему рисовать эту непривлекательность во всей её ужасающей наготе, безжалостно правдиво, не смягчая ни одного острого угла, не делая даже попыток хоть сколько-нибудь приукрасить, схорошить созданные им образы уездных дикарей и дикарок» (Летопись. Пг., № 3. С. 263). Андрей Иваныч Половец выделяется среди гарнизонных офицеров каким-то небывалым в этой среде лиризмом. «Много ли человеку надо? – писал Замятин в главе «Голубое» в повести «На куличках». – Проглянуло солнце, сгинул туман проклятый – и уж мил Андрею Иванычу весь мир. Рота стоит и команды ждёт, а он загляделся: шевельнуться страшно, чтобы не рухнули хрустальные голубые палаты» (Там же, 181). Долго следит Андрей Иваныч за осенней паутиной. Чудесная деталь в изображении характера поручика! «Лиризм Замятина особый, – писал А. Воронский. – Женственный. Он всегда в мелочах, в еле уловимом: какая-нибудь осенняя паутинка – богородицына пряжа, и тут же слова Маруси: «Об одной, самой последней секундочке жизни, тонкой – как паутинка. Самая последняя, вот оборвётся сейчас, и всё будет тихо…» – или – незначительный намёк «о дремлющей на снежном поле дереве-птице, синем вечере». Так всюду у Замятина и в позднейшем. Об его лиризме можно сказать словами автора: не значащий, не особенный, но запоминается. Может быть, от этого у Замятина так хорошо, интимно и нежно удаются женские типы: они у него все особенные, не похожие друг на друга, и в лучших, любимых из них автором трепещет это маленькое, солнечное, дорогое, памятное, что едва улавливается ухом, но ощущается всем существом» (Евгений Замятин // В сб.: Литературные типы. М.: Круг, 1927. С. 20).

Почти два года, с марта 1916 года по сентябрь 1917 года, Е. Замятин пробыл в командировке в Великобритании и постигал сложности кораблестроения, делая наброски будущей повести «Островитяне» (Скифы. Сб. 2, Пг., 1918). Вернувшись в Россию, Е. Замятин продолжал дружить всё с той же литературной группой под руководством Р. Иванова-Разумника. «Весёлая и жуткая зима 17–18 года, – писал в автобиографии Е. Замятин, – когда всё сдвинулось, поплыло куда-то в неизвестность. Корабли-дома, выстрелы, обыски, ночные дежурства, домовые клубы. Позже – бестрамвайные улицы, длинные вереницы детей с мешками, десятки вёрст в день, буржуйка, селёдки, смолотый на кофейной мельнице овёс. И рядом с овсом – всяческие всемирные затеи: издать всех классиков всех времён и всех народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать на театре всю историю всего мира. Тут уж было не до чертежей – практическая техника засохла и отломилась от меня, как жёлтый лист (от техники осталось только преподавание в Политехническом институте). И одновременно: чтение курса новейшей русской литературы в Педагогическом имени Герцена (1920–1921), курс техники художественной прозы в Совете Дома искусств, работа в редакционной коллегии «Всемирной литературы», в Правлении Всероссийского союза писателей, в Комитете Дома литераторов, в Совете Дома искусств, в Секции Исторических картин ПТО, в издательстве Гржебина, «Алконост», «Петрополис», «Мысль», редактирование журналов «Дом Искусств», «Современный Запад», «Русский Современник». Писал в эти годы сравнительно мало; из крупных вещей – роман «Мы»…» (Там же. С. 37).

Евгений Замятин встал в ряды тех, с кем дружил до революции. Он полемизирует и дружит с Ивановым-Разумником, Блоком, поддерживает знаменитую статью Ремизова «Слово о погибели русской земли», но всех их, эсеров, левых эсеров, беспартийных, сплачивают «Несвоевременные мысли» Максима Горького, публиковавшиеся в газете «Новая жизнь» до лета 1918 года. У М. Горького возникло несколько объединяющих проектов, в которых участвует и Е. Замятин, а вместе с ним такие разные писатели и учёные, как Мережковский, Батюшков, Браун, Иванов-Разумник, Левинсон, Тихонов, Гизетти, Ольденбург, Блок, Куприн, Муйжель, Гумилёв, Чуковский, Волынский; спорили, размышляли об одном деле – обсуждали кризис гуманизма. Если в 1907 году М. Горький не принимал Блока, то в эти лихие годы он был в него просто влюблён. И так не раз бывало с М. Горьким, отмечает Е. Замятин одну из характернейших сторон жизни Горького.

