Верный ученик Артемиды
Верный ученик Артемиды
Свержение Меншикова стало самым крупным событием первых послепетровских лет, своего рода рубежом. В политическое небытие ушел наиболее значительный деятель петровской команды, опытный администратор и военачальник. Но свято место, как известно, пусто не бывает: возле государя появился новый фаворит. Его звали князь Иван Алексеевич Долгорукий. Он был на семь лет старше царя, и можно себе представить, что значила компания девятнадцатилетнего якобы «знающего жизнь» юноши для царственного отрока. Ровесник цесаревны Анны (родился в 1708 году), князь Иван, в отличие от многих своих сверстников, с детства жил за границей, в Варшаве, сначала в доме своего деда – выдающегося дипломата князя Григория Федоровича Долгорукого, а затем и дяди – князя Сергея Григорьевича, сменившего престарелого отца на должности посланника в Польше. Вернувшись в Петербург, князь Иван брал уроки у Генриха Фика – крупного деятеля петровской государственной реформы. Но, судя по дальнейшему, и жизнь за границей, и учение у знаменитого государствоведа мало что дали юноше. Во всяком случае знаниями или желанием их расширять он не обладал.
В 1725 году Иван был назначен гоф-юнкером захудалого двора великого князя Петра Алексеевича, который сразу же выделил князя Ивана из пестрой толпы придворных. Но тот вряд ли мог бы рассчитывать на успешную карьеру, если бы не чудесные превращения в судьбе его повелителя. Как и все семейство Долгоруких, Иван в немалой степени способствовал свержению Меншикова в то время, как светлейший летом 1727 года серьезно заболел и выпустил юного царя из-под своей опеки. С тех пор князь Иван не покидал своего царственного друга. Особенно усилилось его влияние на царя после переезда двора в Москву в начале 1728 года.
Клавдий Рондо, английский резидент, сообщал в донесениях своему правительству, что ближе князя Ивана Алексеевича у царя нет никого, он «день и ночь с царем, неизменный участник всех – очень часто разгульных – похождений императора». Испанский посланник де Лириа дополняет эти сведения: «Расположение царя к князю Ивану таково, что царь не может быть без него ни минуты; когда на днях его (Ивана. – Е.А.) ушибла лошадь и он должен был слечь в постель, Его царское величество спал в его комнате».
Хотя влияние князя Ивана на Петра II было весьма сильным, не следует думать, что юный император был заводной игрушкой в его руках. Можно определенно утверждать, что Петр к моменту сближения с князем Иваном был уже предрасположен к той бездельной жизни, в которую он был втянут легкомысленным фаворитом. Судьба императора вообще-то была печальной. Родившись 12 октября 1715 года в несчастливой семье царевича Алексея Петровича и кронпринцессы Шарлотты Христины Софии Вольфенбюттельской, он, как и его годом старшая сестра Наталья, не был плодом любви и семейного счастья. Брак этот был следствием дипломатических переговоров Петра I, польского короля Августа II и австрийского императора Карла VI, причем каждый из них хотел получить свою выгоду из семейного союза династии Романовых и древнего германского рода герцогов Вольфенбюттельских, связанного множеством родственных нитей с правившими тогда Европой династиями.
Как известно, Петр ставил задачу «династического завоевания» Европы, кровного слияния рода Романовых с самыми влиятельными королевскими и герцогскими родами, что вполне удалось его преемникам, в которых русской крови практически не осталось. На нелюбимом сыне Алексее и на племянницах Екатерине и Анне и поставил Петр свои первые «династические эксперименты». Конечно, при этом никто не интересовался чувствами жениха и невесты. Кронпринцесса Шарлотта, сестра которой была замужем за австрийским императором, долго надеялась, что брак с «московским варваром» ее минует. В письме к деду герцогу Антону-Ульриху в середине 1709 года она писала, что его послание ее обрадовало, «так как оно дает мне некоторую возможность думать, что московское сватовство меня еще, может быть, минует. Я всегда на это надеялась, так как я слишком убеждена в высокой вашей милости».
