Глава 2 Сомнения

Глава 2

Сомнения

1

Моя вторая поездка в Москву, а вместе с тем и моя вторая встреча со Сталиным никогда, вероятно, не состоялись бы, если бы я не стал жертвой собственной же откровенности.

Вслед за вступлением Красной армии в Югославию и освобождением Белграда осенью 1944 года отдельные лица и группы красноармейцев совершили настолько много нападений на граждан и солдат югославской армии, что для нового режима и коммунистической партии возникла политическая проблема.

Югославские коммунисты идеализировали Красную армию. Однако ее бойцы совершали безжалостные поступки, не гнушаясь даже мелким мародерством и преступлениями в своих собственных рядах. Коммунистов это привело даже в большее смущение, чем простых людей, которые, основываясь на унаследованном опыте, ожидали мародерства и преступлений от любой армии. Проблема действительно существовала. Хуже того, противники коммунизма использовали эти инциденты с солдатами Красной армии в своей борьбе против нестабилизировавшегося режима и коммунизма вообще. Проблема осложнялась тем, что командиры Красной армии оставались глухи к жалобам, и поэтому складывалось впечатление, что они сами потворствовали нападениям и тем, кто их совершал.

Как только Тито вернулся в Белград из Румынии, – а он тогда также побывал в Москве и впервые встретился со Сталиным, – эту проблему надо было решать.

На состоявшейся у Тито встрече, на которой я присутствовал вместе с Карделем и Ранковичем, – мы все четверо были наиболее известными руководителями югославской партии, – было решено обсудить это с главой советской миссии генералом Корнеевым. Чтобы Корнеев понял проблему во всей ее серьезности, решили, что с ним будет разговаривать не только Тито, мы все трое тоже должны присутствовать на встрече, а с нами два самых выдающихся югославских командира – генералы Пеко Дапчевич и Коча Попович.

Тито изложил Корнееву проблему в исключительно мягкой и вежливой форме, отчего резкое и обиженное отрицание всего последним показалось еще более удивительным. Мы пригласили Корнеева как товарища, как коммуниста, а он начал кричать:

– От имени Советского правительства я протестую против подобных инсинуаций против Красной армии, которая…

Все попытки убедить его оказались тщетными. В его мозгу возникла картина самого себя как представителя великой державы и армии-«освободительницы». Именно тогда я сказал:

– Проблема также и в том, что наши враги используют это против нас и сопоставляют нападения солдат Красной армии с поведением английских офицеров, которые не участвуют в подобных эксцессах:

На это Корнеев отреагировал вопиющим отсутствием понимания:

– Я самым решительным образом протестую против оскорбления Красной армии путем сравнения ее с армиями капиталистических стран.

Лишь позднее югославские власти собрали статистические материалы о беззаконных поступках солдат Красной армии. Согласно предоставленным гражданами жалобам, имели место 121 случай изнасилования, из которых 111 были изнасилованиями с убийствами, 1204 случая мародерства с нападениями – цифры едва ли малозначительные, если учесть, что Красная армия пересекла только северо-восточную часть Югославии. Цифры красноречиво показывают, почему югославские руководители были вынуждены смотреть на эти инциденты как на проблему политическую, тем более серьезную из-за того, что вопрос о ней встал во внутренней борьбе. Коммунисты смотрели на эту проблему также и как на моральную: неужели это та самая идеальная и давно ожидавшаяся Красная армия?

Встреча с Корнеевым закончилась безрезультатно, хотя позднее стало известно, что советские командиры более резко отреагировали на своеволие своих солдат. Как только Корнеев уехал, некоторые товарищи упрекали меня – одни мягко, другие резче – за то, что я сказал. Мне действительно никогда не приходило в голову сравнивать Советскую армию с английской – у Англии была только миссия в Белграде, – я изложил очевидные факты и выразил свою реакцию на политическую проблему, меня возмутило также отсутствие понимания и непримиримая позиция генерала Корнеева. У меня, конечно, и в мыслях не было оскорблять Красную армию, которая в то время была мне не менее дорога, чем генералу Корнееву. С учетом поста, который я занимал, я не мог молчать, когда насиловали женщин, – это преступление я всегда считал одним из самых отвратительных, – когда жестоко обращались с нашими солдатами, когда грабили наше имущество.

