6

6

Но у меня состоялась еще одна, даже более значительная и интересная встреча со Сталиным. Я точно помню, когда это произошло: накануне высадки союзников в Нормандии.

И на этот раз никто и ничего не сказал мне заранее. Меня просто проинформировали, что надо поехать в Кремль. Около девяти вечера меня усадили в машину и повезли туда. Даже в миссии никто не знал, куда я еду.

Меня провели в здание, в котором нас принимал Сталин, но только в другие комнаты.

Оттуда собирался уходить Молотов. Надевая пальто и шляпу, он сообщил мне, что мы будем ужинать у Сталина.

Молотов – не слишком разговорчивый человек. Пока он бывал со Сталиным, а также с теми, кто разделял его мысли, был в хорошем настроении, контакты с ним проходили легко и непосредственно. В других случаях Молотов оставался бесстрастным, даже в частной беседе. Тем не менее, когда мы ехали в машине, он спросил меня, на каких языках я говорю, помимо русского. Я сказал, что знаю французский. А потом разговор зашел о силе и организации Коммунистической партии Югославии. Я подчеркнул, что война застала югославскую партию на нелегальном положении и относительно малочисленной – примерно десять тысяч членов, – но прекрасно организованной. Добавил: «Как партия большевиков во время Первой мировой войны».

– Вы не правы! – возразил Молотов. – Первая мировая война застала нашу партию в очень слабом состоянии, организационно разъединенной, разрозненной, с небольшим числом членов. Помню, – продолжал он, – как в начале войны я нелегально приехал по партийным делам из Петрограда в Москву. Мне было негде ночевать, и я рискнул остановиться у сестры Ленина!

Молотов назвал имя сестры, и, если я правильно помню, ее звали Мария Ильинична.

Машина ехала с относительно хорошей скоростью – около шестидесяти миль в час – и не встречала никаких препятствий в виде других машин и светофоров. По-видимому, транспортная полиция каким-то образом узнала автомобиль и дала ему зеленую улицу. Выехав из Москвы, мы попали на асфальтированную дорогу, которая, как я позднее узнал, называлась «правительственным шоссе», поскольку и на протяжении длительного времени после войны по ней разрешалось ездить только правительственным автомобилям. Так ли это и сегодня? Скоро мы подъехали к шлагбауму. Офицер, сидевший рядом с шофером, сквозь ветровое стекло показал маленький значок, и охранник пропустил нас без каких-либо формальностей. Стекло правого окна было опущено. Молотов решил, что мне мешает сквозняк, и начал закрывать окно. Только тогда я заметил, что стекло было очень толстым, и понял, что мы едем в бронированном автомобиле. Думаю, что это был «паккард», потому что в 1945 году Тито получил от Советского правительства такую же машину.

Дней за десять до этого ужина немцы предприняли неожиданное нападение на Верховный штаб Армии народного освобождения Югославии в Дрваре. Тито и военным миссиям пришлось укрываться в горах. Югославские руководители были вынуждены совершать длительные и требующие усилий переходы, в которых терялось ценное для военной и политической деятельности время. Остро встала также проблема продовольствия. Советская военная миссия подробно информировала об этом Москву, а наша миссия в Москве постоянно поддерживала контакты с ответственными советскими офицерами, давая им советы по доставке помощи югославским войскам и Верховному штабу. Советские самолеты летали даже ночью, сбрасывая грузы боеприпасов и продовольствия, хотя на самом деле без большого успеха, так как пакеты разбрасывались на обширной лесистой местности, из которой надо было быстро эвакуироваться.

По дороге Молотов пожелал узнать мое мнение относительно возникшей в связи с этим ситуации. Он слушал с повышенным интересом, но без какого-либо волнения – скорее ради того, чтобы получить подлинную картину.

Мы проехали около двадцати миль, свернули налево на боковую дорогу и вскоре подъехали к зарослям молоденьких елок. Снова шлагбаум, еще немного езды – и ворота. Мы оказались перед не очень большой дачей, которая также стояла в густых зарослях елок.

Едва мы вступили в небольшой холл, как появился Сталин – на этот раз в ботинках, одетый в гладкий, застегнутый до подбородка китель, так хорошо знакомый по его довоенным фотографиям. В таком виде он казался еще ниже, но вместе с тем проще и выглядел совсем по-домашнему.

Он провел нас в небольшой и на удивление пустой кабинет – ни книг, ни картин, одни голые деревянные стены. Мы уселись вокруг маленького письменного стола, и он сразу же начал расспрашивать о событиях, касающихся югославского Верховного штаба.