Сразу после Октябрьской революции нарком просвещения А. Луначарский заявил, что новая власть не требует от художников «никаких присяг, никаких заявлений в преданности и повиновении»: «Вы – свободные граждане, свободные художники, и никто не посягает на эту вашу свободу» (Советский театр 1917–1921: Сб. матлов и док-тов. Л., 1968. С. 37). Но лишь некоторые художники этому поверили. Один из журналистов и художников Фома Райлян высказал свою точку зрения в статье «Тоска-печаль. Слёзы у алтарей искусства»: «Демократизация искусства! Страшная боль щемит сердце, хочется в слезах, в рыданиях излить великое горе! До сих пор все мы, всё культурное человечество, цели страданий на белом свете. Цели всех жертв на земле одной и единою для всех целей – служением единому и неизменному идеалу – Красоте… И вдруг налетает смерч и всё то, что составляло нашу жизнь, что считалось нашей культурой… всё это рушится и под нами и среди нас гремит Вельзевулова колесница!.. Теперь заговорили о создании пролетарского искусства… Боже мой, полное безумие!.. Демократизация искусства, пролетаризация искусства? Не ведают люди, что творят» (Новая петроградская газета. 1917. 7 декабря).

Прошло совсем немного времени, и чудовищный голод и холод обрушились на Москву и Петроград. Но культурная жизнь продолжалась, выходили новые журналы, «Спартак», «Красный дьявол», «Бинокль», возникали новые «Кафе поэтов», продолжал работать «Бубновый валет», встречались художники, поэты, артисты. «Мы с благодарностью можем назвать десятки больших имён и указать на сотни, может быть, на тысячи скромных тружеников, – вспоминал А. Луначарский, – которые сразу или более или менее скоро, но совершенно искренне пришли на работу обороны и созидания нового, социалистического общества» (Об интеллигенции. М., 1923. С. 44).

В связи со спорами, которые бурно велись в обществе, о творческой свободе прежде всего высказался Евгений Замятин в коротенькой статье «Завтра» 1919–1920 гг.: «Мир жив только еретиками: еретик Христос, еретик Коперник, еретик Толстой. Наш символ веры – ересь: завтра – непременно ересь для сегодня, обращённого в соляной столб, для вчера, рассыпавшегося в пыль… Возвращается дикое средневековье, стремительно падает ценность человеческой жизни, катится новая волна еврейских погромов. Нельзя больше молчать. Время крикнуть: человек человеку – брат!» (Избр. произведения. Т. 2. С. 407–408).

Статьи «Я боюсь», «О синтетизме», «Новая русская проза», опубликованные в 1921–1923 годах в различных журналах, подводят итоги развития русской литературы в начале революции. Евгений Замятин ужаснулся, цитируя декрет председателя Комиссии по народному просвещению мессидора Пэйана 1794 года, приведший к тому, что процветают лишь «юркие» авторы, которые «знают, когда надеть красный колпак и когда скинуть», «когда петь сретение царя и когда молот и серп – мы их преподносим народу как литературу, достойную революции… И я боюсь, что если так будет и дальше, то весь последний период русской литературы войдёт в историю под именем юркой школы, ибо неюркие вот уже два года молчат… Наиюрчайшими оказались футуристы…» (Там же. С. 349).

Евгений Замятин вспоминает, как в одну из первых встреч с Горьким поделился с ним замыслом о новом романе: «Однажды утром, сидя в заставленном книжными полками кабинете Горького, я рассказывал ему о возникшей у меня в те дни идее фантастического романа. Место действия – стратоплан, совершающий междупланетное путешествие. Недалеко от цели путешествия – катастрофа, междупланетный корабль начинает стремительно падать. Но падать предстоит полтора года! Сначала мои герои – разумеется, в панике, но как они будут вести себя потом? «А хотите, я вам скажу как? – Горький хитро пошевелил усами. – Через неделю они начнут очень спокойно бриться, сочинять книги и вообще действовать так, как будто им жить по крайней мере ещё лет 20. И, ей-богу, так и надо. Надо поверить, что мы не разобьёмся, иначе – наше дело пропащее».

