Глава третья САМУРАЙ И СМЕРТЬ
Глава третья
САМУРАЙ И СМЕРТЬ
Несущий смерть
В «Кодексе Бусидо» сказано:
«Бусидо — Путь воина — означает смерть. Когда для выбора имеются два пути, выбирай тот, который ведет к смерти. Не рассуждай! Нацель мысль на путь, который ты предпочел, и иди!»
Он — дар свыше, дар с поэтичным названием «меч Небесных густых облаков», данный богиней Аматэрасу первому земному правителю. Меч — дар, несущий смерть.
Он действительно является одной из трех священных регалий — вместе с бронзовым зеркалом Ята-но кагами и яшмовыми подвесками Ясакани-но Магатома. Меч под названием Кусанаги-но Цуруги.
Сказать, когда появились первые мечи, сейчас уже не так-то просто. Из мифов известно, что легендарный меч Кусанаги-но Цуруги был извлечен богом Сусаноо из хвоста поверженного им дракона. По другому преданию, некто Амакупи, живший в конце VII столетия, придумал разделить обоюдоострый меч на две части: так появилась знаменитая катана. В периоды Яёй (200 г. до н. э. — 300 г. н. э.) и Ямато все оружие воинов хранили в особых постройках и выдавали его буси только в случае нападения неприятеля или же перед военным походом.
В книге «Япония сегодня» сообщается, что самые древние мечи (специалисты называют их дзёкото) были обнаружены в захоронениях периода Кофун (300–710). Они, конечно же, сильно проржавели, но судить о том, как они выглядели раньше, все же можно: у них были короткие прямые лезвия с остро отточенным концом. Воины ими еще не рубили своих противников, а только кололи. Кстати, подобный меч периода Кофун, меч с кольцом, или канто-но тати, был у главного героя в анимэ «Принцесса Мононокэ». А вот характеристики одного из наиболее известных мечей той эпохи, который по сей день хранится в храме Хорюдзи в провинции Ямато: длина клинка — 60,7 см, ширина у основания — 2,2 см, хвостовик — 10 см.
Наиболее «популярны» мечи стали во второй половине периода Хэйан (782—1184). С мечами этого периода связаны многочисленные легенды, они веками терялись, а затем находились вновь самым что ни на есть чудесным образом. Ими убивали врагов, разбойников и даже демонов. Наиболее известный и лучший меч Японии, под названием Додзигири, означающий в переводе с японского языка «Разрубатель Додзи», был выкован кузнецом Ясуцунэ в начале IX века.
В «Кодексе Бусидо» сказано:
«Однажды какой-то человек спросил: „Что есть смерть?“ И получил ответ коротко-сложенными стихами: „В жизни все фальшиво, есть только одна истина и эта истина — смерть“».
«Смерть посещает всех: великих и малых. Смерть настигает вас, не считаясь с тем, подготовились вы к ней или нет. Но все люди подготовлены к факту смерти. Однако вы склонны думать, что переживете всех. Это вводит в заблуждение и вас, и других. Смерть подкрадывается к вам, прежде чем вы об этом узнаете. Встречая смерть, будьте уверены в том, что вы встречаете ее в полной готовности».
А надо сказать, что создать меч для настоящего буси могли только особые люди. Изготовлением «несущих смерть» занимались горные отшельники ямабуси, исповедовавшие аскетизм и религиозную отрешенность. Ковка меча превращалась ими в некое религиозное действо, в мистерию. Перед началом работы ямабуси должны были придерживаться воздержания в еде, питье и общении с женщинами. Приступить к работе можно было только после обряда очищения, облачившись в церемониальные одеяния — кугэ. Перед алтарем, всегда стоявшим на постоянном месте в кузне, ямабуси морально подготавливал себя к предстоящей работе, чтобы гарантировать то, что в будущем созданный им меч будет защищен от сил зла. После тщательнейшей уборки мастерская ямабуси обвешивалась специальными ритуальными украшениями, симэ, которые клеились из рисовой соломы. Пучки симэ в синтоистской религии символизировали собой чистоту и безопасность.
И вот начиналась сама работа ямабуси над изготовлением «несущего смерть». Ямабуси компоновали полотно меча из нескольких сортов стали, обладавших различными качествами. Отобранные куски тщательнейшим образом обрабатывались на наковальне, после чего слитки перерубали зубилом, складывали пополам и заново отковывали. Процесс этот был очень долгим. Не менее продолжительным становился и процесс закалки. Каждую часть меча следовало нагревать и остужать по-своему, поэтому заготовку покрывали слоем глины различной толщины. Когда же работа ямабуси завершалась, меч отдавали полировщику. У того в запасе были десятки точильных камней, куски кожи различной толщины и, наконец, подушечки собственных пальцев. Другой мастер тем временем уже готовил ножны из древесины хоноки — магнолии, ведь именно магнолия лучше всего предохраняла самурайский меч от ржавчины, хотя ржаветь оружию буси, в сущности, было некогда. Рукоять меча и ножны украшались хитроумными рисунками. Многие мастера ставили на ней свои клейма. Хотя истинные ямабуси обязаны были исповедовать великую скромность. Так, великий мастер, живший в период Камакура и ставший для японцев своего рода символом уникального мастерства, Окадзаки Горо Нюдо Масамунэ вообще не считал нужным подписывать свои клинки, ибо знаток — идеальный буси — всегда распознает меч великого мастера. До нас дошли пятьдесят девять его клинков, и ни один из них действительно не был подписан.
В изготовлении меча самурая все, даже самые незначительные на первый взгляд мелочи, было важным. Ибо в зависимости от того, как был выкован клинок, он мог либо приносить благо и верно служить своему владельцу-самураю, либо не слушаться и даже ранить его. Чтобы отличить подделку от произведения истинного ямабуси, правительством сёгуна выдавались сертификаты с описанием клинка и его «легендой». В XII столетии у сёгуна таких сертификатов было всего сто листов в год. Вот и судите сами. Важно было и наличие на мечах магических формул. Они отгоняли все злое и призывали добрые силы. Первостепенную роль также играли изображения небесных светил, которые, как известно, способны оказывать влияние на земную жизнь земных героев.