Сама манера его вопросов указывала на резкий контраст между Сталиным и Молотовым. У Молотова были непроницаемы не только мысли, но и процесс их хода. Подобным же образом оставался скрытым и непостижимым его менталитет. Сталин же обладал живым, почти неугомонным темпераментом. Он постоянно ставил вопросы – и себе, и другим; он спорил – сам с собой и с другими. Я бы не сказал, что Молотов легко не возбуждался или что Сталин не знал, как сдерживать себя или скрывать свои мысли; позднее я увидел обоих в этих ролях. Но Молотов был почти всегда одним и тем же, едва ли хотя бы с оттенком разнообразия, независимо от того, о чем или о ком шла речь, тогда как Сталин был совершенно другим в своем собственном, коммунистическом окружении. Черчилль охарактеризовал Молотова как полного современного робота. И это верно. Но это только одна, внешняя его сторона. Сталин был холодным и расчетливым человеком не в меньшей мере, чем он. Но именно потому, что у него была более страстная и многосторонняя натура – хотя все стороны были равны и настолько убедительны, что, казалось, он никогда не притворялся, но всегда искренне переживал каждую из своих ролей, – он был более проницаемым и создавал больше возможностей.

Складывалось впечатление, что Молотов смотрел на все – даже на коммунизм и его конечные цели – как на нечто относительное, такое, чему приходилось, а не следовало подчинять свою судьбу. Как будто для него не существовало ничего постоянного, как будто все было лишь преходящей и несовершенной реальностью, которая каждый день проявлялась по-разному и которой ему приходилось отдавать себя и всю свою жизнь.

Для Сталина тоже все было преходяще. Но это было его философской точкой зрения. За этим непостоянством и внутри него скрывались великие и конечные идеалы – его идеалы, к которым он мог приближаться, манипулируя действительностью или формируя ее, как и людей, которые ее составляли.

В ретроспективе мне кажется, что эти двое людей – Молотов, с его релятивизмом, его сноровкой в том, что касалось деталей повседневной рутины, и Сталин, с его фанатическим догматизмом и в то же время более широким кругозором, его энергичными поисками дальнейших, будущих возможностей, – что эти двое идеально дополняли один другого. Молотов, хотя он и был бессилен без руководства Сталина, во многих отношениях был Сталину необходим. Хотя оба были неразборчивы в методах, мне кажется, Сталин тщательно отбирал эти методы и приспосабливал их к обстоятельствам, тогда как Молотов заранее считал их делом второстепенным и неважным. Я утверждаю, что он не только спровоцировал Сталина на многие вещи, но также был его опорой и рассеивал его сомнения. И хотя благодаря своей большей многосторонности и проницательности Сталин претендует на главную роль в преобразовании отсталой России в современную индустриальную имперскую державу, было бы неправильно недооценивать роль Молотова, особенно как практического исполнителя.

Молотов, казалось, даже физически подходил для такой роли: основательный, осмотрительный, невозмутимый, настойчивый. Он выпивал больше, чем Сталин, но его тосты были короче и рассчитаны на то, чтобы произвести особый политический эффект. Его личная жизнь также была ничем не примечательной. Год спустя я встретился с его женой, скромной и обходительной женщиной.

Разговор со Сталиным начался с взволнованных расспросов о дальнейшей судьбе югославского Верховного штаба и отрядов вокруг него.

– Они умрут с голоду! – воскликнул он. Я попытался доказать ему, что этого произойти не может.

– Почему не может? – продолжал он. – Сколько раз солдаты погибали от голода! Голод – это ужасный враг любой армии.

Я объяснил ему:

– Местность там такова, что всегда можно найти что-нибудь поесть. Мы попадали в гораздо худшие ситуации и тем не менее не погибали от голода.

Мне удалось успокоить и заверить его.

Затем он перешел к возможностям посылки помощи. Советский фронт все еще находился слишком далеко, чтобы истребители могли сопровождать транспортные самолеты. В какой-то момент Сталин вспыхнул и начал бранить летчиков:– Они трусы – боятся летать в дневное время! Трусы, ей-богу, трусы!

Молотов, который был проинформирован по всей проблеме, выступил в защиту летчиков:

– Нет, они не трусы. Это далеко не так. Дело в том, что у истребителей нет такой дальности полета, и транспортные самолеты будут сбиты еще до того, как достигнут цели. Кроме того, их полезная нагрузка незначительна. Им приходится везти запасы топлива для того, чтобы можно было вернуться. Это единственная причина того, что им приходится летать по ночам и везти небольшой груз.

