3. Первые совместные выступления объединенной оппозиции

3. Первые совместные выступления объединенной оппозиции

Важным толчком к формированию объединенной оппозиции стала массовая забастовка в Великобритании, начавшаяся 4 мая 1926 г. В то время принято было называть эту забастовку, явившуюся актом солидарности с бастовавшими углекопами, всеобщей, но на самом деле она до всеобщего уровня не поднялась, хотя по своим масштабам была для этой страны действительно невиданной. Как только правительство признало стачку незаконной, законопослушные британские тред-юнионы объявили стачку прекращенной. Горняки продолжали бастовать, но выступление их без всеобщей поддержки было обречено на провал. В СССР каждая из сторон вновь назревавшего внутрипартийного конфликта в ВКП(б) (партия была переименована из Российской во Всесоюзную на XIV съезде) пыталась использовать итоги английской стачки в своих интересах. Но оппозиционеры получили здесь явное преимущество, так как могли критиковать тезисы сталинского большинства о «стабилизации капитализма» и «правые ошибки» ЦК[434].

Главным объектом критики и противостояния стал так называемый Англо-русский профсоюзный комитет (АРК). Этот комитет существовал в 1925–1927 гг. Он был образован ВЦСПС и Британским конгрессом тред-юнионов на англо-советской профсоюзной конференции в Лондоне в апреле 1925 г. с целью, как указывалось в соответствующем соглашении, координации поддержки профсоюзного движения, сотрудничества профсоюзов обеих стран и развития мирных отношений между ними. Согласие советских властей на его создание было связано с проведением политики НЭПа, курсом на единый рабочий фронт, проводимым Коминтерном, отказом от развязывания немедленной мировой революции и являлось следствием сосредоточения внимания правительства на «построении социализма в одной стране». Комитет был распущен в сентябре 1927 г. из-за разрыва дипломатических отношений между СССР и Великобританией после публикации сенсационного «письма Зиновьева» английским коммунистам с требованием об организации восстания. (Письмо, как впоследствии выяснилось, оказалось фальшивкой.)

Пока же существование АРК было фактом, вызвавшим самые ожесточенные споры. В течение предшествующего года и Троцкий, и Зиновьев с Каменевым относились к этому органу весьма сдержанно и подозрительно. С одной стороны, они рассматривали сотрудничество с Британским конгрессом тред-юнионов в качестве непростительной уступки реформизму, уступки, на которую партийное руководство пошло под влиянием «правых», в частности председателя ВЦСПС Томского и вопреки позиции Зиновьева, являвшегося председателем Исполкома Коминтерна. С другой стороны, Троцкий вообще рассматривал АРК как мертворожденный орган, особенно в свете «перманентной революции», которая, как он полагал, должна была продолжиться, скорее всего, именно в Великобритании, о чем он говорил и писал многократно, хотя и весьма противоречиво. Прекращение массовой забастовки в Великобритании как раз и стало сигналом для объединения усилий обеих групп, недовольных сталинско-бухаринским «правым курсом», практически проводимым Томским, представлявшим советские профсоюзы в АРК.

В апреле — первой половине мая 1926 г. Троцкий инкогнито находился на лечении в Германии в связи с продолжавшимся уже несколько лет плохим состоянием здоровья, выражавшимся в часто повышавшейся температуре, слабости и других недомоганиях. Особенно беспокоило Троцкого, что порой у него возникали затруднения в изложении своих мыслей на бумаге. Сама организация этой поездки сопровождалась необычной бюрократической волокитой. Московские врачи, оказавшиеся не в состоянии определить, чем страдал Троцкий, настаивали на заграничном обследовании уже в течение долгого времени. Текущие дела заставляли Троцкого откладывать поездку за границу. Но в конце концов он поставил этот вопрос перед Политбюро, которое должно было принять решение о лечении своего непокорного члена.