Сами понимаете, что такой самурайский меч становился весьма дорогим приобретением для буси. Но, как бы ни был беден самурай, он все равно добывал клинок хорошей стали, считая, что лучше голодать, нежели не иметь «душу». Да-да, душу! Ибо меч становился истинной «душой» самурая. Ради такой души буси мог пожертвовать всем: и собственной жизнью, и жизнью всей своей семьи. В своем «Завещании» от 1615 года сёгун Токугава Иэясу в статье 35 приказывал: «Каждый, кто имеет право носить длинный меч, должен помнить, что его меч должен рассматриваться как его душа, что он должен отделиться от него лишь тогда, когда он расстанется с жизнью. Если он забудет о своем мече, то он должен быть наказан». Вот и не расставался буси со своими мечами. Для них в домах воинов были отведены специальные ниши — токонома. Ночью же мечи клались в изголовье, чтобы в случае чего их было легко достать рукой.
В идеале «несущий смерть» должен был с легкостью разрубать три тела, лежащих друг на друге. Но ведь это еще следовало испытать! И желательно не на тесно связанном пучке мокрой рисовой соломы, а на. «живом материале». «Несущий смерть» нес ее в обряде тамэси-гири, или цудзи-гири, что буквально переводится как «убийство на перекрестке дорог». Нередко нищие или крестьяне, поздно вечером возвращавшиеся домой с полей, становились жертвами тамэси-гири. Местные власти, пытаясь воспрепятствовать распространению данного обряда, выставляли на улицах посты и устраивали на перекрестках дорог даже целые караулки. Однако охрана не очень рисковала спорить с самураями этого своеобразного «ОТК» мечей. Лишь сёгуну Токугаве Иэясу удалось прекратить это кровопролитие. Теперь тамэси-гири практиковалось иначе. Самураи отдавали свой меч палачу для того, чтобы тот опробовал его на осужденном преступнике. По законам сёгуната тела казненных становились собственностью государства, за исключением останков татуированных, священнослужителей и неприкасаемых (парий) — на тех распространялось табу. Тело казненного привязывали к столбу, и проверяющий качество меча палач рубил его в обусловленных местах. Затем на хвостовике оружия вырезалась надпись, сколько тел было разрублено мечом. Однажды преступник перед казнью через тамэси-гири сказал даже палачу: «Если бы я только знал, что умру именно так, я бы наелся камней и напоследок испортил этот великолепный клинок!»
«Душа» воина несла смерть, даже ее язык чаще всего был речью погибели.
Действительно, «язык» меча позволял самураям объясняться без слов. Начнем с того, что в дом самурая с длинным мечом за поясом мог войти только даймё или высший рангом буси — оружие вошедшего в таком случае клали на подставку для меча рядом с гостем. Остальные гости оставляли мечи в прихожей: в противном случае они бы страшно оскорбили хозяина дома. А если сам хозяин держал меч на полу слева от себя, это расценивалось как знак его открытой враждебности к незваному гостю.
Во время беседы мечи клали так, что их рукояти были обращены на владельца, а клинок в ножнах — на собеседника. При официальной встрече положить меч рукоятью к собеседнику значило страшно оскорбить того: это выглядело бы так, будто хозяин меча сомневается в его способностях воина и выказывает полное пренебрежение к его «молниеносному удару». Еще большее оскорбление на языке «несущего смерть» несло прикосновение к мечу без разрешения хозяина. Похвалить же меч означало порадовать душу буси, доставить ему величайшее удовольствие. Обнаженный меч всегда символизировал враждебность и разрыв дружбы.
Если обстановка была напряженной, то прикосновение к обнаженному мечу, как правило, моментально провоцировало кровавый инцидент. Предположим, самурай внезапно видит, что его собеседник поглаживает рукоять своего меча. Следовательно, он сам просто обязан обнажить собственный клинок. Прямым вызовом на поединок служило бряцание гардой о ножны. Человека, который это делал, в любой момент могли рассечь на две половинки без всякого предупреждения.
«Несущий смерть», меч говорил сам за себя. Тем более когда в двери самурайского жилища стучалась смерть через харакири.
Экскурс. Воин, подобный мечу
Я уже упоминал легендарного бродячего самурая Миамото Мусаси. Он и в самом деле был легендой, человеком, не проигравшим ни одного поединка, хотя его меч был… деревянным.
Одна из легенд рассказывает о его столкновении с самураем Сейдзиро, который убил многих своих противников, в том числе и отца Мусаси.
Месть была основным побуждением, что толкнуло Мусаси на поединок. Но он вызнал все о характере кровавого самурая, узнал, что тот отличался бурным темпераментом и был чрезмерно гневлив.
На месте поединка уже собралась толпа, пришел и Сейдзиро, а вот Мусаси не было видно.
Сейдзиро разгневался и почти орал на своих учеников. Те отодвинулись подальше: все хорошо знали, каков самурай в ярости.
И тут из толпы раздался насмешливый голос:
— Сейдзиро, ты где был? Я пришел еще перед рассветом, но не видел тебя.
Сейдзиро повернулся к своему противнику. Одежда Мусаси была грязной и мятой, а за поясом вместо боевого меча торчало деревянное оружие.
В глазах Сейдзиро загорелась злоба.
— Ты оскорбляешь меня своей одеждой и своим поведением!
— Вот и вызови меня на поединок, — улыбался Мусаси.
Взгляд Мусаси был совершенно спокоен. Он не замечал толпы — все его внимание было сосредоточено на Сейдзиро.