Я поддержал Молотова, потому что знал, что советские летчики добровольно предлагали выполнять полеты в дневное время, без прикрытия истребителей, чтобы помочь своим товарищам по оружию в Югославии.

В то же время я был полностью согласен с настояниями Сталина на том, что, ввиду серьезности и сложности обстоятельств и задач, Тито необходимо найти себе более постоянную штаб-квартиру и освободиться от каждодневной опасности. Нет никаких сомнений в том, что Сталин также передал свою точку зрения советской миссии, потому что как раз в это время по их настоянию Тито согласился на эвакуацию в Италию, а оттуда на остров Вис, где он оставался до тех пор, пока Красная армия не вступила в Югославию. Конечно, Сталин ничего не сказал об эвакуации, но эта мысль зарождалась в его голове.

Союзники к тому времени уже одобрили создание советской военно-воздушной базы в Италии для оказания помощи югославским солдатам, и Сталин подчеркнул неотложную необходимость отправить туда транспортные самолеты и привести саму базу в действие.

Очевидно, воодушевленный моим оптимизмом в отношении окончательного исхода нынешнего немецкого наступления против Тито, он тогда перешел к нашим отношениям с союзниками, в частности с Великобританией, что, как казалось мне даже тогда, было главной причиной встречи со мной.

Существом его высказываний было, с одной стороны, то, что нам не следует «пугать» англичан, имея в виду, что нам надо избегать всего такого, что могло бы встревожить их и заставить подумать, что в Югославии имеет место революция или попытка установить коммунистический контроль.

– Что же вы хотите, когда у вас на фуражках красные звезды? Важна не форма, а то, что достигнуто, а вы – красные звезды! Ей-богу, звезды не нужны! – сердито воскликнул Сталин.

Но он не скрывал того, что гнев его был не слишком силен. Это было укором, и я объяснил ему:

– Невозможно перестать использовать красные звезды, потому что они уже стали традицией и приобрели определенный смысл в среде наших бойцов.

Оставаясь при своем мнении, но особо не настаивая, он обратился к другому аспекту отношений с союзниками:– Возможно, вы думаете, что как раз потому, что мы с англичанами союзники, мы забыли о том, кто они такие и кто такой Черчилль. Для них нет ничего более приятного, чем обманывать своих союзников. Во время Первой мировой войны они постоянно обманывали русских и французов. А Черчилль? Черчилль – это такого рода человек, что, если за ним не смотреть, он вытащит у тебя из кармана копейку. Да, копейку, из твоего кармана! А Рузвельт? Рузвельт не такой. Он засунет руку только за более крупными монетами. Но Черчилль? Черчилль – тот полезет даже за копейкой.

Он несколько раз подчеркнул, что нам следует опасаться Интеллидженс сервис и двуличности англичан, в особенности в том, что касается жизни Тито.

– Это они убили в самолете генерала Сикорского, а затем аккуратно сбили самолет – никаких доказательств, никаких свидетелей.

В ходе встречи Сталин не переставал повторять эти предупреждения, которые по своем возвращении я передал Тито и которые, вероятно, сыграли определенную роль в принятии решения о его тайном ночном перелете с острова Вис на оккупированную советскими войсками территорию Румынии 21 сентября 1944 года.

Сталин затем перешел к отношениям с югославским королевским правительством. Новым королевским поверенным был доктор Иван Шубашич, который обещал урегулировать отношения с Тито и признать Народно-освободительную армию в качестве главной силы в борьбе против оккупантов. Сталин убеждал:

– Не отказывайтесь вести переговоры с Шубашичем – ни при каких обстоятельствах вы не должны этого делать. Не нападайте на него немедленно. Давайте посмотрим, чего он хочет. Разговаривайте с ним. Вы не можете быть признаны сразу же. К этому должен быть найден переход. Вам следует провести переговоры с Шубашичем и посмотреть, не можете ли вы каким-нибудь образом достигнуть компромисса.

Его призывы были не категорическими, но решительными. Я передал их Тито и членам Центрального комитета, и, вероятно, это сыграло роль в достижении хорошо известного соглашения Тито – Шубашич.

