Глава 17 СМЕРТЕЛЬНАЯ БОРЬБА В ПОСЛЕДНИЕ МЕСЯЦЫ

Глава 17

СМЕРТЕЛЬНАЯ БОРЬБА В ПОСЛЕДНИЕ МЕСЯЦЫ

Рано утром 9 февраля последовал телефонный звонок из штаба – из Франкфурта только что доложили, что прошлой ночью русские навели мост через Одер в Лебусе, немного севернее Франкфурта, и с несколькими танками уже переправились на западный берег. Ситуация более чем критическая – на этом участке наземных войск нет, нет и возможностей быстро доставить на место тяжелую артиллерию, чтобы остановить их. Таким образом, совершенно ничто не мешает советским танкам докатить прямо до столицы или, по крайней мере, перерезать железную дорогу и автобан Франкфурт – Берлин – обе жизненно важные линии снабжения для сохранения линии фронта на Одере.

Мы вылетаем туда, чтобы подтвердить, что сообщение правдиво. Еще издали я могу разобрать понтонный мост; мы встречаем сильный зенитный огонь задолго до того, как достигаем его. Русские определенно припасли для нас розги! Одна из моих эскадрилий атакует наведенный через лед мост. У нас нет иллюзий относительно результатов, которые мы можем достичь, поскольку мы знаем, что у иванов столько материалов для строительства, что они восстановят мост в мгновение ока. Сам я лечу с противотанковым звеном, высматривая танки на западном берегу реки. Но я могу разглядеть только следы гусениц – не сами танки. Я спускаюсь ниже, чтобы приглядеться внимательнее, и вижу в неровностях речной долины хорошо замаскированные танки на северном краю деревни Лебус. Их где-то около 12–15 штук. В этот момент что-то бьет в крыло моего самолета – в меня попали из мелкокалиберного зенитного орудия. Я держусь малой высоты, повсюду вокруг видны вспышки выстрелов – похоже, переправу через реку защищает шесть – восемь батарей. Зенитчики, похоже, опытные, уже имевшие дело со «Штуками». Они не используют трассирующих снарядов – кажется, никто в тебя не стреляет, как вдруг самолет резко вздрагивает от точного попадания. Как только мы набираем высоту, зенитный огонь прекращается и наши бомбардировщики не могут атаковать зенитки. Огонь из орудий – слабый, как от карманного фонарика, – можно разглядеть, только когда летишь низко. Я размышляю – что делать. Открытая местность не дает возможность подобраться к цели в складках рельефа. Нет здесь и высоких деревьев или зданий. Трезвая оценка говорит: придется забыть обо всех тактических приемах и об опыте, никакие основные правила здесь не проходят. Придется атаковать открыто, надеясь лишь на удачу. Если бы я в прошлом так действовал, то мог уже дюжину раз оказаться в могиле. Но на этом участке нет наших наземных войск, а отсюда всего 80 километров до столицы рейха – опасно короткое расстояние, когда вражеские танки уже движутся в направлении на Берлин. Сейчас не время для здравых размышлений. На этот раз придется довериться удаче, говорю я себе и иду в атаку. Другим пилотам я приказываю не идти за мной – среди них несколько совсем новых экипажей, и они не нанесут врагу большого урона, а при столь интенсивном огне зениток могут понести потери, так что игра не будет стоить свеч. Когда я спущусь ниже и по мне откроют огонь, они должны подавлять зенитные расчеты огнем своих пушек. Есть шанс, что это напугает иванов и лишит их точности. Я вижу перед собой несколько танков «ИС», остальные – «Т-34». После того как я поджег четыре танка, снаряды кончаются, и мы летим обратно. Я докладываю свои наблюдения и особо указываю на факт, что я атаковал только потому, что противник находится в 80 километрах от Берлина, в противном случае это было бы не извинительно. Если мы еще удерживаем фронт восточнее, нам нужно выждать более благоприятной ситуации – по крайней мере того, чтобы танки покинули зону прикрытия своих зениток вокруг моста. После двух боевых вылетов я меняю самолет, поскольку получил серьезное попадание зенитным снарядом. После четвертого вылета на моем счету двенадцать горящих танков. Я не включаю сюда танк «ИС», который дымил, но не загорелся.

Каждый раз перед переходом в атаку я забираюсь на высоту 800 метров, поскольку зенитки не могут сбить меня на этой высоте. С высоты я перехожу в пологое пикирование, делая резкие повороты из стороны в сторону. Когда я близко у танка, то какое-то время иду строго по прямой, стреляю, а затем ухожу низко над танком, используя ту же тактику, что и при подлете к цели. Уйдя на безопасное расстояние, я снова набираю высоту. Подходить к танку следовало бы медленно, лучше управляя самолетом, но в данных обстоятельствах это было бы самоубийством. Я способен, переходя на доли секунды в прямой полет, поразить танк в одно из уязвимых мест только благодаря огромному опыту и сверхъестественной точности. Такие атаки, конечно, невозможны для моих коллег, у которых нет моего опыта.

Пульс бьется в моей голове. Я знаю, что играю в кошки-мышки со смертью, но эти «ИС» нужно поджечь! Снова на высоту 800 метров – и снова вниз на шестидесятитонного левиафана. Он опять не загорелся! Меня охватывает ярость – он должен быть в огне!

Замигал красный индикатор моего орудия. Опять! Заело казенную часть; у меня только один снаряд в другой пушке. Я снова набираю высоту. Не сошел ли я с ума, подвергая себя риску из-за единственного выстрела? Не спорь – вспомни, как часто ты расправлялся с танком при помощи одного-единственного снаряда?