С громким криком известный буси выхватил меч. Сейдзиро позволил своему гневу выйти наружу. Злость вызвала напряжение в его теле, а напряжение замедлило движения. Мусаси схватил свой деревянный меч. Смерти он не боялся. Он сам может нести ее, так к чему бояться? Сейдзиро бросился на противника, Мусаси отвел его удар и с силой воткнул тупой конец своего деревянного меча снизу под подбородок противника. Сейдзиро упал и остался лежать на земле.
Мусаси трижды низко поклонился — лежащему на земле противнику и его слугам, — после чего удалился. Он побеждал, потому что никогда не боялся смерти.
В «Кодексе Бусидо» сказано:
«Воистину храбр тот, кто смерть встречает с улыбкой. Таких храбрецов мало, они редки… Человек, потерявший сердце в последнюю минуту, не храбрый человек».
«Каждое утро думай о том, как надо умирать. Каждый вечер освежай свой ум мыслями о смерти… Когда твоя мысль постоянно будет вращаться около смерти, твой жизненный путь будет прям и прост».
Рай самураев
Токота всем своим существом содрогался от ужаса.
Этот ужас тянулся страшными щупальцами к ногам, поглаживал его коленные чашечки, примешивался к его дыханию, скручивался в животе, утомляя и отяжеляя его, заставляя дрожать, несмотря на жару. Головы он более не чувствовал, в отличие от остального тела голова была пуста, сделалась легкой, невесомой. Ледяными пальцами, болевшими при движении, словно суставы у дряхлого старца, он цеплялся за такую же ледяную рукоять меча. Акира, который мог бы сейчас дать ему совет, был так далеко, почти столь же далеко, как остальные его братья и сестры. Но не они оставили его в беде. Нет, это он бросил их, сам был повинен в своей судьбе, ничего не желая слушать из доводов разума.
И что же теперь?
Сацудзо, пожиратель людей, за которым тянулась просека мертвецов, в маске с острыми клыками двигался на него из деревянной преисподней, примыкавшей к арене, сопровождаемый криками десятков тысяч глоток.
Токота не был трусом, он был даже уверен в том, что он не трус. Но Сацудзо — он словно выпрыгнул в явь из самого жуткого его кошмара и пришел по душу Токоты.
Токота вздрогнул, когда разнеслись звуки труб, взлетевшие до самого солнца. Дрожь прошла по телу Токоты. Вот оно, вот, приближается.
Чудовище выпрыгнуло на арену. Руки Сацудзо казались немыслимой длины, и Токоте было не избежать их. Железные руки ухватили его, рванули, тряхнули и затем бросили в песок. Мир завертелся в сознании Токоты, который все пытался удержать легендарный меч, ценное и единственное их с братом наследство отца. А Сацудзо взревел над ним, словно дикий зверь. Токота все же собрался с силами, ударил монстра, и Сацудзо отшатнулся, как будто наткнулся на пламя.
Токота же вновь вскочил на ноги. Его тошнило и что-то нещадно болело в левом плече, но более юноша уже не чувствовал страха. Он потерял его на песке арены. А вот меч Токота не потерял. Меч отца. Меч героя.
И Токота ударил. Ударил по левой ноге Сацудзо, потом по правой, вновь по правой и вновь по левой. Это просто. Это просто, когда хочешь победить врага. Сацудзо ранен, смешные пятна крови появились на его ногах. Это просто.
А потом Токота увидел лицо Сацудзо, уже без маски, и его насмешливую ухмылку. Глаза Сацудзо были совершенно пусты, без какого-либо блеска жизни, словно серый камень были эти глаза. И страх вновь вернулся к Токоте — да он в действительности и не уходил никуда, он лишь упрятался под маской Сацудзо, этот страх, и теперь превратился в пульсирующую боль в плече и парализующую тошноту. Или Сацудзо стал быстрее, или, потеряв кровь из ран, сам сделался легче? А может, это он, Токота, внезапно состарился раньше времени? Как отец, пораженный непонятной болезнью? Может, это судьба всех героев, хозяев легендарного меча? И Токота сделал выпад.
Сацудзо ухмыльнулся, схватил юношу, рванул к себе, стиснул, поднял над головой и вновь бросил на землю. Тут же Токота вновь вскочил на ноги и, словно на стену, натолкнулся на Сацудзо. Меч, как насмешка, упал в песок, и Токота тоже рухнул, да так и остался лежать на арене.
Сацудзо навис над жертвой. Он пел и раскачивался из стороны в сторону. Зрители восторженно затаили дыхание. Раскачивание тела Сацудзо гипнотизировало их, как движение гигантского маятника. Серебряный взгляд Сацудзо блуждал по цветастой толпе тел и лиц.
— Убей же его, Сацудзо! — проникновенно приказал повелитель Осаки. — Он же ранил тебя! Ты должен доказать людям, что ты — победитель! Убей его!
— Не-е-е-е-ет! — раздался из-за деревянной решетки крик Акиры. — Не смейте! Все же и так кончено, он проиграл!
— Игра закончена лишь тогда, когда ее заканчивает победитель, — объяснил ему старый воин, стороживший выход на арену.
— Но он выбыл из игры… не нужно… я борюсь следующим… вам еще достанет крови!
— Перестань. Вы же знали, на что шли. Юноша, это состязание на жизнь и смерть! А ты чего ожидал?
— Но он же еще жив… он выжил! Это… это… несправедливо!
Старый самурай засмеялся — хрипло, надсадно, словно кашлял.
— Справедливость? — наконец отдышался он от смеха. — И ты ищешь ее именно здесь, несчастный ронин?
Сацудзо тем временем склонился над распростертым на арене Токотой и только теперь выхватил из-за пояса черный металлический веер и полоснул им по горлу юноши, отделив его голову от плеч. Крики ужаса и восторга сотрясли гигантское тело толпы, забившись в уши Акиры безумием и болью.
— Ууууубиииийцыыы… Выыыы… Прокляяяяяятыееее уууубииийцыыыы, — провыл Акира, почти лишаясь чувств, пока пара звонких пощечин не припечатала позорной печатью его щеки и он не вернулся в реальность.