И он поверил» (Там же, т. 2. С. 288).

Е. Замятин, конечно, говорил о фантастическом романе «Мы», коренным образом переделанном в замысле. Фантастика осталась, а проблемы, замысел, сюжет и композиция решительно изменились. Главы из романа «Мы» Е. Замятин читал на литературных вечерах Всероссийского союза писателей, в кругу литературоведов при Государственном институте истории искусств, давал рукопись романа своим коллегам и друзьям. В частности, А. Воронский получил роман из рук Бориса Пильняка и написал статью. Е. Замятин вёл переговоры об издании романа и с издательством З.И. Гржебина, и с «Алконостом», и с издательством «Круг», и с рядом журналов. Он совершенно был уверен, что роман не вызовет препятствий. Но по рукописи романа были написаны несколько рецензий и статей, которые стали как бы непробиваемым щитом на путях к его публикации. А. Воронский в очерке «Евг. Замятин» (Красная новь. 1922. № 6) о романе «Мы» твёрдо заявил, что при всей его художественности и изобразительности роман, как ни затуманивал автор суть содержания, противоречит основополагающим устремлениям пролетарской революции, Нового времени вообще: «Мы» – художественный памфлет о настоящем и вместе с тем попытка прогноза в будущее». Роман прекрасен, завершает свой очерк А. Воронский, но служит «злому делу». Из всего этого напостовцы упрощённо заключили, что роман «Мы» – «памфлет против социализма», «пасквиль на коммунизм и клевета на советский строй».

В журнале «Сибирские огни» Я. Браун опубликовал статью «Взыскующий человек. Творчество Евг. Замятина», в которой смело противопоставил свою идейно-философскую точку зрения идейно-политическим высказываниям А. Воронского: «На разных плоскостях мы стоим. Вы вот пишете – нельзя связанного человека убивать, а я этого не понимаю», – писал А. Воронский в письме Евг. Замятину в 1922 году. Здесь и в других своих сочинениях А. Воронский формулировал своё понимание пролетарского гуманизма. Я. Браун, сопоставляя роман «Мы» с творчеством славянофилов, К.Н. Леонтьева, Ф.М. Достоевского, приходит к выводу, что настоящий художник чаще всего оказывается в «положении еретика»: «Тема романа – наше прошлое, доведённое до абсурда, до логического предела, и опрокинутое в тысячелетнее прошлое. Земля под колпаком «единого государства», единой уравнительной идеи: развитию индивидуальности положен предел, уничтожено «стержневое безвкусие вселенной, заключающееся в «поразительном отсутствии монизма – вода и огонь, горы и пропасти, праведники и грешники». Автор статьи подчёркивает, к каким абсурдам приходит развитие действительности, если в основе её существования – «отрицание человеческой личности и её свободного развития», он «противопоставляет неукротимую идею свободы идее счастья».

На эти две статьи о романе «Мы» откликнулся и Ю. Тынянов в журнале «Русский современник» в статье «Литературное сегодня»: «Фантастика вышла убедительной. Это потому, что не Замятин шёл к ней, а она к нему. Это стиль Замятина толкнул его на фантастику. Принцип его стиля – экономный образ вместо вещи; предмет называется не по своему главному признаку, а по боковому; и от этого бокового признака, от этой точки идет линия, которая обводит предмет, ломая его в линейные квадраты… И такими же квадратами обведена речь героев, не прямая, а боковая речь, речь «по поводу», скупо начерчивающая кристаллы эмоций… Так сам стиль Замятина вёл его к фантастике. И естественно, что фантастика Замятина – ведёт его к сатирической утопии: в утопических «Мы» – все замкнуто, расчислено, взвешено, линейно. Вещи приподняты на строго вычисленную высоту… В утопию влился «роман» – с ревностью, истерикой и героиней… И всё же «Мы» – это удача» (Русский современник. 1924. № 1. С. 297–298).