Потом Сталин пригласил нас на ужин, но в коридоре мы остановились перед большой картой мира, на которой Советский Союз был окрашен в красный цвет, что невольно бросалось в глаза, отчего территория выглядела больше по размеру, чем если бы она была окрашена по-другому. Сталин взмахнул рукой над Советским Союзом и, возвращаясь к тому, что он говорил до этого об англичанах и американцах, воскликнул:

– Они никогда не согласятся с мыслью, что такое огромное пространство должно быть красным, никогда, никогда!

Я заметил, что район вокруг Сталинграда был очерчен с Запада синим карандашом. Очевидно, Сталин сделал это во время Сталинградской битвы. Он перехватил мой взгляд, и у меня создалось впечатление, что это доставило ему удовольствие, хотя он никоим образом не выдал своих чувств.

Не помню, по какому поводу, но я почему-то заметил:

– Если бы не индустриализация, Советский Союз не смог бы сохранить себя и вести такую войну.

А Сталин добавил:

– Это как раз то, из-за чего мы ссорились с Троцким и Бухариным.

И это все – здесь перед картой, – что я когда-либо слышал от него об этих его оппонентах: они ссорились!

В столовой уже стояли и ждали два или три человека из советского высшего эшелона, хотя из политбюро, кроме Молотова, никого не было. Я их забыл. В любом случае на протяжении всего вечера они молчали и были замкнуты.

В своих мемуарах Черчилль живо описывает импровизированный обед со Сталиным в Кремле. Но обеды у Сталина всегда были такими.

В просторной и ничем не украшенной, хотя и со вкусом обставленной столовой передняя половина длинного стола была уставлена тяжелыми подогретыми серебряными блюдами со всевозможными яствами, а также напитками, тарелками и другой утварью. Каждый обслуживал себя сам и садился там, где пожелает, за свободной половиной стола.

Выбор еды и напитков был огромным – главное место занимали мясные блюда и крепкие напитки. Но все остальное было просто и скромно. Никто из прислуги не появлялся за исключением случаев, когда Сталин звонил, и единственный раз это было, когда я попросил пива. Каждый ел что ему нравилось и сколько хотел; только уж чересчур много было призывов и подзадориваний к выпивке, и произносилось слишком много тостов.

Такой обед обычно продолжался шесть или даже больше часов – с десяти вечера и до четырех-пяти утра. Ели и пили медленно, вели беспорядочные разговоры – от рассказов и анекдотов до бесед на самые серьезные политические и даже философские темы. Неофициально и на самом деле на этих обедах формулировалась значительная часть советской политики. Кроме того, они были наиболее частым и самым удобным увеселением и единственной роскошью в довольно-таки монотонной и унылой жизни Сталина. Очевидно, сотрудники Сталина привыкли к этому образу работы и жизни – и целые ночи проводили, обедая со Сталиным или с кем-нибудь из своих же. В своих кабинетах они появлялись лишь к полудню и обычно оставались в них до позднего вечера. Это осложняло и затрудняло работу высшей администрации, но последняя приспособилась, как и дипломатический корпус, поскольку дипломаты поддерживали контакты с членами политбюро.

Не существовало никакого установленного порядка, в соответствии с которым члены политбюро и другие высокопоставленные официальные лица посещали эти обеды. Обычно приходили те, кто имел какое-то отношение к делу гостя или же к текущим проблемам. Ясно, что круг был узок, однако быть приглашенным на такой обед считалось особой честью. Только Молотов присутствовал всегда, и я утверждаю, что это было не только потому, что он был комиссаром, то есть министром, иностранных дел, но и потому, что фактически он был заместителем Сталина.

На этих обедах советские руководители находились в самом узком кругу и тесно общались друг с другом. Каждый рассказывал о новостях в своей области, с кем он в тот день встречался, какие строил планы. Богатый стол и значительное, хотя и не неумеренное количество алкоголя поднимали настроение и усиливали сердечную и неформальную атмосферу. Неподготовленный посетитель едва ли мог заметить разницу между Сталиным и остальными. Тем не менее она существовала. Его мнение тщательно бралось на заметку. Никто ему особо сильно не возражал. Все скорее напоминало патриархальную семью во главе со своенравным человеком, чьи слабости вынуждают домашних все время быть настороже.