На «Ju-87» высота 800 метров набирается долго – так долго, что у меня есть время оценить аргументы за и против. Мое собственное «эго» говорит: «Если тринадцатый танк еще не горит, не воображай, что ты можешь заставить его запылать от единственного снаряда. Лети домой за новыми снарядами, в следующий раз ты сделаешь это наверняка». На это мое другое «эго» отвечает:

«Возможно, требуется всего один снаряд, чтобы помешать этому танку двинуться в глубь Германии!»

«Помешать этому танку двинуться в глубь Германии! Это звучит слишком мелодраматично. Намного больше танков собирается двинуться в глубь Германии, если ты сейчас ошибешься. А ты ошибешься. Может, все сейчас зависит от этого. Это сумасшествие – снова идти на малую высоту ради единственного выстрела. Чистое сумасшествие!»

«Дальше ты скажешь, что я ошибусь потому, что этот танк – тринадцатый. Вера в предрассудки – чепуха. У тебя остался только один снаряд, поэтому прекрати болтовню и примись за орехи!»

Я лечу вниз с высоты 800 метров. Сосредоточься на полете и на противозенитном маневре; снова по мне стреляет множество орудий. Теперь я выравниваю самолет… Огонь… Танк вспыхивает ярким пламенем! С радостью в сердце я низко пролетаю над горящим танком. Я по спирали иду вверх… удар в двигатель, и что-то проскакивает сквозь мою левую ногу, словно раскаленная докрасна сталь. В моих глазах все чернеет, я хватаю ртом воздух. Но я продолжаю лететь… лететь… Я не должен терять сознание. Стисни зубы, ты должен справиться со своей слабостью. Все тело пронзает приступ острой боли.

– Эрнст, у меня нет левой ноги.

– Нет, твоя нога на месте. Если бы ее не было, ты бы не смог говорить. Но левое крыло горит. Тебе придется сесть, в нас дважды попали 40-миллиметровые снаряды.

Глаза застилает ужасающая тьма, я не могу ничего разобрать вокруг.

– Скажи мне, где я могу совершить аварийную посадку. Потом быстро вытащи меня, чтобы я не сгорел заживо.

Я больше ничего не вижу и веду самолет по наитию. Я слабо припоминаю, что заходил в атаки с юга, а после них уходил налево. Это значит, что до дому я смогу добраться, если буду лететь на запад. Так я лечу несколько минут. Почему полк еще не улетел, я не знаю. На самом деле я лечу на северо-северо-запад, почти параллельно русскому фронту.

– Тяни ручку на себя! – кричит Гадерманн по переговорному устройству.

Я чувствую, что медленно погружаюсь в какой-то туман… довольно приятное забытье.

– Тяни ручку на себя! – вопит Гадерманн снова – не увидел ли он деревья или телефонные линии?

Я уже ничего не чувствую и тяну ручку, только когда мне кричит Гадерманн. Если бы только эта лишающая сил боль в ноге прекратилась… как и этот полет… если бы я только мог погрузиться наконец в этот странный серый мир и в душевный покой, который приходит ко мне…

– Тяни!

Снова я автоматически налегаю на ручку, но на этот раз Гадерманн своим криком заставил меня очнуться. В мгновение ока я соображаю, что должен немедленно что-то сделать.

– Как выглядит земля? – спросил я в микрофон.

– Плохо: холмы.

Но я должен сесть, поскольку слабею из-за раны и опасная апатия может овладеть мной в любую минуту. Я давлю на педаль левой ногой и кричу от боли. Так в правую ногу я получил попадание или нет? Я тяну ручку направо, нос самолета поднимается, и «Ju-87» садится на брюхо. В этих обстоятельствах устройство выпуска шасси, по всей видимости, не работает, потому мне приходится совершать подобную посадку, которая получается неудачной. Самолет стучит и подпрыгивает какую-то секунду… затем загорается.

Теперь я могу отдохнуть, могу уплыть прочь, в серую пелену… как чудесно! Дикая боль возвращает мне сознание. Меня тащат?.. Меня опускают на голую землю? Теперь все позади… Наконец я совершенно уплываю в обитель тишины…

Я просыпаюсь, вокруг меня все бело… сосредоточенные лица… едкий запах… Я лежу на операционном столе. Внезапно меня пронизывает дикий страх: где моя нога?

– Ее нет?

Хирург кивает. Что теперь все это: спуск вниз по холму на фирменных новых лыжах… прыжки в воду… спорт… прыжки с шестом? Но сколько моих товарищей были ранены куда серьезнее? Ты помнишь… того, в госпитале Днепропетровска, у которого разрывом мины оторвало обе руки и искалечило лицо? Потеря ноги, руки и даже головы не так важна, если эта жертва может спасти фатерланд от смертельной угрозы… это не катастрофа, катастрофа лишь то, что несколько недель я не смогу летать… и это во время настоящего кризиса на фронте! Эти мысли в какое-то мгновение промелькнули в моей голове. Хирург мягко говорит мне:

– У меня не было выбора. Кроме нескольких кусочков мяса и сухожилий, ничего не было, так что мне пришлось произвести ампутацию.

Если «ничего не было», подумал я с горьким юмором, то что он ампутировал?

– Но почему ваша вторая нога в гипсе? – спросил он в изумлении.

– Это с прошлого ноября. Где я нахожусь?

– Главный перевязочный пункт в Зелове.

– О, в Зелове! – Это меньше чем в семи километрах за линией фронта. Так что я, очевидно, летел не на запад, а на северо-северо-запад.

– Солдаты ваффен СС принесли вас сюда, и один из наших медиков сделал операцию. На вашей совести еще один раненый, – добавил он с улыбкой.

– Я, наверное, покусал хирурга?

– Вы так далеко не заходили, – ответил он, покачав головой. – Нет, вы его не покусали, но лейтенант Корал пытался приземлиться на «шторьхе» на то место, где вы совершили аварийную посадку. Но должно быть, это было трудно, поскольку он перевернулся… и теперь у него тоже голова в бинтах!