Вопреки обычной практике, когда такого рода вопросы решались однозначно и положительно, Политбюро приняло уклончивое постановление: исходя из политической обстановки, поездка была сочтена опасной, тем более что ОГПУ также возражало против отъезда. Окончательное решение оставалось за Троцким, а постановление Политбюро отправлено в «особую папку»[435]. Сталину явно не хотелось выпускать Троцкого за границу. Он опасался его бесконтрольных контактов с деятелями международного коммунистического, левого и леволиберального движений, создания некой сплоченной или только аморфной интернациональной группы сторонников опального вождя, хотя, конечно, не опасался, что Троцкий может стать невозвращенцем и уже не вернется в СССР[436]. Кроме того, Сталин конечно же не желал Троцкому выздоровления.

После недолгих колебаний Троцкий решил ехать в Берлин. Путешествовал Троцкий по дипломатическому паспорту на имя члена коллегии Наркомпроса Украины Кузьменко. «Зиновьев и Каменев прощались со мной почти трогательно: им очень не хотелось оставаться со Сталиным с глазу на глаз», — писал Троцкий с оттенком иронии[437]. С ним отправились жена, секретарь Сермукс и один сотрудник ОГПУ, для охраны.

Берлинские врачи не смогли поставить диагноз. По рекомендации одного из них была сделана операция: из гортани удалены миндалевидные железы. Эта считавшаяся легкой операция прошла, однако, с осложнениями, сопровождалась большой потерей крови и, по всей видимости, не дала ожидаемого результата. Правда, обследования, проведенные немецкими медиками, и назначенные ими процедуры позволили несколько улучшить состояние здоровья Льва Давидовича. Приступы беспричинного повышения температуры, которые привели Троцкого в Берлин, стали более редкими и легкими по форме. По возвращении Троцкий смог в полной мере возобновить свою нервную и напряженную работу. В Германии Троцкий углубленно изучал немецкую прессу, наблюдал за общественной жизнью в Берлине. Впечатления бы ли крайне противоречивыми. Вот как они суммировались в мемуарах: «Берлин изменился. Он не имел теперь физиономии вовсе, по крайней мере, я не находил ее. Город медленно оправлялся после долгой и тяжелой болезни, сопровождавшейся рядом хирургических операций. Немецкая аккуратность и чистота за тяжкие годы войны, поражений и версальского грабежа, были побеждены нищетой. Человеческий муравейник упорно, но безрадостно восстанавливал свои ходы, коридоры и склады, раздавленные сапогом войны. В ритме улицы, в движениях и жестах прохожих чувствовался трагический оттенок фатализма: ничего не поделаешь, жизнь есть бессрочная каторга, надо начинать сначала»[438].

Вместе с женой Троцкий наблюдал празднование 1 мая 1926 г. в германской столице и даже на непродолжительное время затесался в марширующую толпу. Он, разумеется, оставался только наблюдателем, причем наблюдателем, не заметившим ничего особенного в этом традиционном шествии. Наслаждаясь «полной гаммой немецкой республиканской политики»[439], он не ощутил и не осознал назревавшую поляризацию сил — появление и постепенное укрепление Национал-социалистической рабочей партии Германии, конкурирующей с коммунистами в деле противостояния германской социал-демократии. Национал-социалисты, вновь наращивавшие силы после недолгого запрета их партии в результате «пивного путча» 1923 г., почти ежедневно выводили на улицы штурмовые отряды, устраивавшие скандалы и потасовки и вступавшие в столкновения с коммунистическими боевыми группами. Но угрозы в них Троцкий не видел. Поразительно, что, описывая впечатления от своей берлинской поездки, он вообще не упомянул эту партию.