Сталин помногу ел, в таких количествах, которые были бы огромны даже для гораздо более крупного человека. Обычно он предпочитал мясо, что отражало его горное происхождение. Он также любил разного рода фирменные блюда, которыми изобиловала эта страна с ее разными климатическими условиями и цивилизациями, но я не заметил, чтобы какая-нибудь еда была им особенно любима. Пил он умеренно, чаще всего смешивая в маленьких стаканах красное вино с водкой. Я никогда не замечал в нем никаких признаков опьянения, чего не мог бы сказать о Молотове и особенно о Берии, который практически был пьяницей. Поскольку на этих обедах все до одного переедали, советские руководители очень мало и нерегулярно ели в течение дня, а многие из них для разгрузки на один день в неделю садились на диету из фруктов и соков.

Именно на этих обедах решалась судьба огромной российской территории, вновь приобретенных земель и, в значительной степени, человеческой расы. И даже если во время этих обедов не удавалось вдохновить этих духовных созидателей – «инженеров человеческого духа» – на свершение великих поступков, многие из таких поступков, вероятно, были похоронены там навсегда.

Тем не менее я никогда не слышал никаких разговоров о внутрипартийной оппозиции или о том, как с ней справиться. Очевидно, это в большой степени находилось под контролем Сталина и секретной полиции, а поскольку советские руководители также люди смертные, они с радостью забывали о совести, тем более что любое обращение к совести таило бы опасность для их собственной судьбы.

Я упомяну только о том, что показалось мне значительным в том поверхностном и малозаметном перескакивании с одного предмета на другой во время того обеда.

Напомнив о прежних связях между южными славянами и Россией, я сказал:

– Но русские цари не понимали чаяний южных славян – они были заинтересованы в империалистической экспансии, а мы – в освобождении.

Сталин согласился, но только с другой стороны:

– Да, русским царям не хватало кругозора. Интерес Сталина к Югославии отличался от интереса других советских лидеров. Его не беспокоили жертвы и разрушения, его беспокоило, какого рода международные отношения были созданы, какова была действительная сила повстанческого движения. Он черпал эту информацию, даже не задавая вопросов, прямо по ходу самого разговора.

В какой-то момент он проявил интерес к Албании:

– Что там на самом деле происходит? Что они за люди?

Я объяснил:

– В Албании происходит во многом то же, что и в Югославии. Албанцы – самый древний балканский народ – более древний, чем славяне и даже античные греки.

– Но откуда их поселения получили славянские названия? – спросил Сталин. – Не имеют ли они какой-либо связи со славянами?

Я объяснил и это:

– Славяне населяли долины в ранние времена – отсюда славянские названия мест, а потом, в турецкие времена, албанцы вытеснили их.

Сталин озорно подмигнул:– А я-то надеялся, что албанцы хотя бы немножко славяне.

Рассказывая ему о характере боевых действий в Югославии, я отметил, что мы не брали в плен немцев из-за того, что они перебили всех наших пленных.

Засмеявшись, Сталин прервал меня:

– Один из наших военных вел большую группу немцев и по дороге убил всех, кроме одного. Когда он прибыл к месту назначения, его спросили: «А где же все остальные?» – «Я просто выполнял приказ главнокомандующего, – ответил он, – убивать всех до последнего, – и вот вам последний».

В ходе разговора он сделал замечание о немцах:

– Странные люди, как бараны. Я с детства помню: куда бы ни пошел баран, все остальные идут за ним. Помню также, как я был в Германии до революции: группа немецких социал-демократов с опозданием прибыла на съезд, потому что им пришлось ждать подтверждения билетов, или что-то в этом роде. Поступили бы так когда-нибудь русские? Кто-то хорошо сказал: в Германии не может быть революции, потому что для этого потребуется топтать газоны.

Он просил меня сказать ему, как будет по-сербски то или иное слово. Конечно, огромное сходство между русским и сербским было явным.

– Ей-богу, – воскликнул Сталин, – сомнений быть не может: те же самые люди!

Рассказывали и анекдоты. Сталину особенно понравился один из рассказанных мною:– Турок и черногорец разговаривают во время редкого момента затишья. Турок поинтересовался, почему черногорцы постоянно ведут войны. «Чтобы грабить, – отвечает черногорец. – Мы бедны и надеемся получить добычу. А вы за что воюете?» – «За честь и славу», – отвечает турок. На что черногорец замечает: «Каждый воюет за то, чего у него нет».

Расхохотавшись, Сталин прокомментировал:

– Ей-богу, это глубоко: каждый воюет за то, чего у него нет.