Старина Корал! Похоже, когда я летел почти без сознания, у меня был не один ангел-хранитель.

Оказывается, рейхсмаршал послал своего персонального доктора с указанием перевезти меня немедленно в госпиталь в бомбоубежище, находящемся в бункере в Зоо, но хирург не хотел об этом и слышать, поскольку я потерял слишком много крови. Но завтра со мной будет все нормально.

Доктор рейхсмаршала сообщил мне, что Геринг немедленно доложил о том, что со мной произошло, фюреру. Гитлер, сказал он, был рад, что я отделался так легко.

– Конечно, когда цыплята хотят быть умнее, чем петух… – сказал он помимо прочего.

Я был доволен, что он не упомянул о своем запрете на мои полеты. Я также думаю, что в связи с отчаянной борьбой, которая велась последние несколько недель, мое участие в боевых действиях принималось как само собой разумеющееся.

На следующий день меня перевезли в бункер в Зоо, который прикрывали очень тяжелые зенитные орудия, участвующие в предотвращении бомбежек мирного населения столицы союзной авиации. На второй день у моей кровати поставили телефон – мне требовалось связываться со своим полком по поводу операций, общего положения и т. д. Я знаю, что не буду лежать долго, и потому не хочу оставлять командование полком. Я беспокоюсь, чтобы мне сообщали все подробно, так чтобы я мог участвовать во всех действиях – даже хоть и не в полной мере. Доктора и сиделки, которым пришлось мной заниматься, не очень довольны своим новым пациентом. Они постоянно что-то говорят об «отдыхе».

Почти ежедневно меня навещают коллеги из подразделения или друзья – некоторые из них называли меня друзьями только для того, чтобы проникнуть в мою комнату. Когда ко мне прорываются две прелестные девушки, они широко открывают глаза и высоко поднимают брови, видя у кровати мою жену. «Вот как?» – так говорят берлинцы.

Я уже провел несколько профессиональных бесед по поводу искусственных конечностей. Если бы только я мог этим воспользоваться! Я нетерпелив и очень хочу снова ходить. Немного позже мне наносит визит изготовитель протезов. Я прошу его изготовить мне временную искусственную ногу, с которой могу летать даже с еще не зажившей раной. Несколько первоклассных фирм отказывают мне на основании того, что у меня слишком свежая рана.

Только один человек принимается за заказ – и то в порядке эксперимента. Он принимается за дело столь энергично, что у меня кружится голова. Помещает часть моего тела от бедра до паха, не смазав поверхность и не приспособив защитный колпачок, в гипс. Оставив гипс сохнуть, он лаконично говорит:

– Думай о чем-нибудь приятном!

После этого он изо всех сил тянет гипс, к которому присохли волосы, и вырывает их с корнем. Мир для меня меркнет. Парень явно ошибся со своим призванием, из него бы вышел отличный кузнец.

Моя 3-я эскадрилья и штаб полка тем временем перебираются в Гёрлиц, где я когда-то ходил в школу. Дом моих родителей совсем поблизости. Русские как раз вошли в эту деревню; советские танки едут по земле, на которой я играл в детстве. Думая об этом, можно сойти с ума. Моя семья, как и миллионы семей, с тех пор надолго становятся беженцами – им не удается сохранить ничего, кроме своих жизней. Я же лежу, приговоренный к неподвижности. Что я сделал, чтобы заслужить это? Мне не хочется думать обо всем этом.

Цветы и самые разные подарки служат доказательством любви народа к своим солдатам; каждый день их доставляют в мою комнату. Кроме рейхсмаршала, меня дважды навещает Геббельс, с которым я раньше не был знаком. Разговор с ним оказывается очень интересным. Он спрашивает мое мнение о стратегическом положении на востоке.

– Фронт на Одере, – говорю я, – является нашей последней возможностью сдержать Советы; кроме этого, я не вижу ничего, что смогло бы удержать столицу от падения.

Но Геббельс сравнивает Берлин с Ленинградом. Он считает, что город не пал потому, что все его жители превратили свои дома в крепости. И жители Берлина тем более смогут выдержать то, что выдержали жители Ленинграда. Он выдвигает идею создания хорошо организованной линии обороны между домами путем установки радиопередатчиков в каждом строении. Он убежден, что «его берлинцы» скорее предпочтут погибнуть, чем стать жертвами красных орд. Насколько серьезно он это говорил, показал впоследствии его собственный конец.

– С военной точки зрения я оцениваю дело иначе, – отвечаю я. – Как только фронт на Одере будет прорван и начнется сражение за Берлин, город станет совершенно невозможно удержать.

Я говорю Геббельсу, что сравнение между двумя городами неуместно. Ленинград имел то преимущество, что с запада его защищал Финский залив, а на востоке – Ладожское озеро. На севере был слабый и узкий финский фронт. Реальные возможности захватить город были только с южного направления, но с этой стороны Ленинград был сильно укреплен и мог использовать заранее подготовленные позиции; кроме того, город не был совершенно отрезан от линий снабжения. Грузовые суда могли пересечь Ладожское озеро летом, а зимой русские укладывали железнодорожные рельсы на лед, что давало возможность снабжать город с севера.

Но мои аргументы его не убедили.

Через две недели я поднимаюсь в первый раз, на небольшое время. Наконец я могу вдохнуть свежий воздух. Во время налетов союзников я нахожусь на площадке зенитных орудий и наблюдаю с земли за тем, что доставляло нам столько неприятностей в небе. Мне никогда не скучно – Фридолин доставляет бумаги на подпись или заставляет меня решать какие-нибудь текущие вопросы. Что-либо постоянно происходит; единственное, что меня мучает, так это внутренняя неугомонность. Когда я прибыл в бункер Зоо, я «клятвенно» пообещал, что буду ходить снова через шесть недель и снова начну летать. Доктора знают, что их запреты меня только разозлят и будут бесполезны. В начале марта я отправляюсь на прогулку на свежий воздух в первый раз, на костылях.