Впрочем, пребывание в Берлине не обошлось без скандала. Немецкому МИДу было, разумеется, известно, кто именно проживает под фамилией Кузьменко. Из дипломатических кругов слух распространился в берлинские салоны, стали поговаривать о возможном покушении на жизнь Троцкого «русских монархистов». Вокруг больницы, где он лечился, были установлены полицейские посты, появились десятки вездесущих репортеров. В результате Троцкий перебрался в советское представительство, где был гостеприимно принят полпредом Н. Н. Крестинским. За пределы слухов, правда, вся эта история не вышла. В печать проникли лишь слабые ее отголоски, сошедшие за дешевую сенсацию.

Троцкий возвратился в Москву через несколько дней после окончания в Великобритании забастовки солидарности с горняками. 18 мая он писал в Политбюро: «Что создание Англо-советского комитета как элемента в политике единого фронта было правильным, об этом спора не было и нет. Но неправильно было наше политическое отношение к этому организационному мероприятию… Соглашение, основанное в значительных мерах на организационно-дипломатических началах, не выдержало испытания борьбы, что обрушилось на неподготовленные рабочие массы в виде совершенно неожиданного отказа Генерального совета от принятия нашей помощи, а затем и прямого предательства стачки»[440].

Непоследовательность и противоречивость заявлений Троцкого лежали почти на поверхности. Троцкий подменял Генсовет британских тред-юнионов Англо-русским комитетом, неоправданно разграничивал политический и организационный подходы к АРК и, главное, отрицал свое прежнее негативное отношение к АРК. Правда, через несколько дней в печати проявилась значительно бо?льшая оценочная определенность. 25–26 мая 1926 г. в «Правде» была опубликована статья Троцкого «Вопросы английского рабочего движения (изо дня в день)». Внешне она содержала нападки на британский реформизм и оппортунизм, но за этой канвой четко прослеживалось осуждение курса руководства ВКП(б) на сотрудничество с реформистами. В статье говорилось: «Вся нынешняя надстройка британского рабочего класса — во всех без исключения оттенках и группировках — является аппаратом революционного торможения. Это предвещает на длительный период напор стихийного и полустихийного движения на рамки старых организаций и формирование на основе этого напора новых революционных организаций».

В данном случае можно считать второстепенным вопрос о том, насколько объективно и реалистично характеризовал Троцкий перспективы британского рабочего движения в обозримом будущем. Можно утверждать, по крайней мере на основании последующего опыта, что он явно и непростительно переоценивал этот самый «революционный напор» — стихийный или полустихийный. Главное состояло в том, что Троцкий открыто осудил в партийной газете курс руководства своей собственной партии на сотрудничество с «аппаратом торможения» в Англии. Так британские события стали предметом внутрипартийной борьбы в ВКП(б).

Вслед за этим Троцкий потребовал немедленного обсуждения вопроса о том, что происходило в Великобритании, на заседании Политбюро. Он писал 2 июня: «Политика недомолвок и дипломатической двусмысленности находит теперь свое естественное продолжение в стремлении сохранить видимость того, что развалилось» — и требовал принять решение, которое в полной мере соответствовало бы установкам борьбы против оппортунизма[441]. Уже на следующий день, 3 июня, вопрос об уроках английской забастовки был поставлен на Политбюро. Это заседание было особенно знаменательно тем, что на нем впервые, скорее всего по предварительно достигнутой договоренности, Троцкий, Зиновьев и Каменев выступили солидарно.

Прения начал Троцкий заявлением, что вопрос об английской стачке в полном объеме не обсуждался, хотя появилось «нагромождение», как заявил оратор, документов[442]. Вслед за этим долгую речь произнес Зиновьев, выдвинувший требование порвать с тред-юнионами[443]. Троцкий и Зиновьев внесли совместное предложение о содержании декларации ВЦСПС об уроках английской забастовки. Основной упор делался на то, что декларация должна вместить беспощадную критику британских «левых» и оценку их поведения как главных виновников поражения забастовки[444]. Однако принятие такой декларации означало бы, что на Политбюро победила точка зрения Троцкого — Зиновьева — Каменева. «Это вопрос, на котором пытаются политически совсем сблизиться тов. Троцкий и Зиновьев», — заметил Молотов. Он вообще считал политической ошибкой публикацию статьи Троцкого в «Правде», назвав ее выступлением против Коминтерна и ЦК[445].