Математик, строитель Интеграла, или человек будущего под номером Д-503, рассказывает о событиях, которые произойдут через тысячу лет от нынешнего времени. Строитель Интеграла мечтает покорить «неведомые существа, обитающие на иных планетах – быть может, ещё в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несём им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми». У каждого получившего «математически безошибочное счастье» свои номера, как и у Д-503, своё Единое Государство, свой Благодетель, они маршем ходят на прогулку, все бытовые обязанности спланированы, в том числе и сексуальные услуги, полученные по разовому таланчику (чтобы охранить интимную близость, закрываются шторы). Наш рассказчик однажды был по приглашению I-330 в Римском Доме, но об этом он непременно должен был доложить в Бюро Хранителей. Словом, люди-номера лишены всяческой свободы, всё для них после ужасной Двухсотлетней войны с её огромными потерями было лимитировано: «В 21 я опустил шторы – и в ту же минуту вошла немного запыхавшаяся О. Протянула мне свой розовый ротик – и розовый билетик. Я оторвал талон и не мог оторваться от розового рта до самого последнего момента – 22.15» (Избранные произведения. Т. 2. С. 15). Но человеческие чувства постоянно пробиваются, разрушая этот искусственно созданный мир.

Е. Замятин, написав роман, сообщил в автобиографии 1922 года, что «Мы» – самая моя шуточная и самая серьёзная вещь», а после критики коммунистов-рапповцев Е. Замятин уже в Париже в 1932 году ещё раз разъяснил содержание романа «Мы»: «Близорукие рецензенты увидели в этой вещи не больше чем политический памфлет. Это, конечно, неверно: этот роман – сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства – все равно какого. Американцы, много лет тому назад писавшие о нью-йоркском издании, без основания увидели в этом зеркале и свой фордизм. Очень любопытно, что в своем последнем романе известный английский беллетрист Хаксли развивает почти те же самые идеи и сюжетные положения, которые даны в «Мы». Совпадение, конечно, оказалось случайным. Но такое совпадение свидетельствует, что идеи – кругом нас, в том предгрозовом воздухе, которым мы дышим» (Цит. по: Замятин Е. Сочинения. М., 1988. С. 540).

Роман «Мы» был опубликован на английском языке в Нью-Йорке в 1924 году. Потом на чешском языке в 1927 году, на французском в 1929 году, на русском языке в сокращённом виде опубликован в пражском журнале «Воля России» в 1927 году.

С 1918 по 1923 год Е. Замятин опубликовал несколько острых рассказов, таких, как «Землемер», «Мамай», «Пещера», «Рассказ о самом главном», но все они были опубликованы в частных изданиях («Дом искусств», «Записки мечтателей», «Русский современник» и др.). В советские издания Е. Замятин свои вещи и не предлагал, заранее знал, что будет отвергнут. Писатель переключился на драматургию, написал несколько пьес: «Огни св. Доминика», «Блоха», «Аттила», но поставили только «Блоху» (по «Левше» Н.С. Лескова). «Атиллу» то разрешали к постановке, то запрещали.

Рапповцы долго терпели молчание критики о неугодных советской действительности произведениях, в том числе и о романе «Мы». 26 августа 1929 года Б. Волин написал в «Литературной газете» статью «Недопустимые явления». К «недопустимым явлениям» он относит Булгакова, Зощенко, Пильняка, но особо недопустимое явление – это роман «Мы». Затем в «Красной газете» появилась статья рапповца М. Чумандрина под заглавием «Итак. Что же такое Союз писателей?». А уж после этого действительно началась пролетарская травля Б. Пильняка и Е. Замятина. Публикация за рубежом – это вредительство. Е. Замятин пишет объяснительные записки в «Литературную газету», в Союз писателей. Ленинградское отделение Союза писателей выносит постановление признать «безусловной политической ошибкой» издание романа «Мы». На собрании ленинградских писателей было высказано требование «не допустить посягательства цензуры на священное право творца высказывать свои мысли… Цензура не имеет права затыкать рот творцу» (Красная газета. 1929. 23 сентября. Веч. вып.).