Но надежды ее были напрасны: разразилась Полтава, и за Петром Великим – победителем Карла XII – стала ухаживать вся Европа, в том числе и герцог Антон-Ульрих Вольфенбюттельский.
Свадьба была сыграна в Торгау в октябре 1711 года. Торжество поразило всех великолепием стола и знатностью приглашенных гостей, но счастья новобрачным оно не принесло. Отношения их сразу же не сложились: холодность супруги вызывала недовольство Алексея, а его грубые ухватки и тяжелый нрав пробуждали в Шарлотте только презрение и ненависть. Почти сразу же после рождения сына Шарлотта умерла. Алексей, занятый своими делами, а потом острым конфликтом с отцом, не обращал никакого внимания на детей, а когда он летом 1718 года погиб в застенке, Наталья и Петр остались круглыми сиротами.
Разумеется, Петр Великий не забыл внучат – ведь они были членами царской семьи, но дети постоянно находились где-то на задворках, в небрежении, на периферии его внимания. Лишь в 1721 году оба были переселены в царский дворец, им определили штат придворных и прислуги. И только в 1726 году одиннадцатилетнего Петра и двенадцатилетнюю Наталью стали приглашать на торжественные придворные приемы, что было связано с тайными расчетами Меншикова, который чувствовал, как уже сказано выше, что Екатерина долго не протянет, и думал о ее преемнике.
К тому времени, когда престол перешел к Петру II, его характер уже достаточно устоялся и сулил подданным в недалеком будущем нелегкую жизнь. К тому же, как известно, власть кружит головы даже людям сложившимся и умудренным опытом, а что уж говорить об одиннадцатилетнем мальчишке, которому казалось, что именно он, своею властью, низверг могущественного, всесильного Меншикова. И это было его первое «настоящее» государственное дело. Льстецы не преминули подчеркнуть, что Его императорское величество тем самым «свободил империю свою от ига варварского».
С особым вниманием за развитием Петра наблюдали австрийские дипломаты, крайне заинтересованные в превращении юного племянника австрийского императора в благородного, полноценного правителя дружественной державы. Однако они не могли сообщить в Вену ничего утешительного. На них, как и на других наблюдателей, Петр не производил благоприятного впечатления. Жена английского резидента леди Рондо писала в декабре 1729 года своей знакомой в Англии: «Он очень высокий и крупный для своего возраста, ведь ему только что исполнилось пятнадцать (ошибка – 12 октября 1729 года Петру исполнилось четырнадцать лет. – Е.А.). У него белая кожа, но он очень загорел на охоте (загар в те времена считался вульгарным отличием простолюдина от светского человека. – Е.А), черты лица его хороши, но взгляд тяжел, и, хотя император юн и красив, в нем нет ничего привлекательного или приятного».
О «жестоком сердце» и посредственном уме Петра, ссылаясь на слова сведущих людей, писал еще в 1725 году прусский посланник Аксель Мардефельд. Многие люди замечали в характере Петра Алексеевича черты, унаследованные от деда и отца – людей, как известно, весьма нелегкого нрава. «Царь, – пишет саксонский резидент Лефорт, – похож на своего деда в том отношении, что он стоит на своем, не терпит возражений и делает, что хочет». В другой депеше он уточнял: Петр «себя так поставил, что никто не смеет ему возражать». Почти то же сообщал в Вену и граф Вратислав, австрийский посланник: «Государь хорошо знает, что располагает полной властью и свободою, и не пропускает случая воспользоваться этим по своему усмотрению». Чтобы завершить обзор донесений иностранцев о личности Петра, скажем, что английский посланник отмечал в характере царя заметные признаки «темперамента желчного и жестокого».