Отвечая Молотову, Троцкий попытался опровергнуть очевидный для всех уже заметный факт формирования объединенной оппозиции. Про самого Молотова Троцкий сказал, что есть специальность, в которой Молотов более силен, чем в английских делах: отыскивание платформ оппозиции. У Молотова обнаруживалось, по словам Троцкого, «противоречие между аппаратным могуществом и идейной скудостью»[446]. Это, разумеется, была атака не столько на Молотова, сколько на генсека.

Основную часть своей речи Троцкий посвятил итогам английской стачки, положению в британских тред-юнионах и вопросу целесообразности сохранения АРК. Этот последний пункт был, собственно говоря, главным. Фактом вхождения в АРК «мы говорили: у нас и английской головки есть нечто политически общее, что отличает нас от всех остальных руководящих групп профсоюзов во всем мире». Троцкий обвинял руководство советских профсоюзов, а следовательно, и партийное руководство в том, что было присуще (по признанию большевистских руководителей) тред-юнионам: в реформизме, соглашательстве с предпринимателями, курсе на постепенное преобразование трудовых отношений. Все это считалось крамолой и в Москве, и в компартиях Коминтерна. Обвиняя советские профсоюзы в «сползании в Амстердам», то есть в политическом сближении с реформистской Международной федерацией профсоюзов (ее обычно называли по месту, где располагались руководящие органы этой организации, Амстердамским интернационалом), Троцкий требовал разрыва «единого фронта сверху». Не уметь это сделать, провозглашал он, — значит «совершить величайшее преступление по отношению к фронту массы»[447].

Выступившие затем Зиновьев и Каменев полностью поддержали Троцкого. Зиновьев, формально остававшийся пока председателем Исполкома Коминтерна, представил тезисы, с которыми Троцкий в основном согласился. Правда, когда Каменев упомянул о коллективном руководстве, Лев Давидович бросил реплику, что таковым именовали правление «тройки» и «семерки»: «Коллективное руководство — это и есть, когда все мешают одному или все на одного нападают», — заявил Троцкий, имея в виду прежде всего свое единоборство с большинством. Досталось и Бухарину, которого Троцкий обвинил в фетишизме формы из-за возражений против выхода из АРК. «Так ставите вопрос вы, известные диалектики, в противовес нам, бедным схематикам»[448], — острил он по адресу Бухарина, популярность которого как ведущего теоретика партии с благословления Сталина все более раздували послушные и недалекие ученики из так называемой «бухаринской школы».

Если Бухарин на реплики Троцкого не реагировал, по крайней мере прилюдно, Молотов воспринял их куда более болезненно. Он обиженно заявил, что Троцкий — это «мелкий барин, из которого никак не выходит настоящий барин» (затем Молотов эти слова из стенограммы вычеркнул)[449].

18 июня на заседании делегации ВКП(б) в Исполкоме Коминтерна Троцкий предложил проект резолюции, по существу обвиняющий сталинское большинство в правооппортунистическом уклоне[450]. На следующий день он направил в Политбюро заявление об АРК, в котором требовал созыва заседания Политбюро для объявления о «разводе» с АРК, прекрасно зная о том, что накануне Политбюро приняло решение не распускать АРК[451]. 7 июля Троцким было направлено в Политбюро письмо с требованием выйти из АРК и этим разорвать «жизнью превзойденный верхушечный блок с оппортунистами», причем сделать это так, чтобы виновником разрыва был выставлен британский Генсовет тред-юнионов (предъявить радикальные ультимативные требования, которые не могут быть выполнены, а после отклонения — объявить о разрыве)[452].