— Соберись, несчастный ронин! — крикнул ему приблизившийся Митома. Акира даже не заметил, как сын знатного даймё подошел к нему. — Люди желают видеть, как брат отомстит за брата. Ступай на арену, бери свой меч и не забывай: хочешь отомстить Сацудзо — твой путь к сладостной мести проляжет по телам противников, что ожидают тебя здесь. Ты — сам господин своей судьбы, а потому не теряй времени на бессмысленную тоску!
У Акиры больше не было времени. Деревянные ворота задрожали, шесть или более рук вытолкнули его на арену, он упал и остался лежать на ярком островке горячего пепла сгоревших надежд, и толпа весело заулюлюкала.
Вспарывая свою душу…
В «Кодексе Бусидо» сказано:
«Когда ты потерпел фиаско в своих намерениях и расплачиваешься за свою неосмотрительность смертью — значит, твоя жизнь проведена бесцельно, но помни, что твоя смерть не роняет твоего достоинства. Смерть не бесчестит. Выполнение долга должно быть безукоризненным, а твое имя — незапятнанным».
Уж не знаю, читали ли вы книгу «Сёгун», но лично меня она в свое время поразила и навсегда приковала мое внимание к Японии. Но юношеское воображение было покорено именно сценой харакири, которое делает обесчещенный самурай. Мурашки по коже по сей день. Потому что правдоподобно.
Собственно говоря, самураи не выдумывали обряда харакири. История его началась значительно раньше, у племен, населявших Японские и Курильские острова. Помните тех самых айнов, с которыми самураи долго и ожесточенно воевали? Именно айны и внесли свой скромный вклад в сознание самураев. Еще М. М. Добротворский подробно описал обряд айнов, заключавшийся в разрезании брюшной полости (пере) и напоминавший самурайское харакири. В каком-то смысле у айнов это было ритуальное жертвоприношение. Человеческое жертвоприношение совершали во имя верховных божеств земли и воды. О чем-то подобном сохранились упоминания в древних японских хрониках. Есть там сведения и о погребении людей живыми вокруг могил императоров, в фундаментах мостов, замков, искусственных островов и т. д. Такие жертвы называли «хито басира».
Но чем же было для самурая все-таки именно харакири, столь часто упоминаемое в «Кодексе Бусидо»?
По сути, «Бусидо» являлось не чем иным, как кодексом смерти: каждый буси, а уж тем более идеальный, должен быть готов к трагическому финалу своей жизни. Зарождалось харакири как простой акт самоуничтожения на поле боя: ибо в руки врага попасть живым было еще страшнее.
В статье «Джайнизм и самураи» С. В. Пахомов вполне справедливо отмечает: «Да, жизнь прекрасна — но она прекрасна в своих мимолетных эскизах, набросках, а не как долговременная и благоустроенная мирная длительность. Тогда жизнь самурая показывает вечное убегание от самой себя в сторону смерти».
В дословном переводе харакири означает «резать живот». Однако слово «харакири» имеет и более символический смысл. В японском его синонимами являются и «живот», и «душа», и «тайные мысли».
Стоит напомнить, что на самурайское сознание в значительной степени повлиял дзен-буддизм. А согласно данному учению, огромное значение приобретает брюшная полость человеческого тела. Самураи все, как один, считали, что жизненные силы, расположенные в животе и занимающие как бы срединное положение по отношению ко всему телу, способствуют более гармоничному развитию человека.
Вот и возникли в японской речи устойчивые выражения, связанные с «хара», то есть животом. Например, человек, призывающий другого быть откровенным в разговоре, употребляет выражение «хара о ваттэ ханасимасё», что переводится как «давайте поговорим, разделяя хара», то есть открыв живот. А слово «харагинатай» означает и «грязный живот», и «подлый человек с низкими стремлениями». Тот, кто полон решимости, привел в спокойное состояние свое хара, называется хара-о кимэру. Тот, кто сердится, у того хара поднимается кверху — «хара-о татэру».
Важное место японцы отводят «искусству хара», или «харагэй». Под подобным искусством подразумевается процесс общения людей на расстоянии на интуитивном уровне.
Сами понимаете, что вскрытие живота, или хара, являлось для самурая открытием своих сокровенных и истинных намерений. Хотя сами они склонны были употреблять слова «сеппуку» или «каппуку», то есть вспарывание живота. Это было символикой духовного свойства, нежели простым самоубийством.
И к символическому этому деянию человека готовили с детства. С самых юных лет самурая учили не только жизни, но и смерти. Опытные наставники в специальных школах объясняли будущим буси, как надо начинать и доводить до конца сеппуку, сохраняя при этом достоинство до самого последнего момента жизни. Известен случай харакири семилетнего сына самурая, совершившего самоубийство перед наемными убийцами, подосланными к его отцу, но по ошибке убившими другого человека. При опознании трупа мальчик, желая спасти жизнь родителя, выхватил меч и молча распорол себе живот. Преступников это вполне устроило, и они сочли свое дело сделанным.
Можно привести и другую историю — о братьях Сакона, Наики и Хатимаро. Два старших брата (одному было 24 года, а второму — 17) решили в отместку за отца убить сёгуна Токугаву Иэясу. Но они были схвачены почти сразу, едва вошли в лагерь сёгуна. Старый Токугава был в восхищении от смелости юношей и разрешил им умереть почетной смертью. Приговор — харакири — был вынесен всем мужчинам их семейства, среди которых был и восьмилетний брат заговорщиков Хатимаро. Троих братьев сопроводили в монастырь, где должна была состояться казнь. До наших дней сохранился дневник врача, присутствовавшего при сеппуку и описавшего такую сцену:
«Когда приговоренные присели в ряд для отправления последней части экзекуции, Сакон повернулся к самому младшему брату и сказал: „Начинай первым — я хочу убедиться, что ты сделал все правильно“. Младший брат ответил, что он никогда не видел, как проводят сеппуку, и поэтому хотел бы понаблюдать, как это сделают они, старшие, чтобы потом повторить их действия.