Во время моего выздоровления меня приглашает одна из моих сиделок к себе домой – и так я оказываюсь гостем министра иностранных дел. Из солдата редко получается хороший дипломат, и потому предстоящая встреча с фон Риббентропом очень интригует. Представляется возможность поговорить о той стороне войны, которая ведется без оружия. Риббентропа весьма интересует моя оценка наших сил на Восточном фронте, а также нашего военного потенциала. Я даю ему ясно понять, что мы на фронте надеемся, что он сделает что-нибудь по дипломатическим каналам, чтобы ослабить мертвую хватку, в которой нас держат.

– Не могут же западные державы не видеть, что большевизм является их величайшим противником, и что после их окончательной победы над Германией он будет такой же угрозой для них, какой был для нас, и что в одиночку они не способны избавиться от него?

Он воспринимает мое замечание как выраженный в мягкой форме упрек к нему лично – я не сомневаюсь, что ему уже приходилось выслушивать нечто подобное много раз от других. Риббентроп сразу начинает объяснять, что уже много раз делал попытки, но они оказывались безуспешными, поскольку каждый раз после начала переговоров следовало какое-нибудь новое отступление на каком-нибудь участке фронта, и это побуждало противника покидать стол переговоров, чтобы продолжить войну. Он рассказывает об этих случаях, а затем с какой-то укоризной замечает, что договоры, которые он заключил перед войной, в том числе с Великобританией и Россией, были, без сомнения, большими достижениями, если не триумфом. Но никто сейчас о них не вспоминает, сейчас люди видят только то плохое, за что он ответственности нести не должен. На самом деле переговоры продолжаются и ведутся постоянно даже в настоящее время, но в сложившейся ситуации желаемые результаты проблематичны. Этот взгляд за кулисы дипломатии надолго удовлетворяет мое любопытство, и у меня больше нет желания узнавать больше.

В середине марта я впервые совершаю прогулку под солнечным светом в Зоо с сиделкой. На моей самой первой экскурсии происходит небольшой инцидент. Мы в толпе любопытствующих с интересом разглядываем клетку с обезьянами. Меня особенно привлекает одна огромная обезьяна, лениво и равнодушно сидящая на суку. Ее длинный хвост свешивается вниз. Конечно, я не могу удержаться и делаю то, что не следовало делать, – я просовываю костыль сквозь прутья с намерением ткнуть в хвост. Но не успеваю я коснуться хвоста, как обезьяна хватает костыли и со всей своей нечеловеческой силой тянет меня в клетку. Я скачу на одной ноге к решетке, но, конечно, этот зверь не способен втянуть меня сквозь прутья. Сестра Эделгарде хватается за меня, и мы вдвоем тянем за конец костыля в тяжелой борьбе с обезьяной. Человек против человекообразного! У обезьяны удается вытянуть конец костыля, но тут ее пальцы натолкнулись на резиновые чашечки внизу костыля, призванные заглушить стук удара при ходьбе и предназначенные против утопания кончика костыля в земле. Эти чашечки вызывают интерес обезьяны, она обнюхивает их, срывает с костыля и проглатывает с широкой улыбкой. В это мгновение я получаю возможность вытянуть оголенные палки из клетки и могу наконец, хоть и частично, отпраздновать победу над обезьяной. Через несколько секунд вой сирен возвещает о воздушном налете. Быстрая ходьба по песчаным дорожкам Зоо заставляет меня вспотеть, поскольку костыли глубоко застревают в земле. Все вокруг торопятся и суетятся и вряд ли смогут оказать мне помощь, так что я продолжаю с трудом ковылять. Получается очень медленно. Мы едва прибываем в бункер, как вниз летят первые бомбы.

Постепенно приближается Пасха. Я хочу вернуться с моими коллегами до ее наступления. Сейчас полк размещается в Гроссенхайне в Саксонии. Моя 1-я эскадрилья снова передислоцирована из Венгрии в район Вены и все еще остается на Юго-Восточном фронте. Гадерманн в Брансвике. Время моего отсутствия он использует для того, чтобы практиковаться в своей профессии доктора. Я звоню ему, чтобы он передал приказ прислать в Темпельхоф «Ju-87» к концу недели, чтобы тот мог доставить меня в часть. Поскольку незадолго до этого Гадерманн разговаривал с дежурным врачом о моем состоянии, он не может поверить в то, что слышит. Кроме того, он сам еще нездоров. Я не увижу его больше до самого конца войны, в тех последних операциях, в которых мне еще придется принимать участие.

Его место, место моего стрелка, занимает лейтенант Нирманн, у которого нет недостатка в боевом опыте и который уже имеет Рыцарский Железный крест.

Но прежде нужно выполнить приказ – явиться для доклада фюреру. Я прощаюсь с бункером. Фюрер выражает удовольствие, что все прошло относительно гладко. Он не упоминает о своем запрете на полеты – возможно, эта мысль просто не пришла ему в голову. Я снова, впервые за шесть недель, сажусь в самолет, чтобы проложить курс для своих товарищей. Это канун Пасхи, и я чувствую себя счастливым. Незадолго перед вылетом мне звонит Фридолин и говорит, чтобы я летел прямо в Судеты; он в настоящее время передислоцирует подразделение в Куммерам-Зее около Нимеса. В самолете поначалу я чувствую себя очень странно, но скоро снова ощущаю себя в своей стихии. Управление затруднено тем, что я могу использовать только одну педаль. Поскольку я еще не получил искусственную конечность, мне приходилось левой ногой поднимать педаль, чтобы получить требуемый результат. Моя культя в гипсе и вытянута под приборной панелью, так что не может задеть ее. Управляя таким образом, я через полтора часа приземляюсь на моем новом аэродроме в Куммере. Летный персонал полка прибыл сюда часом ранее.