Обсуждение «английского вопроса» на Политбюро и в ИККИ побудило Троцкого подготовить обширное заявление по вопросам международного коммунистического движения, которое он 28 июня направил в делегацию ВКП(б) при Исполкоме Коминтерна[453]. Судя по контексту, это был уже документ не личный и не группы сторонников Троцкого, а тех, кого вскоре стали именовать объединенной оппозицией: деятелей, подписавших Заявление 46-ти; немногочисленных последователей Зиновьева и Каменева; децистов, от имени которых обычно выступал В. М. Смирнов. Представляя это заявление, Троцкий по существу брал на себя роль руководителя коммунистической оппозиции не только в СССР, но и в международном масштабе.

Предупреждения о бюрократизме как «источнике оппортунизма», адресованные ранее высшим партийным органам, теперь были распространены на режим в Коминтерне. Автор отмечал любопытную особенность коминтерновских резолюций, точнее говоря, резолюций руководящих органов отдельных партий Коминтерна — «готовность принимать радикальные решения за чужой счет», то есть осуждать «правые уклоны» в других странах при пассивности «перед буржуазным общественным мнением собственной страны». Источником такого курса, утверждал Троцкий, является «аппаратно-бюрократический режим в самом Коминтерне и в его руководящей партии». Бюрократизм в иностранных компартиях являлся, таким образом, отражением и дополнением бюрократизма в ВКП(б).

Это был первый документ, в котором Троцкий подверг открытой критике теорию социализма в одной стране. Она рассматривалась им как прикрытие Сталиным всех внутренних противоречий в стране и в партии, как политика, питающая фаталистический оптимизм, за которым «укрывается бюрократическое безразличие к судьбам социализма и международной революции»[454]. Троцкий призывал к серьезному и деловому обсуждению положения в партиях Интернационала, особенно во французской компартии, из которой необоснованно — по мнению Троцкого — была исключена группа революционных синдикалистов во главе с Пьером Монаттом и А. Росмером (эта группа будет особенно близка Троцкому, а в эмиграции станет одной из немногих его опор во Франции). Синдикалисты отрицали необходимость существования пролетарской политической партии и признавали профсоюзы высшей формой рабочей организации.

Появившееся на свет 11 июля совместное заявление Зиновьева и Троцкого на имя Политбюро, переданное через Сталина, а затем совместное заявление Троцкого и Каменева от 9 августа завершило создание объединенной оппозиции[455]. Поставив свои подписи под едиными документами, они подтвердили единство своих политических позиций и готовность к открытому противостоянию большинству. Заявление касалось лицемерной позиции редакции «Правды» и ее главного редактора Бухарина. Последний, заявляя, что ни партия, ни ее ЦК не желают дискуссии, на самом деле изложил в газете, причем в искаженном виде, прения на заседании Политбюро по вопросу об Англо-русском комитете, способствуя «путем намеков и инсинуаций» началу новой дискуссии. Зиновьев и Троцкий рассматривали действия Бухарина как провоцирование открытой дискуссии, на которую оппозиция идти не хотела, рассчитывая разрешить все споры «нормальным путем», то есть в закрытом формате. Каменев и Троцкий, кроме того, в очередной раз требовали выхода из АРК, который теперь «не мост, соединяющий нас с массами, а барьер, отделяющий нас от них».

Таким образом, к лету 1926 г. существование объединенной оппозиции стало фактом, а Троцкий стал ее лидером, формально — на паритетных началах с Зиновьевым, реально — единолично. Троцкий при этом оставался членом Политбюро; Зиновьев — еще и председателем Исполкома Коминтерна. Но сталинская номенклатура в республиках и на местах уже понимала, куда дует ветер. На собрании в Харькове в июне 1926 г. член Политбюро ЦК КП(б) Украины А. Ф. Радченко[456] заявил, что надо отсечь от партии такую шваль, как Троцкий и Зиновьев[457]. Его никто не остановил и не поправил. В схватке оппозиции и сталинского большинства силы изначально были неравны.