Писать на шкуре своих подданных

Писать на шкуре своих подданных

Как часто случается в жизни, маленькая бытовая деталь сразу дает понять глубину совершенной Екатериной революции. Помните, императрица любила нюхать табак и, очевидно, бравировала этой неженской привычкой. Важно, что щепотку табака она брала всегда только левой рукой. Правая рука монарха предназначалась для поцелуя – установленного этикетом приветствия государыни. Зная, что не все любят запах табака, Екатерина не хотела принуждать людей, стоящих ниже себя, испытывать дискомфорт. И это в стране, где царь Петр еще недавно лично бил палкой своих вельмож и вырывал им зубы из одного мальчишеского любопытства. Подумаешь, какие цацы, запах табака им не нравится! Да, цацы, – полагала Екатерина. Кстати, для знакомых у нее было припасено особое приветствие, которое выглядит чуть менее феодально, чем лобызание руки. При поцелуе она слегка пожимала пальцы приветствующего ее гостя и тем самым непринужденно стирала разделяющую их границу.

Екатерина выросла при дворе дочери Петра, Елизаветы, которая, по меткому выражению кандидата исторических наук Ольги Елисеевой, «держала двор как дворню». Например, когда Елизавета Петровна неудачно покрасила волосы и их пришлось состричь, последовал приказ всем петербургским дамам сделать то же самое. Как-то Елизавета приревновала к красавице Лопухиной, которая явилась на бал с розой в волосах такой же, как у государыни. Елизавета велела ей встать на колени и срезала розу с прядью волос. А когда императрице сказали, что униженная Лопухина лишилась чувств, та бросила: «Нешто ей, дуре!» И правда – двум слишком модным, с точки зрения императрицы, фрейлинам, повезло меньше: она состригла вместе с волосами и немного кожи. Впрочем, судьба Лопухиной будет страшной. Ее обвинят в участии в заговоре, приговорят к порке кнутом, отрежут язык и сошлют в Сибирь. Заговора на самом деле не было, ревность императрицы к Лопухиной просто ловко использовали для политической интриги. Подобных анекдотов о нравах Елизаветы Петровны множество: при государыне, которая мучительно переживала увядание собственной красоты, дамам опасно было выглядеть ярко, нарядно, да просто хорошо. В присутствии Елизаветы и говорить следовало весьма осторожно. «Было множество тем для разговора, которые она не любила, – вспоминает Екатерина, – например, не следовало совсем говорить о короле прусском, ни о Вольтере, ни о болезнях, ни о покойниках, ни о красивых женщинах, ни о французских манерах, ни о науках – все эти предметы разговора ей не нравились. Кроме того, у нее было множество суеверий, которые не следовало оскорблять; она также была настроена против некоторых лиц и склонна перетолковывать в дурную сторону все, что бы ни говорили… Вследствие этого разговор был очень щекотливым». В итоге за обедом по преимуществу молчали, но и это возмущало государыню, отчего она нередко выходила из-за стола в раздражении.

Екатерину такие порядки совершенно не устраивали. Едва став императрицей, она начала бороться с манерой придворных умолкать и трепетать в ее присутствии: «Когда я вхожу в комнату, можно подумать, что я медузина голова. Все столбенеют, все принимают напыщенный вид», – жалуется она своей подруге во Франции в 1764 году. Екатерина требовала от подданных естественности, живости, а потому легко устраняла всякую иерархию, вела себя просто, без церемоний, с неизменной улыбкой и самоиронией. Известно, что она, будучи падкой до лести, легко воспринимала и критику. Ее статс-секретарь и первый крупный русский поэт Державин отличался, например, довольно вздорным нравом и часто спорил с государыней по тем или иным административным вопросам. Однажды их дискуссия стала столь жаркой, что императрица пригласила из соседней комнаты другого своего секретаря, Попова: «Сядьте тут, Василий Степанович. Этот господин, мне кажется, меня прибить хочет». Никаких последствий для Державина его резкость не имела. Екатерина могла быть снисходительной. Тот же Гаврила Романович, который попробовал вести себя аналогичным образом с Павлом I, был вынужден спасаться из кабинета императора бегством. Павел пустился за ним с криками и бранью.