Наш аэродром лежит среди величественного пейзажа между двумя вершинами Судетских гор, окруженных лесом и обширными озерами. Рядом находится живописное карстовое озеро Куммер. Пока не решена проблема с размещением, мы проводим вечер в гостиничном номере. Здесь, в Судетах, все дышит миром и покоем. Враг за горами, фронт здесь защищает фельдмаршал Шернер – именно это и служит причиной непотревоженной тишины. Ближе к одиннадцати часам мы слышим нестройные голоса детского хора, поющие «Бог приветствует вас». Этой песней нас встречает местная школа во главе с директрисой. Это что-то новое для закаленных вояк, песня задевает нас, поскольку затрагивает струны, о которых на этой стадии войны мы успели забыть. Мы слушаем задумчиво. Каждый из нас погружен в свои собственные мысли – мы чувствуем, что эти дети верят в нашу способность устранить надвигающуюся опасность со всем сопровождающим ее ужасом. Здесь, на пороге их домов, у нас не будет недостатка в решимости. В конце их песни я благодарю за прекрасный прием и приглашаю посетить аэродром утром и посмотреть на наших «птиц». Они выражают живой интерес. На следующий день дети появляются на аэродроме, и я начинаю экскурсию с того, что взлетаю на моем противотанковом самолете и поражаю квадратную цель размером метр на метр. Дети, стоящие полукругом, могут теперь представить, как атакуются вражеские танки. Это хорошая тренировка для меня в управлении самолетом с одной ногой. На другой стороне Судетских гор стоит туман, и поскольку мы не можем совершать боевые вылеты, то, не желая напрасно тратить время, я взлетаю на «Fw-190D9» и упражняюсь в пилотаже на малых и больших высотах. Наш гений, капитан Клатцшнер, инженер полка, уже переоборудовал ножные тормоза, которые незаменимы для этого быстрого самолета, так что ими можно управлять при помощи рук.

Когда я приземляюсь, солдаты энергично машут руками, показывая в небо. Я гляжу вверх и через разрывы в облаках вижу американские истребители и истребители-бомбардировщики, делающие круги в небе. Они летят в 1600–1800 метрах над верхней границей тумана. Меня они вряд ли заметили, поскольку сам я их в небе не обнаружил. Быстро, как это только возможно для одноногого в гипсе, я прыжками двигаюсь туда, где стоят дети. Они все должны быть в укрытии. Я прячу детей в подвал, где их не заденет осколками, но не спасет при попадании, а эти парни наверху наверняка выберут этот дом управления полетами, поскольку он единственный на аэродроме. Я вхожу последним, чтобы успокоить детей, когда разрываются первые бомбы, одна из них близко к дому; взрыв выбивает окно и срывает крышу. Наша противовоздушная оборона слишком слаба, чтобы отогнать бомбардировщики, но достаточна, чтобы помешать атакам с малой высоты. К счастью, среди детей пострадавших нет. Мне жаль, что невинные, идеальные представления об авиации столь жестко были развеяны суровой реальностью. Дети скоро снова успокаиваются, и школьная руководительница, словно пастух овечек, гонит свое маленькое стадо к деревне. Капитан Нирманн сияет – он снимал на пленку всю атаку американских самолетов. Во время представления он находился в окопе, запечатлевая падающие бомбы с момента их сброса до удара о землю и фонтана земли, поднимаемого при взрыве. Это просто лакомый кусок для нашего опытного фотографа со Шпицбергена, где он имел возможность сделать несколько уникальных фотографий.

Свежие метеорологические доклады из района Гёрлиц – Баутцен указывают на постепенное улучшение погоды, и потому мы взлетаем. Советы миновали Гёрлиц и идут мимо Баутцена, где окружен немецкий гарнизон, в надежде пробиться к Дрездену через Бишофсверд. Против наступающих клиньев, призванных сокрушить фронт Шернера, предпринимаются постоянные контратаки. С нашей поддержкой Баутцен разблокирован; нам удается уничтожить большое число танков и грузовиков. Эти полеты потребовали от меня много сил, поскольку я, по всей видимости, потерял много крови при ранении и прежде неистощимая энергия выдохлась, дойдя в конце концов до предела. Своими успехами мы частично обязаны подразделениям штурмовиков и истребителей, которые переходят под мое командование и размещаются на нашем аэродроме и в окрестностях.

В первые две недели апреля по радио мне приходит приказ, вызывающий меня в рейхсканцелярию. Фюрер говорит мне, что я должен возглавить командование всеми подразделениями реактивных самолетов и с их помощью очистить воздушное пространство над новой армией генерала Венка, которая в настоящий момент собирается в районе Гамбурга. Первой целью этой армии будет удар из окрестностей этого города на Гарц, для того чтобы перерезать линии снабжения армий союзников, продвинувшихся на восток. Успех операции в этом критическом пункте зависит от предварительной расчистки воздушного пространства над нашими собственными линиями снабжения, в противном случае она обречена на неудачу – фюрер убежден в этом, и с ним согласен проводящий операцию генерал Венк. Я умоляю фюрера освободить меня от этого задания, поскольку уверен, что в данный момент незаменим в секторе яростно обороняющейся армии фельдмаршала Шернера. Я рекомендую выбрать для выполнения этой задачи кого-нибудь из командиров реактивной авиации, кому это ближе. Я замечаю, что мой опыт ограничен бомбардировками с пикирования и уничтожением танков и что я никогда не отдавал приказы, на выполнение которых не отправлялся бы сам. С реактивными самолетами я не способен это сделать и потому не буду чувствовать себя уверенно с командирами подразделений и экипажей. Я всегда должен быть примером своим подчиненным.