Старшие братья улыбнулись сквозь слезы: „Отлично сказано, братишка! Ты можешь гордиться тем, что ты сын своего отца“ — и усадили его между собой. Сакон вонзил кинжал в левую часть живота и сказал: „Смотри! Теперь понимаешь? Только не вводи кинжал слишком глубоко, не то можешь опрокинуться назад. Наклоняйся вперед и твердо прижимай к полу колени“. Наики сделал то же самое и сказал малышу: „Держи глаза открытыми, иначе будешь похож на умирающую женщину. Если кинжал застрянет внутри или тебе не будет хватать силы, наберись смелости и постарайся удвоить свои усилия, чтобы провести его вправо“. Мальчик смотрел то на одного, то на другого, а когда они испустили дух, он хладнокровно вскрыл себе живот, чуть не перерезав себя пополам, и последовал примеру тех, кто лежал по обе стороны от него»[20].
Справедливость совершения сеппуку в этой школе смерти не подвергалась ни малейшему сомнению: так заповедано! Суть же сеппуку состояла в демонстрации чистоты и незапятнанности собственных помыслов.
Такое отношение к жизни и смерти наиболее ярко продемонстрировано в классическом японском эпосе. В «Повести о Великом мире» описывается не больше и не меньше как 2640 случаев харакири. Все примеры описать мне просто-напросто не позволит объем данной книги, но один случай процитировать вполне возможно.
«Ёсимицу поднялся на сторожевую вышку и стал всматриваться вдаль — в том направлении, куда уехал принц. Он неясно увидел вдали его удаляющуюся фигуру. „Ну, теперь за дело!“ — подумал он. Оторвал мечом башенные доски, открыл всего себя стоящим внизу и громким голосом воскликнул:
„Второй сын императора Годайго, государя в девяносто пятом поколении со времени императора Дзимму — августейшего потомка великой богини Аматэрасу, принц первого ранга Такахато, ныне погиб от руки мятежных вассалов! Сейчас я покажу, как умерщвляет себя воин! Да послужит это образцом для вас, когда кончится ваше воинское счастье и вы будете сами готовиться разрезать себе живот!“
Сказав так, он снял доспехи и сбросил их с башни. Спустил с плеч парчовую накидку, бывшую под латами, обнажил верхнюю часть туловища, воткнул меч в белое блестящее тело и сделал слева направо по животу прямой надрез, выхватил оттуда внутренности и бросил их на пол башни, потом взял меч в зубы и упал лицом вниз»[21].
Нет, конечно, довольно часто самураи совершали харакири по самым несерьезным поводам. М. Хан описал даже случай сеппуку двух самураев из окружения императорской семьи. Оба этих самурая сделали себе сеппуку после спора о том, что их мечи задели друг друга, когда буси проходили по дворцовой лестнице.
Очень характерно для самураев соединить поэзию и смерть: перед сеппуку самурай садится и пишет «песнь смерти». Из жизни следует уйти красиво. Особенно если верный самурай уходит вслед за своим господином.
Столкновение с современностью
В Токио я попал практически случайно — я не планировал мое путешествие в столицу, но случилось так, что на свой день рождения экспромтом решил сесть на скоростной поезд «Синкансэн» и отправился в город огней и ночной жизни. Километры до Токио пролетели очень быстро — каких-то два часа мелькания маленьких японских домиков в иллюминаторе «Синкансэна». Наконец поезд прибыл на центральную станцию Токио, откуда я пешком отправился осматривать достопримечательности японской столицы.
Трудно сказать, чем же так привлекает Токио миллионы туристов. Внешне это просто огромный мегаполис с небоскребами и прочей атрибутикой больших городов. Но у этого города есть непередаваемый дух свободы. Глоток этой самой японской свободы я сделал ночью, предварительно проехав по всем районам города в поисках ночлега. Заранее забронировать комнату в отеле я отчего-то не догадался, вот и пришлось колесить по всему городу. Мне посоветовали устроиться в так называемом модуле. «Комнаты» в таком отеле — это ячейки-модули, расположенные в несколько рядов и этажей. Помните фильм «Пятый элемент»? Там тоже были модули, в которых главные герои спали в самолете. Вот только в японском модуле есть еще и телевизор, радио, кондиционер, журналы — вообще все, чтобы нормально провести время и отвлечься от мыслей о клаустрофобии…
Я, сидя в модуле, думал вовсе не о страхе замкнутого пространства, а о совершенно ином.
«Чуткий ко всяким проявлениям движения жизни, японец мало любит форму, этот предел подвижности. Симметричность всего живущего, форм животных и растений — это явное выражение стремления природы к равновесию — оставляет его совершенно равнодушным. Он наблюдает и ухватывает в природе асимметричное, нарушенное равновесие, подчеркивает формы в момент изменения», — писал в 1904 году в книге «Япония и ее обитатели» Г. Востоков.
Как же примирить современную симметричность Японии и ее древнюю, асимметричную, душу?
Рай самураев
Когда глупого ронина выбросили через ворота на арену, зрители возрадовались и зааплодировали.
Да и как было не радоваться, когда дуралей подполз на четвереньках к брошенному в песок мечу, вспугнув двух слуг, убиравших кровавые следы предыдущей битвы. Те спаслись от дурня через ворота. Из толпы донеслись крики:
— Покажи им! Отомсти за своего брата, малый!
Акира чувствовал, что душа его сейчас далеко и от него самого, телесного, и от всего, что произошло с ним в жизни. Он не понимал, что Токоты больше нет, он чувствовал лишь рукоять легендарного меча в руках, и рукоять эта еще сохранила тепло рук его брата. Теперь это тепло было всем, что осталось от Токоты.
Раздался боевой звук труб, и Акира зажмурил глаза. Наступил момент невероятной ясности. Домой ему путь заказан, не вернется он. Состязания были его идеей, а укоризненные взгляды остальных — «Почему ты взял с собой Токоту?» — убили бы его.