В письме в редакцию «Литературной газеты» Е. Замятин подробно изложил творческую историю романа «Мы», отвергнув все клеветнические обвинения рапповцев и о выходе в знак протеста из членов Всероссийского союза писателей (Литературная газета. 1929. 7 октября). Но травля со стороны рапповцев продолжалась. Юрий Либединский выступил с докладом на пленуме РАППа, в котором сообщил, что «наше нападение на Замятина – это только начало разоблачительной кампании, только первые шаги её» (Звезда. 1930. № 1. С. 179–180). Но не успели. Возвращение А.М. Горького и его переговоры с правительством дали удовлетворительные результаты. Е. Замятин в очерке «Горький» вспоминает эти лихие годы борьбы: «Советская литература попала под команду – иного выражения нельзя подобрать – организации «пролетарских писателей» (на языке советского кода РАПП). Их главным талантом был партийный билет и чисто военная решительность. Эти энергичные молодые люди взяли на себя задачу немедленного «перевоспитания» всех прочих писателей. Ничего хорошего из этого, разумеется, не получилось. Одни из «воспитуемых» замолчали, в произведениях других стала слышна явная фальшь, резавшая даже невзыскательное ухо. Плодились цензурные анекдоты; среди «попутчиков» росло недовольство.

При встречах мне не раз приходилось говорить об этом с Горьким. Он молча курил, грыз усы. Потом останавливал меня: «Подождите. Эту историю я должен для себя записать».

Смысл этих «записей» стал для меня ясен только гораздо позже, в 32-м году. В апреле этого года, неожиданно для всех, произошел подлинный литературный переворот: правительственным декретом деятельность РАППа была признана «препятствующей развитию советской литературы», организация эта была распущена. Это не было неожиданностью только для Горького: я совершенно уверен, что этот акт был подготовлен именно им, и он действовал как очень искусный дипломат… Там же поблизости жил на даче и Сталин, который всё чаще стал заезжать к «соседу» Горькому… Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что исправление многих «перегибов» в политике советского правительства и постепенное смягчение режима диктатуры – было результатом этих дружеских бесед. Эта роль Горького будет оценена только когда-нибудь впоследствии» (Замятин Е. Избранные произведения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 293–294).

А.М. Горький, в ответ на просьбу Е. Замятина отпустить его с женой за границу, попросил его написать письмо И. Сталину. В июне 1931 года Е. Замятин писал:

«Уважаемый Иосиф Виссарионович, приговоренный к высшей мере наказания – автор настоящего письма – обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою.

Мое имя Вам, вероятно, известно. Для меня, как для писателя, именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году всё усиливающейся травли… Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своего отношения к раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал – и продолжаю считать – что это одинаково унижает как писателя, так и революцию… я не хочу скрывать, что основной причиной моей просьбы о разрешении мне вместе с женой выехать за границу – является без выходное положение как писателя здесь, смертный приговор, вынесенный мне как писателю здесь…» (Там же. Т. 2. С. 404–405, 408–409).

Хлопотал о паспорте для Замятиных А.М. Горький. Расстались они осенью 1931 года с просьбой увидеться в Италии, но не получилось. С февраля 1932 года Замятины жили в Париже, сохраняя советское гражданство и оказывая помощь друзьям Анне Ахматовой и Михаилу Булгакову, оставшимся в Советской России.

Е. Замятин задумал исторический роман «Бич божий» о вожде гуннов Аттиле, но вышла лишь первая часть в Париже, уже после смерти автора в 1938 году. Писал свои воспоминания о Л. Андрееве, Андрее Белом, А. Блоке, Максиме Горьком, Ф. Сологубе, Б. Кустодиеве. Книга его критических статей и воспоминаний была собрана и издана вдовой Людмилой Николаевной в Нью-Йорке в 1955 году под названием «Лица».

Скончался Евгений Иванович Замятин 10 марта 1937 года в Париже.

Замятин Е.И. Избранные произведения: В 2 т. М., 1990.

Замятин Е. Сочинения. М., 1988.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.