– Вам вообще не придется летать, вы займетесь организационной стороной. Если кто-либо усомнится в вашей храбрости из-за того, что вы на земле, я его повешу.

Радикальная мера, думаю я, но, возможно, фюрер только хочет развеять мои сомнения.

– Есть много людей с опытом, но одного опыта мало. Мне нужен человек с достаточной энергией, чтобы организовать и выполнить эту задачу.

В этот день не удается прийти к конечному решению. Я лечу обратно только для того, чтобы через несколько дней получить вызов от рейхсмаршала, который передает мне приказ выполнить эту задачу. К этому времени положение на фронте таково, что Германия может оказаться разорванной на две части, и выполнение операции уже вряд ли возможно. По вышеизложенным причинам я отказываюсь. Судя по тому, как рейхсмаршал воспринимает, это для него не является неожиданностью, поскольку еще со времени отказа командовать истребителями-бомбардировщиками он хорошо знает мои настроения. На этот раз, однако, я выдвигаю принципиальное возражение, что не могу взять на себя ответственность за выполнение задачи, которую считаю теперь невыполнимой. Скоро я вижу, как мрачно рейхсмаршал оценивает ситуацию. Когда мы обсуждаем положение на фронте, он бормочет про себя, склонившись над картой:

– Думаю, что нам придется поджигать этот сарай. – Он имеет в виду Каринхалле.

Он советует мне отправиться в штаб-квартиру фюрера и лично сообщить о своем отказе. Поскольку, однако, прямого приказа нет, я немедленно отправляюсь в свой полк, где меня с нетерпением ждут. Но это не последний мой полет в Берлин.

19 апреля по радио меня снова вызывают в рейхсканцелярию. Долететь в Берлин из Чехословакии к этому времени без сопровождения нелегко: во многих местах русский и американский фронты очень близки. В воздухе много самолетов, но среди них нет ни одного немецкого. Я прибываю в рейхсканцелярию, и в полдень меня пропускают в бункер фюрера. Здесь царит атмосфера спокойствия и уверенности, которые исходят главной частью от армейских офицеров, участвующих в текущих или планируемых операциях. За стенами слышны удары тонных бомб, которые «москиты» сбрасывают на центр города.

Примерно в одиннадцать часов вечера я встаю в присутствии главнокомандующего. Я предвижу цель вызова – наверняка мне снова поручат прежнюю задачу. У фюрера странное обыкновение ходить около, а не переходить непосредственно к цели разговора. И в этот вечер он начинает с получасовой лекции о решающем значении развития техники, в чем мы всегда были мировыми лидерами, и о том, что необходимо использовать это преимущество и таким образом переломить ситуацию и добиться победы. Он говорит мне, что весь мир боится немецких науки и технологии, и показывает мне некоторые доклады разведки, демонстрирующие, в какой степени союзники обворовали нас в технических достижениях и науке. Каждый раз, когда я слушаю его, поражаюсь памяти фюрера на цифры и его специальным знаниям в области техники. К этому времени я налетал в воздухе около шести тысяч часов, и со своим обширным опытом знаю о различных типах самолетов почти все, но нет ничего, о чем бы он не мог говорить с неповторимой простотой и по поводу чего не сделал бы резонные предложения о модификации. Физическое состояние фюрера уже не столь хорошее, как три-четыре месяца назад. Его глаза ярко блестят. Оберст фон Белоу сообщает мне, что последние восемь недель Гитлер практически не спал – у него было совещание за совещанием. Руки фюрера дрожат; это следствие покушения на него 20 июля. Во время долгого обсуждения в тот вечер я заметил, что фюрер несколько раз повторяет одно и то же. Раньше этого не было. Но предложения ясно сформулированы, и в них звучит непреклонная решимость.

Когда долгая вступительная часть завершена, фюрер переходит к главной теме, которую я слышу от него чересчур часто. Он вновь приводит доводы, которые слышал несколькими днями раньше, и заключает:

– Это мое личное желание, чтобы данную трудную задачу выполнили именно вы – единственный человек, который носит высшую немецкую награду за храбрость.

Я использую прежние и похожие на прежние доводы и снова отказываюсь от задачи, говоря, что положение на фронте ухудшается и только вопрос времени, чтобы Восточный и Западный фронты соединились в середине рейха. Когда это произойдет, два котла должны будут действовать самостоятельно. Для выполнения его плана подходит только северный котел, и потому необходимо сосредоточить все реактивные истребители внутри его. Оказывается, что число пригодных к использованию реактивных самолетов, включая бомбардировщики и истребители, на настоящий момент равно 180. На фронте мы давно ощущаем, что противник имеет численное преимущество примерно двадцать к одному. Учитывая, что реактивные самолеты требуют особенно длинных взлетных полос, ясно, что взлетать они могут лишь с немногих аэродромов в северном котле, о котором идет речь. Я отмечаю, что, как только мы соберем наши самолеты на этом небольшом числе аэродромов, их днем и ночью начнут бомбить вражеские бомбардировщики, и с чисто технической стороны боевая эффективность сведется к нулю через пару дней. В этом случае воздушное пространство над армией генерала Венка очистить не удастся, и катастрофа станет неизбежной, поскольку армия потеряет стратегическую мобильность. Я знаю из личной беседы с генералом Венком, что его армия рассчитывает на мои гарантии свободного от врага неба, считая это надежным фактором, – так было много раз во время наших совместных действий в России.

На этот раз я не могу взять на себя такую ответственность и твердо отказываюсь от назначения. И снова вижу, что Гитлер позволяет свободно выражать свое мнение тем, кто, как он верит, действует в интересах страны. Я вижу, что Гитлер готов пересмотреть свое мнение. С другой стороны, он не верит тем, кто берет на себя ответственность, а потом не выполняет обещанного.