Не было у Акиры выхода. Жизнь и смерть утратили свое значение.
Вэй Гуань вышел на арену через правые ворота. Толпа жадно, голодно воззрилась на него, ведь глупый ронин перестал уже развлекать ее.
Вэй Гуань медленно стянул с плеч бесцветную одежду, обнажив торс. Зрители зашевелились в изумлении, увидев его татуировку, невероятное, филигранное произведение искусства, начинавшееся между лопаток и стекавшее вниз по спине. На татуировке изображались два бога, мужское божество Изанаги но микото и женское Изанами но микото, в великолепных одеяниях и роскошных масках, стоявшие на подобном радуге мосту в небесах.
Вэй Гуань медленно подошел к Акире и остановился в паре метров от него. Руки его казались расслаблеными. Акира все еще стоял, зажмурив глаза, сжимая меч и не глядя на своего противника.
— Что такое присутствие Ничто?
Акира открыл глаза. Несколько мгновений он пытался осознать, о чем его спрашивают.
— Что такое присутствие Ничто? — терпеливо повторил Вэй Гуань. Он говорил очень тихо и очень отчетливо.
— Исчезни, — устало отозвался Акира. — Или я убью тебя. Я ничего не имею против тебя самого и не хочу играть по правилам сёгуна, все это не имеет никакого смысла, но если ты не оставишь меня в покое, клянусь, я уничтожу тебя.
— Что такое присутствие Ничто?
— Оставь меня с миром, будь добр, монах. Мне нужно… мне нужно все вернуть.
Публика вдоль балюстрады начала позевывать от скуки и свистеть:
— Да, боритесь же вы, ленивые собаки!
— Обнажи свой меч, Акира!
— Что такое? Да убьете вы друг друга, наконец?
— Твой брат был лучше, он хотя бы сопротивлялся!
— Ба, да вы — трусы!
— Убить обоих? Обоих убить!
— Сацудзо!
— Пусть Сацудзо убьет их!
Дикий смех сетью оплетал Акиру и душил его. Он был старшим из сыновей героя Текемады, а люди смеялись над ним. Он держал в руках легендарный меч, а они смеялись. Это было еще хуже, еще ужасней, чем смерть Токоты, павшего все же в борьбе. «Твой брат был лучше». Текемада покачал бы головой и отвернулся, если бы мог сейчас видеть своего старшего.
Нет, так не должно быть! Он не должен сдаваться и просто так уступать. У него еще пять живых братьев и сестер, ему есть о ком позаботиться. А это значит, он должен выжить в этих состязаниях и вернуться домой, любой ценой! Но как?
Мог ли он после того, что произошло с Токотой, рассчитывать еще на что-то? Вряд ли.
Он видел лишь одну-единственную возможность: он должен победить Вэй Гуаня и убить его, приняв участие в кровавой игре сёгуна.
И Акира дико взмахнул мечом, а Вэй Гуань начал пританцовывать. Акира взрезал песок и само небо, но ни разу не попал в тело юного монаха. Внезапно Вэй Гуань взлетел в воздух, и Акира упал на арену, а меч выскользнул из пальцев юного воина. Песок взметнулся ввысь. Вэй Гуань вновь расслабился.
В почетной ложе сёгуна повскакивали со своих мест самураи:
— Что это было?
Сёгун прищурился. Невероятно! Такого быстрого удара он еще никогда не видел, а уж он многое повидал в своей жизни, больше, чем остальные воины. Сёгун слышал о многих удивительных вещах, но это… да было ли такое вообще возможно? Один-единственный удар…
Акира, страшно кашляя и взмокнув от усилий, поднялся на ноги. Что-то сломалось в нем, и ему казалось, что во всем его теле поселилась безграничная боль.
Босой, полуобнаженный монах приблизился к противнику, подарив тому драгоценную тень.
— Что такое присутствие Ничто?
Акира сейчас почти рассмеялся бы, если бы помнил, как это делается. Это какое-то безумие, этот полуголый сумасшедший монах с глазами-миндалинами не подходил ко всему тому, чему учил его в воинском искусстве отец.
— Все, — выдохнул Акира, стараясь удержаться на дрожащих ногах. — Все и есть присутствие Ничто. Об этом знает каждый ребенок.
— Правда? Но все не похоже на Ничто, как любовь не похожа на ненависть.
— Лучше не спрашивай меня. Лучше борись. — Акира вновь вцепился в меч и устремился на противника. Он был уверен, что попадет, но его удар ушел в пустоту. Акира вновь обрушился на монаха и вновь изрубил лишь песок.
Вновь удар. Еще удар.
Он должен попасть на этот раз! Удары были такими быстрыми, что отнимали все его силы. Но монах по-прежнему танцевал свой танец, и никто бы не смог убить его.
Через какое-то время Вэй Гуань начал прикасаться к противнику — к его спине, голове и плечам, и иногда прикосновения эти казались ужасающе нежными, словно монах поглаживал Акиру. Но тот становился все слабее и слабее. Все больше иероглифов его имени отлетали прочь из жизни. Акира потерял легендарный меч, имена отца и матери, а вместе с ними и воспоминания об ужасной гибели брата Токоты. В последние мгновения Акира даже почувствовал почти умиротворение и улыбнулся…
Сёгун поднялся со своего места и зааплодировал победителю.
Ему было видение о будущем боевых искусств и конце всех легендарных учений, и крики вокруг подтвердили ему, что это видение он делит с десятью тысячами других людей.
Самоубийство верных
Дзюнси или ойбара. Самоубийство верных, «убийство из-за верности».
Первоначально оно совершалось самураем лишь в том случае, если его господин был убит в бою или наемными убийцами. Подобная практика описывается в китайской летописи VII столетия, рассказывающей о «людях Ямато».