Терпимость Екатерины часто оборачивалась великодушием. Один из пажей императрицы как-то наступил на кружевную оборку ее платья и разорвал ее. Екатерина дернулась, мальчик испугался и опрокинул тарелку супа на платье царицы. Вместо того чтобы выбранить олуха, она подбодрила его, и без того раздавленного чувством вины: «Ты меня наказал за мою живость». Ровно так же она общалась со своими военачальниками, терпевшими иногда (очень редко) поражения. Вместо гнева, вполне уместного, Екатерина старалась поддержать и ободрить. Один из ее адмиралов, принц Нассау Зиген, потерял в сражении пять фрегатов, в общей сложности шестьдесят четыре судна и почти восемь тысяч человек убитыми и пленными. Удрученный неудачей, он вернул императрице все свои награды, включая высшие ордена империи – Андрея Первозванного и Святого Георгия. Императрица их не приняла и отписала адмиралу: «Одна неудача не может истребить из моей памяти, что Вы семь раз были победителем моих врагов на юге и на севере».

Екатерина была первым русским монархом, который увидел в людях личности, имеющие свои мнения, характер, эмоции, чувство собственного достоинства. Она охотно признавала за ними и право на ошибку. Из волшебного поднебесья самодержавия Екатерина разглядела там, внизу, человека и превратила его в мерило своей политики – абсолютно невероятный кульбит для русской деспотии. Предшественники Екатерины таким зрением не обладали вовсе. В беседе с Дени Дидро императрица заметила, что в отличие от философов, которые работают на бумаге – а она «все стерпит», – ей, «бедной императрице, приходится писать на шкуре своих подданных, которые весьма щепетильны». То есть на дне той социальной пропасти, которая уходила от подножия ее трона в самую глубь земли, Екатерина различала и шкуру, и щепетильность одновременно, не только тело, но и душу. Иными словами, своим долгом она считала не просто заботу о подданном, но и уважение к его личности.

Профессор Каменский остроумно сравнил Екатерину с Молчалиным из «Горе от ума». Она сама описывает принцип – «угождать всем людям без изъятья» как безусловно успешную стратегию, которая принесла ей корону. Знать дни ангела своих слуг, дарить кому букетик фиалок, кому – серебряный рубль, крестить детей, соблюдать православные посты и обряды, нравиться одновременно и императрице, и горничной, вельможам, и истопникам, православному духовенству и гвардии – вся эта система заискивания и умасливания, безусловно, создала ей репутацию «народного» кандидата на трон. Любопытно, что такой же Екатерина останется до конца своих дней. И это будет проявляться не только в личных привычках.

Фактор одобрения людьми станет центром ее политики. И это было безусловным новшеством для всей истории страны. Однажды она говорила с Поповым, когда-то начальником потемкинской канцелярии, потом ее статс-секретарем: «Дело зашло о неограниченной власти ее не только внутри России, но и в чужих землях. Я говорил ей с изумлением о том слепом повиновении, с которым воля ее везде была исполняема, и о том усердии и ревности, с каким старались все ей угождать. «Это не так легко, как ты думаешь, – сказала она. – Во-первых, повеления мои не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению. Ты сам знаешь, с какой осмотрительностью, с какой осторожностью поступаю я в издании моих узаконений. Я разбираю обстоятельства, изведываю мысли просвещенной части народа и по ним заключаю, какое действие указ мой произвесть должен. Когда уже наперед я уверена об общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие видеть то, что ты называешь слепым повиновением. Вот основание власти неограниченной. Но будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям, к мнению народному и когда в оном я последовала одной своей воле, не размышляя о следствиях. Во-вторых, ты ошибаешься, когда думаешь, что вокруг меня все делается только мне угодное. Напротив того, я, принуждая себя, стараюсь угождать каждому, сообразно с заслугами, достоинствами, склонностями и привычками. И поверь мне, что гораздо легче делать приятное для всех, нежели, чтобы все тебе угождали. Напрасно сего будешь ожидать и будешь огорчаться. Но я сего огорчения не имею, ибо не ожидаю, чтобы все без изъятия по-моему делалось. Может быть, сначала и трудно было себя к тому приучить, но теперь с удовольствием я чувствую, что, не имея прихотей, капризов и вспыльчивости, не могу я быть в тягость и беседа моя всем нравится».