Гитлер считает, что мое предсказание появления «двух котлов» неточно. Он основывает свое мнение на твердых – и, на мой взгляд, непрофессиональных – обещаниях, данных ему командующими секторами, что они не отступят на фронте, проходящем по Эльбе на западе и по Одеру на востоке, а также по Нейсе и Судетским горам. Я говорю, что верю в то, что немецкий солдат покажет особое мужество в условиях, когда война идет на немецкой земле, но, если русские соберут группировку для концентрированного удара на каком-либо ключевом участке, они проделают большую брешь и разорвут фронт. Я напоминаю о событиях на Восточном фронте в последние годы, когда русские пускали в сражение танк за танком; если три танковые дивизии не выполняли поставленную задачу, русские просто бросали десять, прорывая наш фронт за счет громадных потерь в людях и технике. Их ничто не может остановить. Вопрос состоит в том, будет ли Германия повержена на колени прежде, чем у русских иссякнут людские ресурсы. Но этого не будет, поскольку русские получают с Запада очень значительную помощь. С чисто военной точки зрения при наших отступлениях в России мы наносили противнику такие потери в людях и технике, что эти отступления можно считать победами обороны. Хоть Советы и радовались каждой своей удаче, мы знали, как обстоят дела на самом деле. Но в настоящее время подобное победное отступление бесполезно, поскольку русских отделяет от Западного фронта всего несколько километров. Великие державы понесут ответственность за то, что ослаблением Германии они придали России дополнительные силы – и, возможно, на грядущие столетия. В конце нашего разговора я сказал фюреру следующее:

– По моему мнению, в данный момент война не может окончиться победно на обоих фронтах – нужно на одном из фронтов добиться перемирия.

На лице фюрера появилась усталая улыбка.

– Вам легко это сказать. Еще в 1943 году я беспрестанно пытался заключить мир, но союзники на это не пошли; с самого начала они требовали безоговорочной капитуляции. Естественно, я думаю не о себе, но каждый человек в здравом уме видит, что я не могу признать безоговорочную капитуляцию немецкого народа. Переговоры ведутся даже сейчас, но я уже не верю в их успешное завершение. Так что нам остается лишь сделать все возможное, чтобы преодолеть этот кризис, решающее слово оружия сможет принести нам победу.

Поговорив еще немного о положении армии Шернера, он сказал мне, что хочет подождать несколько дней, чтобы посмотреть, будет ли развитие ситуации таким, как я предвижу. Было час ночи, когда я покинул бункер фюрера. В соседней комнате уже ждали посетители, чтобы поздравить фюрера с его днем рождения.

Я отправляюсь в Куммер рано, летя на низкой высоте, чтобы избежать встречи с американскими самолетами – «мустангами», четырехмоторными бомбардировщиками, и «тандерболтами», которые вскоре появляются в вышине и летят надо мной почти всю дорогу. Поскольку я летаю в одиночку и внизу, мне постоянно приходилось держаться начеку – не заметили ли меня? От этого ожидания я устаю больше, чем от боевого вылета. Ничего нет удивительного, что мы с Нирманном вспотели. Зато как мы рады выбраться из самолета на нашей родной базе!

Некоторое ослабление давления русских к западу от Гёрлица частично объясняется нашими ежедневными вылетами, которые привели к большим потерям у них. Однажды вечером после последнего за день вылета я поехал в Гёрлиц, мой родной город, который ныне находился в зоне боев. Здесь я увидел много знакомых по юношеским годам. Они все заняты делами, и не последнее из них – участие в «фолькстурме». Это странная встреча – мы стесняемся выразить свои чувства. У каждого есть свой груз проблем, горя и тяжелых утрат; но в данный момент мы думаем только об угрозе с Востока. Женщины делают мужскую работу, копая противотанковые рвы; они откладывают свои лопаты только для того, чтобы покормить грудью голодных малышей. Седобородые старики забывают о своей немощи и работают так, что с бровей капает пот. На лицах девушек написана твердая решимость; они знают, что с ними произойдет, если красные орды прорвутся. Люди борются за выживание! Если бы западные народы могли только видеть собственными глазами, что происходит в эти судьбоносные дни, и поняли их значение, они скоро бы избавились от своего легкомысленного отношения к большевизму.

Только 2-я эскадрилья квартирует в Куммере; штаб полка располагается в школьном здании Нимеса; некоторые из нас живут в домах местных жителей, которые на 95 процентов являются немцами и потому стремятся предупредить каждое наше желание. Путешествие от аэродрома и обратно – дело нелегкое; кто-нибудь всегда становится на подножку каждой машины, чтобы высматривать вражеские самолеты. Американские и русские самолеты летают на низкой высоте в любое время дня; в этом районе их маршруты пересекаются. Самые неприятные посетители появляются с запада, остальные – с востока.

Когда мы вылетаем на боевое задание, то часто обнаруживаем, что «ами» поджидают нас с одного направления, а «руски» – с другого. Наш старый «Ju-87» ползет как улитка по сравнению с вражескими самолетами, и, когда мы добираемся до цели, постоянно завязывается воздушный бой, который доводит наши нервы до предела. Если мы атакуем наземные цели, небо гудит от летящего роя врагов; когда мы возвращаемся домой, нам снова приходится пробиваться через круг вражеских самолетов перед тем, как сможем приземлиться. Наши зенитки на аэродроме постоянно вынуждены «пробивать нам свободную дорожку».

Американские самолеты не увязываются за нами, если видят, что мы направляемся к линии фронта и уже вступили в воздушный бой с иванами.