Особенно «популярно» дзюнси становится начиная со второй половины XV века. В «Хагакурэ» помещен рассказ об одном подобном случае. К Сукэдзаэмону, управителю владетельного даймё Набэсима, посланец даймё доставил приказ сделать харакири из-за дурного поведения дочери, покрывшей бесчестьем и позором имя отца. Сукэдзаэмон закончил партию игры в го, а затем отошел в сторону и спокойно вспорол себе живот.
Но у Сукэдзаэмона были в услужении восемнадцать самураев-вассалов. Не желая расставаться со своим любимым господином, эти самураи испросили у посланца даймё разрешения последовать вслед за умершим господином. Посланец, ужаснувшись такому большому количеству жертв, ответил им от имени даймё отказом. Тогда сын Сукэдзаэмона сказал: «Если воин сказал, что он умрет, бесполезно его останавливать. Пожалуйста, разрешите им сделать харакири». Встреча восемнадцати вассалов Сукэдзаэмона с господином на том свете была обеспечена.
Не менее примечательна в данном отношении клятва братьев Кусуноки после битвы при Минатогава, описанная в шестнадцатой главе «Тайхэйки»:
«Направившись на север от Минатогава, Масасигэ прибежал в одно селение. Здесь, намереваясь распороть себе живот, он снял доспехи и осмотрел свое тело: оказалось, что на нем было одиннадцать ран. С ним было 72 человека из отряда, и ни у одного из них не было менее трех-пяти ран. Все родичи Кусуноки в количестве тринадцати и их воины в количестве более шестидесяти человек расположились в ряд в зале шесть кэн и, в один голос десятикратно возгласив призыв к буддам, все вместе разом распороли себе животы.
Масасигэ, сидя на возвышении, обратился к своему младшему брату Масасуэ и спросил его: „Последнее желание человека перед смертью определяет его судьбу в грядущем. Чего же из всего, что есть в девяти мирах, хочешь ты теперь?“ Масасуэ хрипло засмеялся: „Все семь раз родиться на свет снова человеком и каждый раз истреблять государевых врагов“. Масасигэ радостно улыбнулся и сказал ему: „Твое желание недоброе, но и у меня такое же. Итак, родимся снова вместе на свет и добьемся исполнения этого нашего желания“. И, дав друг другу такую клятву, оба брата проткнули друг друга мечами и пали рядом на одно и то же изголовье»[22].
Самоубийства верных становились обычной практикой между буси. Надо сказать, что, по данным «Вэйчжи» («Хроника Вэй»), дзюнси было специально запрещено указом еще в 646 году, но, разумеется, самоубийства подобного толка так и продолжались. Вот еще один пример из «Тайхэйки»:
«Принц спросил: „А как нужно убивать себя?“ Ёсиаки, сдерживая хлынувшие слезы, проговорил: „Вот так…“ И, не договорив до конца, выхватил меч, повернул его на себя, вонзил в левый бок и разрезал себе несколько ребер по направлению к правому боку. Затем вынул меч, положил его перед принцем, упал ниц и умер. Принц тотчас же взял меч. обнажил свое подобное снегу тело и, вонзив меч около сердца, пал на то же изголовье, что Ёсиаки.
Все бывшие с принцем… воскликнули: „Мы тоже вслед за принцем!“ В один голос возгласили молитву буддам и все сразу совершили харакири. Видя это, воины, числом более трехсот, что стояли во дворе, стали пронзать друг друга мечами и грудою свалились на землю»[23].
Поверьте, это вовсе не литературщина, не художественное преувеличение японских романтиков с пером в руке. К примеру, после смертей Мацудайры Тадаеси и Хидэясу произошло 1607 дзюнси. Самоубийства совершали даже самые высокопоставленные лица. Так, в 1651 году после смерти сёгуна Токугавы Иэясу покончили с собой тринадцать его ближайших советников, в том числе и двое редзю (старших советников). Намереваясь лишить себя жизни, владетельный даймё Утида Масанобу собрал гостей, чтобы выпить с ними по прощальной чарке саке. У него собралась компания из пятидесяти-шестидесяти человек. Вечером он отдохнул — до двенадцати часов ночи, а проснувшись, поворчал, что его не разбудили вовремя, хотя он так об этом просил. С такими словами Масанобу уселся на циновку и вспорол себе живот.
Дзюнси практиковалось столь широко, что многие даймё объявили его вне закона. В 1663 году его попытались запретить уже на уровне сёгуна. За самоубийство верных начинают наказывать. Так, когда в 1668 году скончался даймё Окудайра Тадамаса, один из преданных его вассалов совершил дзюнси. Ему-то на небесах будет уже все равно. Но… по приказу сёгуна убьют его детей, вышлют прочь всех остальных родственников и лишат их феода.
Однако, несмотря на меры устрашения, убийства из-за верности все равно продолжались. И вот уже в XX веке прогремело и ужаснуло мир двойное убийство генерала Ноги и его жены после смерти в 1912 году императора Японии Мэйдзи.
В день похорон императора Мэйдзи генерал Ноги Марэсукэ отправился во дворец и воздал последние почести своему скончавшемуся повелителю. Вечером он вернулся домой со службы, поужинал с женой Сидзуко и дождался захода солнца, когда пушечные залпы возвестили о том, что катафалк с телом императора проезжает через дворцовые ворота. Это было словно сигналом к действию: генерал и его жена сели напротив портрета императора, после чего Ноги вспорол себе живот, а Сидзуко тоже совершила харакири, поскольку со Средних веков жены самураев наносили смертельный удар себе в сердце. Такой кинжал, кайкэн, всегда был свадебным подарком мужа. Рядом с телами обнаружили затем завещание генерала Ноги Марэсукэ, среди всего прочего написавшего: «Я не могу более служить своему господину. Находясь в глубоком горе по причине его смерти, я решил окончить свою жизнь»[24].