Словом, иностранные наблюдатели единодушны в своих оценках Современники, согласно педагогическим концепциям того времени, считали, что виной всему не столько природа мальчика, сколько его воспитание. Действительно, в отличие от дочерей Петра Великого, внуков его обучали и воспитывали более чем посредственно. Все у них было как бы второсортным: жизнь, учение, учителя, уготованное им будущее. Детьми занимались то вдова трактирщика, то вдова портного, то бывший моряк, который преподавал и письмо, и чтение, и танцы. Прусский посланник полагал, что Петр умышленно не заботился о правильном и полноценном воспитании внука. Это не так. В 1722 году Петр пригласил в учителя к нему хорошего специалиста, выходца из Венгрии И.Секани (Зейкина). Он учил детей в семье Нарышкиных, и Петр, забирая его у своих родственников, писал учителю, что «время приспело учить внука нашего». Но занятия начались лишь в конце 1723 года или даже позже и оборвались в 1727 году – Меншиков, очевидно по наущению А.И.Остермана, выслалЗейкина за границу и весной 1727 года главным воспитателем царя сделал вице-канцлера. Андрей Иванович, конечно, относился к своему подопечному лучше, чем воспитатель царевича Алексея – им Петр назначил Меншикова, который впоследствии, как известно, бестрепетно подписал смертный приговор своему воспитаннику. Но и Остерман был воспитателем неважным. Он не стал его подлинным учителем и другом, как позже станет для цесаревича Павла Петровича граф Никита Иванович Панин.
Впрочем, составленная Остерманом программа образования царя была по тем временам неплохой. Она включала изучение древней и новой истории, географии, картографии, оптики, тригонометрии, немецкого и французского языков, а также музыки, танцев, начал военного дела. И хотя режим обучения был весьма щадящий: в расписании было много перерывов, занятия стрельбой, охотой, бильярдом, – научиться основам наук все-таки можно было, будь к тому у юноши желание. А такого желания Петр не проявлял. Главным экспертом по духовному развитию стал Феофан Прокопович, сочинивший особую записку: «Каким образом и порядком надлежит багрянородному отроку наставлять в христианском законе».
На бумаге было все хорошо и гладко, в жизни же – все иначе. Наиболее емко систему воспитания Петра охарактеризовал австрийский посланник Рабутин, писавший в 1727 году: «Дело воспитания царя идет плохо. Остерман крайне уступчив, стараясь тем самым приобресть доверие своего воспитанника, и в этом заключается сильное препятствие успеха. Развлечения берут верх, часы учения не определены точно, время проходит без пользы, и государь все более и более привыкает к своенравию».
Так же было и позже, в Москве. Остерман постоянно маневрировал, стремясь удержаться в воспитателях – должности весьма престижной и влиятельной при малолетнем царе, и достигал этого тем, что старался не раздражать воспитанника большой требовательностью. Кроме того, при всех своих интеллектуальных достоинствах, вице-канцлер был активно действующим, а значит – обремененным делами политиком. Крепко держась за кормило власти, он думал не о том, как лучше подготовить юношу к тяжкому поприщу владетеля великой империи, а о своих, не всегда бескорыстных, интересах. Все вышесказанное отразилось в одном из писем Остермана Меншикову в 1727 году: «За его высочеством великим князем я сегодня не поехал как за болезнию, так и особливо за многодельством и работаю как [над] отправлением курьера в Швецию, так и [над] приготовлением отпуска на завтрашней почте и, сверх того, разсуждаю, чтоб не вдруг очень на него налегать». Миних писал в своих мемуарах, что Остерман виделся с царем «лишь во время утреннего туалета, когда тот вставал, и по вечерам, после возвращения с охоты».
Последствия педагогики, «чтобы не вдруг очень… налегать», были самые печальные: юноша подчеркнуто почтительно обращался со своим нестрогим учителем, а за его спиной, в компании Долгоруких, не ставя его ни в грош, потешался над Андреем Ивановичем. Успехов в освоении знаний у юного императора не было практически никаких. Австрийские дипломаты очень печалились, что на аудиенциях царь не говорит с ними по-немецки и только кивает головой, делая вид, что понимает все ему сказанное.