Мы обычно делаем вылеты с самого утра с аэродрома в Куммере подразделением из четырех-пяти самолетов с противотанковыми пушками, в сопровождении двенадцати – четырнадцати несущих бомбы «Fw-190», которые выполняют роль нашего эскорта. Враг ждет нашего появления, имея подавляющее превосходство. Очень редко, если только у нас достаточно бензина, мы в состоянии провести совместную операцию всеми подразделениями под моим командованием – и тогда соотношение сил всего один к пяти! Да, наш ежедневный хлеб дается потом и слезами.

25 апреля по радио приходит еще одно сообщение, которое меня совершенно озадачивает. Понять сообщение трудно, по всей видимости, меня снова вызывают в Берлин. Я звоню в штаб, сообщаю, что меня, вероятно, вызывают в Берлин, и прошу разрешения туда лететь. Разрешения мне не дают, поскольку в сводке сообщается, что бои идут вокруг аэродрома в Темпельхофе и нет уверенности, имеется ли свободная от противника посадочная полоса. Мой начальник говорит:

– Если вы приземлитесь за русской линией фронта, мне не сносить головы за то, что я вам разрешил взлететь.

Он сказал, что немедленно попытается связаться с оберстом фон Белоу по радио, чтобы уяснить смысл сообщения и уточнить – могу ли я приземлиться вообще. Два дня я не получаю никаких сведений, затем в одиннадцать вечера 27 апреля он звонит, чтобы сообщить, что наконец связался с Берлином и что я должен лететь туда сегодня вечером на «He-111», чтобы приземлиться на широкой, идущей с запада на восток дороге через Берлин в районе, где стоят Бранденбургские ворота и монумент Победы. Сопровождать меня будет Нирманн.

Взлет на «He-111» ночью весьма неудобен, поскольку на нашем аэродроме нет прожекторов по периметру, как и каких-либо огней. Кроме того, летное поле невелико и имеет с одной стороны высокие горы. Чтобы иметь возможность взлететь в таких условиях, нам пришлось не заполнить бензином бак полностью. Естественно, это сокращает время, которое мы можем находиться в воздухе.

Мы поднялись в воздух утром, когда еще стояла непроглядная тьма. Нам приходится лететь через Судетские горы над зоной боев, курсом северо-северо-запад. Земля под нами освещена пожарами, горели многие деревни и города, Германия объята пламенем. Мы осознаем свою неспособность этому помешать, но не следует об этом думать. На окраине Берлина нас ловят русские прожекторы и зенитки. Почти невозможно ориентироваться по плану города, поскольку город закрыт густым дымом и клубами пара. В некоторых местах интенсивность огня столь велика, что по-настоящему ослепляет. Мне приходится какое-то время смотреть в сторону, чтобы восстановить зрение, но даже при этом я не могу разглядеть дорогу с востока на запад. Мой радист связался с землей; нужно ждать инструкций. Это становится опасно, поскольку у нас мало горючего. Примерно через пятнадцать минут приходит сообщение от оберста фон Белоу, что посадка невозможна, так как дорогу обстреливают тяжелые снаряды, а Советы уже захватили Потсдамскую площадь. Мне дается распоряжение лететь в Рехлин и позвонить оттуда, чтобы получить новый приказ.

Мой радист настраивается на волну Рехлина, мы торопливо вызываем землю, поскольку баки почти пусты. Ниже нас – море огня, что может означать лишь то, что и на другой стороне Берлина красные прорвались в район Нойеруппина и в настоящее время для бегства свободен только узкий коридор. На мой запрос зажечь посадочные огни аэродром Рехлина отвечает отказом – там боятся немедленно привлечь самолеты противника. Я читаю им приказ приземлиться у них, добавляя свои не самые вежливые замечания. Нам становится совсем неуютно, поскольку бензин может кончиться в любой момент. Внезапно справа, ниже от нас, словно для парада выстраиваются огни, очерчивающие аэродром. Мы садимся. Где мы? В девятнадцати милях от Рехлина. В Виттстоке слышал наш разговор с Рехлином и решил показать свой аэродром. Часом позже, поднявшись в три утра, я отправляюсь в Рехлин, где в комнате командующего авиацией есть высокочастотная связь. Благодаря ей я получаю возможность позвонить в Берлин. Оберст фон Белоу сообщает, что я теперь не должен лететь в Берлин, поскольку ему звонил фельдмаршал Грейм и отменил задачу; кроме того, говорит фон Белоу, в настоящий момент невозможно сделать посадку в Берлине. Я отвечаю:

– Полагаю, что мне следует приземлиться этим утром, когда рассветет, на дороге с востока на запад – но только на «Штуке». Если я использую «Штуку», то, полагаю, это еще возможно. Кроме того, я считаю существенно важным вывезти правительство из этого опасного места, чтобы оно не теряло контроль над ситуацией в целом.

Фон Белоу просит меня оставаться на линии, пока он запрашивает инструкции. Вернувшись к телефону, он говорит:

– Фюрер принял свое решение. Он полон абсолютной решимости удержать Берлин и, таким образом, не может покинуть город, где ситуация выглядит критической. Он аргументировал это тем, что, если он покинет город, солдаты, сражающиеся за удержание Берлина, скажут, что он покинул город, и сделают заключение, что сопротивление бесполезно. Потому фюрер принял решение остаться в городе. Вы тут больше не требуетесь и должны немедленно возвращаться в Судеты, чтобы оказать поддержку армии фельдмаршала Шернера, которая должна начать наступление в направлении Берлина.

Я спрашиваю фон Белоу, как он оценивает ситуацию, поскольку он говорил чрезвычайно спокойно и сухо.

– Наше положение трудное, но возможно наступление генерала Венка или Шернера на выручку Берлина.

Я восхищаюсь его спокойствием. Мне все ясно, и я лечу обратно в мое подразделение, чтобы выполнять поставленную задачу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.