Столкновение с современностью
Ночная жизнь Токио встретила меня миллионами мерцающих разноцветных рекламных огней. В два часа ночи район Синдзюку, считающийся одним из самых злачных мест города, начинал безумную «движуху». Тысячи мотоциклистов и скутеристов приезжают сюда, чтобы ночью «оттянуться» по полной программе, по улицам ходят панки с невообразимыми прическами и девушки в откровенных нарядах и юбках намного выше колена. Зрелище, увиденное мной в два часа ночи, когда город просто бурлит жизнью — со всех сторон разноцветьем манят неоновые вывески разных клубов и т. д., — поразило мое воображение, наверное, навсегда. Поразило его и другое.
Надо сказать, что миф о том, что японские города — стерильно чистые, себя оправдывает: это и есть самый настоящий (и даже циничный) миф. Конечно же, на центральных улицах городов очень чисто, там можно даже сидеть на асфальте и не запачкаться. Но так обстоят дела далеко не во всех районах японских мегаполисов. Когда попадаешь в токийский район Синдзюку, то чувствуешь, что очутился в каком-то грязном квартале города из фантастического фильма или же на индустриальной свалке. Прямо на дорогах валяются всевозможные банки из-под горячительных напитков, которые подбирают местные бомжи.
Я пробирался по району, больше смахивающему на декорацию к недорогому голливудскому фильму, и вспоминал слова Бернарда Рудофски, сказанные им в 1966 году в «Мире кимоно»:
«Японцы усовершенствовали методы дистиллирования красоты… до степени, неведомой нам… Поскольку вкус в Японии находится в общественном пользовании, он никогда не носит на себе личного клейма. Образцы красоты обретают поэтому силу закона».
Грани… Грани реальности и грани карикатуры на нее все время сталкиваются… Дистиллированная красота — карикатура или реальность?
Рай самураев
…Сацудзо против совершенно неизвестного, но вооруженного хорошим мечом смуглого воина по имени Янутомо Цуемоти — неслыханный поединок.
Толпа почти что не дыша, напряженно ждала выхода главного героя драмы.
Трубы загудели еще до того, как поединщики вышли на покрытую песком арену. Затем медленно открылись левые ворота и появился Бабочка. Он шел медленно, словно и без охоты к бою, с обнаженным мечом наизготовку.
Бабочка презрительно оглядел трибуны. Богатые бездельники глазели на него, будто на экзотического зверя в клетке.
Снова зазвучали трубы, еще более грозно. Из правых ворот появился Сацудзо, и в тот же миг все стихло на трибунах. На Сацудзо было черно-красное одеяние, выражение лица воина казалось серьезным и сосредоточенным, он был слишком профессиональным и точно знал, что сейчас брошено на кон игры. Невозмутимость противника обеспокоила его. Может, этот безвестный так ведет себя потому, что еще никогда не слышал о Сацудзо и оставленной им просеке? Или же он столь талантливый воин, что не боится никого, даже Сацудзо?
Они стояли друг против друг а и смотрели друг другу в глаза.
А потом раздался сигнал к бою.
…Еще никогда не сталкивался Сацудзо с таким противником, еще никогда. Правая нога уже болела нещадно, возможно, он сломал пару пальцев. Ничего, он все равно убьет его.
— Кто ты? — взревел Сацудзо.
— Я убиваю за деньги.
И их мечи вновь скрестились. Сацудзо пытался напасть, но все было бесполезно, Бабочка все время оказывался недосягаем. А меч был слишком тяжел. Последний удар Бабочки был чересчур быстр для человека. Сацудзо рухнул, и его голова отделилась от тела. Она покатилась по песку арены и глухо ударилась о край деревянной балюстрады.
У толпы перехватило дыхание.
А затем толпа закричала, зарыдала и обрушилась в беспамятство. Она проклинала Бабочку и бросала в него всем чем могла. Рев людей был подобен урагану, казалось, стонала даже арена.
Столкновение с современностью
Японские бомжи — это вообще отдельная тема, и сейчас я попытаюсь объяснить, откуда они вообще появляются в благополучной Японии. В принципе, в этой стране не нужно быть слишком умным или слишком пронырливым для того, чтобы зарабатывать нормальные деньги, ездить на хорошем автомобиле и жить в собственном небольшом доме. Для этого достаточно устроиться на работу в стабильную фирму и проработать в ней несколько десятков лет, а если хватит терпения — то и до пенсии. Но… в японских компаниях редко приветствуются творческий подход и креативность. Человек как личность попадает под прессинг. Во многих компаниях он воспринимается лишь как шестеренка в огромном механизме или как безликий муравей-работяга. Но далеко не все японцы готовы принять эту ситуацию такой, как она есть. Некоторые, разочаровавшись в компании, которой они отдали всю свою жизнь, бросаются под поезда метро, что было одно время крайне популярным способом свести счеты с жизнью (точнее, с работой). А некоторые считают, что все японское общество — это огромный муравейник и что даже в искусстве ты будешь лишь инструментом огромной машины… Вот из таких людей и состоит некоторая часть японских бомжей. Конечно, среди них есть немалая доля алкоголиков и просто опустившихся людей, но, как ни странно, их вид далеко не всегда вызывает сожаление: они часто валяются, пригревшись на солнце, где-нибудь на тротуаре и слушают дорогущий плеер IPOD… В Токио есть даже парк, в котором живут бомжи в своих картонных коробках. Прочитав произведение Кобэ Абэ «Человек-ящик», можно лучше понять внутренний мир японских неформалов и ушедших из социума личностей.
Гуляя по этому парку, я вспоминал прочитанные когда-то «Записки капитана В. М. Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах»:
«Японцы употребляют крепкие напитки; многие из них, а особенно простой народ… но со всем тем склонность к сему пороку не столь велика между ними, как между многими европейскими народами; быть пьяным днем у них почитается величайшим бесчестием даже между простолюдинами; и потому пристрастные к вину напиваются вечером, после всех работ и занятий, и притом пьют понемногу, разговаривая между собой дружески, а не так, как у нас простой народ делает: „тяпнул вдруг, да и с ног долой“».
Грани реальности и грани прошлого…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.