Те мои слова и некоторые другие проблемы стали причиной первых трений между югославским и советским руководством. Хотя на самом деле позднее для этого возникли более серьезные основания, именно эти слова чаще всего приводились в качестве причины негодования советских руководителей и их представителей. Попутно могу заметить, что это определенно было причиной, по которой Советское правительство не наградило меня орденом Суворова, когда оно награждало им некоторых других ведущих членов югославского Центрального комитета. По подобным же причинам не был награжден и генерал Пеко Дапчевич. Это побудило Ранковича и меня предложить Тито наградить Дапчевича орденом Национального героя Югославии, чтобы противостоять этому унижению. Эти мои слова были также одной из причин, по которым советские агенты в Югославии стали в начале 1945 года распространять слухи о моем «троцкизме». Они сами были вынуждены отказаться от этой затеи не только из-за бессмысленности подобных обвинений, но и из-за улучшения наших отношений.

Тем не менее из-за своего заявления я скоро оказался почти в полной изоляции, и совсем не потому, что мои ближайшие друзья осуждали меня или советские руководители преувеличивали и раздували весь этот инцидент, но, возможно, по более глубокой причине, из-за моих собственных внутренних переживаний. То есть уже тогда я оказался перед дилеммой, перед которой встает каждый коммунист, добровольно и бескорыстно принявший коммунистическую идею. Раньше или позже он должен столкнуться с несовместимостью этой идеи с практическими делами партийных руководителей. В данном случае, однако, это произошло не из-за разницы между идеальным изображением Красной армии и фактическими поступками ее бойцов; я также осознавал, что, хотя это была армия «бесклассового» общества, Красная армия еще не могла быть полностью такой, как должна, что в ней все еще сохранялись «пережитки прошлого». Моя дилемма была создана безразличным, если не сказать мягким, отношением советских руководителей и советских командиров к преступности, что нашло отражение в их отказе признать ее и в их протестах, когда бы ни привлекали к этой проблеме их внимание.

Наши намерения были добрыми: сохранить репутацию Красной армии и Советского Союза, которую пропаганда Коммунистической партии Югославии культивировала на протяжении многих лет. И на что же натолкнулись эти наши добрые намерения? На высокомерие и отпор, типичные для большого государства в отношении маленького, сильного в отношении слабого.

Эта дилемма особенно усилилась и получила углубление в результате попыток советских представителей использовать мои благонамеренные в своей основе слова для поддержания собственной высокомерно-критической позиции в отношении югославского руководства.

Что же мешало советским представителям понять нас? По какой причине мои слова были раздуты и искажены? Почему советские руководители использовали их в столь извращенной форме для достижения своих политических целей – изобразить югославских руководителей неблагодарными Красной армии, которая в тот момент уже якобы сыграла главную роль в освобождении столицы Югославии и установила там югославских руководителей?

Но на эти вопросы не находилось ответа, да тогда его и быть не могло.

Как и многие другие, я также был возмущен другими действиями советских представителей. Например, советское командование объявило, что в качестве помощи Белграду оно передает ему в дар довольно большое количество пшеницы, но, как выяснилось, на самом деле это была пшеница, которую немцы отобрали у югославских крестьян и хранили на югославской территории. Советское командование рассматривало эту пшеницу, как и многое другое, просто как свои военные трофеи. Кроме того, агенты советской разведки в массовом порядке вербовали эмигрантов-белорусов и даже югославов; некоторые из этих лиц работали в аппарате Центрального комитета. Против кого и для чего вербовались эти люди? И в сфере агитации и пропаганды, которой я руководил, остро ощущались трения с советскими представителями. Советская печать систематически искажала смысл и преуменьшала значение борьбы югославских коммунистов, а советские представители стремились, поначалу осторожно, а потом все более и более открыто, подчинить югославскую пропаганду советским нуждам и моделям. А пирушки советских представителей, которые во все большей степени принимали характер настоящей вакханалии, куда они старались затащить югославских руководителей, лишь подтверждали в моих глазах и в глазах многих других несоответствие между идеалами и действиями, их проповедованием этики на словах и аморальностью в поступках. Первый контакт между двумя революциями и двумя правительствами, хотя они и основывались на схожих социальной и идеологической базах, не мог не привести к трениям. И поскольку это происходило внутри исключительной и замкнутой идеологии, трения не могли иметь никакого иного первоначального аспекта, кроме морального, чувства горечи и сожаления со стороны югославов в отношении того, что центр коммунистической ортодоксальности не понимал добрых намерений маленькой партии и бедной страны.

Я вдруг открыл неразрывную связь человека с природой – я вернулся к походам на охоту, которыми увлекался в ранней молодости, и внезапно обнаружил, что красота существует и вне партии, и вне революции.

Но горечь только начиналась.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.