Зато самые глубокие знания Петр получил в науке уничтожения зайцев, медведей, косуль, уток и прочей живности. «Охота, – пишет английский резидент Клавдий Рондо в августе 1728 года, – господствующая страсть царя (о некоторых других страстях его упоминать неудобно)». Мы, презрев неудобства, чуть ниже скажем об этом, а сейчас отметим, что если не большую, то значительную часть своего недолгого царствования он провел в лесу, в поле, на охотничьих биваках, известных своими незатейливыми радостями у костра, на свежем воздухе. Из немногочисленных автографов, оставленных Петром II потомкам, чуть ли не самыми длинными являются резолюции типа: «Быть по тому. Петр», «Отпустить. Петр» – на росписи, которой определялась норма ежедневного питания охотничьих собак (по два пуда говядины каждой! Ясно, что говядину ели не только собаки), лошадей и даже дюжины верблюдов, которые также участвовали в царских охотах. За осеннюю охоту 1729 года Петр и его свита сворой в шестьсот собак затравили четыре тысячи зайцев, пятьдесят лисиц, пять рысей и трех медведей. Тут уж не до наук!
Как раньше, при Екатерине I, дипломаты ждали того дня, когда наконец прервется вереница балов, маскарадов, вечеринок, чтобы поговорить с императрицей о делах, так и теперь, при ее юном преемнике, всем приходилось подолгу ждать, когда же можно будет увидеть царя.
Вот типичные сообщения о времяпровождении Петра в 1728 году, взятые наугад из донесений де Лириа: «24-го мая. Этот монарх еще не возвратился с охоты… 31-го мая. Царь воротился с охоты дня на два и послезавтра уезжает опять… 7-го июня. Получено донесение о смерти герцогини Голштинской (Анны Петровны. – Е.А.), принцессы красивейшей в Европе. Но это отнюдь не заставило царя отложить поездку на охоту в окрестности, хотя и без принцессы Елизаветы… 14-го июня. Царь еще не возвратился с охоты, но надеются, что воротится на этой неделе… 21-го июня. Этот монарх еще не возвратился в город, но надеюсь, что возвратится на этих днях».
Ничего не изменилось и через год.
В феврале 1729 года дело дошло до скандала. Узнав о том, что царь намеревается отправиться на три-четыре месяца на охоту далеко от Москвы, австрийский и испанский посланники подготовили ноту, в которой в весьма решительных выражениях отмечали, что «при настоящих обстоятельствах не только вредно, но и неприлично оставаться нам такое долгое время без всякого дела, без возможности с кем сноситься о делах, так как с Его величеством отправляются и большая часть его министров».
Но, как мы видим из приведенных выше цитат, царь не угомонился и демарш дипломатов провалился. По подсчетам историка князя П.В.Долгорукова, в июле – августе 1729 года император был на охоте непрерывно 55 дней. Это своеобразный рекорд – обычно царь охотился по 10, 12, 24, 26 дней кряду. Долгоруков подсчитал также, что за двадцать месяцев 1728–1729 годов Петр провел на охоте восемь месяцев.
Остерман и австрийцы пытались даже, используя охотничью страсть царя, хоть чему-нибудь его научить.
Предполагалось выписать из Вены опытного егеря-профессионала, с тем чтобы он попутно давал царю самые общие представления о флоре и фауне. Но этот хитроумный план остался неосуществленным, как и другой план строительства под Москвой потешного военного городка, где юноша мог бы, подобно своему великому деду, обучаться военному ремеслу.
В приведенном выше представлении посланников Австрии и Испании канцлеру допущена неточность – с Его величеством отправлялась не большая, а меньшая часть министров. Остальные же сановники, так же как и царь, отдыхали, разумеется, не теряя при этом своего жалованья. Де Лириа писал 27 сентября 1728 года: «Царь уехал недель на шесть на охоту. Этим воспользовались все министры и даже члены Верховного совета, и барон Остерман тоже уехал на неделю или дней на десять (а уж прилежный Остерман слыл чрезвычайно трудолюбивым чиновником, работавшим и в праздники, и по ночам! – Е.А.). Поэтому мы здесь весьма бедны новостями».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.