Молотов тоже засмеялся, но опять сдержанно и бесшумно. В самом деле он был не способен излучать или воспринимать юмор. Сталин поинтересовался, с какими руководителями я встречался в Москве, и, когда я назвал Димитрова и Мануильского, он заметил:

– Димитров умнее Мануильского, намного умнее. – При этом он коснулся роспуска Коминтерна: – Они, западники, настолько хитры, что даже ничего нам об этом не сказали. А мы настолько упрямы, что, если бы они об этом что-то сказали, мы бы вообще его разнесли. Ситуация в Коминтерне становилась все более и более ненормальной. Мы здесь с Вячеславом Михайловичем ломали голову, а Коминтерн все тянул в своем направлении – и разногласия становились все острее. Легко работать с Димитровым, с другими труднее. Главнее всего то, что было что-то ненормальное, что-то неестественное в самом существовании общего коммунистического форума в то время, когда коммунистическим партиям надо было искать национальный язык и вести борьбу в условиях, превалирующих в их собственных странах.

В течение вечера поступили две депеши; Сталин дал мне прочитать обе.

В одной из них сообщалось содержание того, что сообщил Шубашич государственному департаменту Соединенных Штатов. Позиция Шубашича заключалась в следующем: мы, югославы, не можем быть против Советского Союза, как не можем мы проводить и антироссийскую политику, потому что среди нас очень сильны славянские и пророссийские традиции.

На это Сталин заметил:

– Это Шубашич пугает американцев. Но зачем он их пугает? Да, пугает их! Но зачем, зачем? – А потом добавил, вероятно заметив на моем лице удивление: – Они воруют наши депеши, мы воруем их.

Второе послание было от Черчилля. Он сообщал, что высадка во Франции начнется на следующий день. Сталин начал осмеивать депешу:

– Да, высадка состоится, если не будет тумана. До сих пор постоянно что-то мешало. Завтра, подозреваю, будет что-нибудь еще. Может быть, они случайно встретятся с немцами! Ну и что, если они случайно встретятся с немцами! Может быть, тогда высадка и не состоится, а все, как обычно, ограничится обещаниями.

Как обычно, хмыкая и бормоча, Молотов начал объяснять:– Нет, на этот раз все будет как надо.

У меня возникло впечатление, что Сталин в высадке союзников всерьез не сомневался, но цель его состояла в том, чтобы высмеять ее и в особенности причины ее прежней задержки.

Когда сегодня подвожу итоги того вечера, мне кажется, что я мог бы прийти к выводу, что Сталин умышленно запугивал югославских руководителей, чтобы ослабить их связи с Западом, и в то же время пытался подчинить их политику своим интересам и своим отношениям с западными государствами, прежде всего с Великобританией.

Исходя из идеологии и методов, личного опыта и исторического наследия, Сталин считал надежным только то, что было у него в кулаке, а все, кто находился вне контроля его полиции, являлись потенциальными врагами. В силу условий войны югославская революция была вырвана из-под его контроля, а возникавшая за ней сила становилась для него слишком осознающей свой потенциал, чтобы ей можно было просто отдавать приказы. Он это осознавал и поэтому просто делал все, что мог, эксплуатируя антикапиталистические предрассудки югославских руководителей против западных государств. Он старался привязать этих руководителей к себе и подчинить их политику своей.

Мир, в котором жили советские руководители – а это был и мой мир, – начал медленно принимать для меня новые очертания: ужасная, непрекращающаяся борьба со всех сторон. Все обнажалось до предела и сводилось к соперничеству, менявшемуся только по форме, в котором выживали лишь самые сильные и ловкие. Я еще и до этого был полон восхищения советскими лидерами, а теперь предался совершенно неистовому энтузиазму в отношении той неисчерпаемой воли и осведомленности, которые не покидали их ни на мгновение.

Это был мир, в котором нет иного выбора, кроме победы или смерти.

Это был Сталин – созидатель новой социальной системы.

Уезжая, я вновь спросил Сталина, нет ли у него каких-нибудь замечаний относительно деятельности югославской партии. Он ответил:

– Нет. Вы сами лучше всех знаете, что надо делать.

По прибытии на Вис, я сообщил об этом Тито и другим членам Центрального комитета. И подвел итоги своей поездки в Москву: Коминтерн фактически больше не существует, а нам, югославским коммунистам, надо самим думать о себе. Нам придется опираться в первую очередь на свои собственные силы.

Когда я уходил с обеда, Сталин передал мне меч для Тито – подарок от Верховного Совета. Чтобы добавить что-нибудь не менее достойное этого великолепного и благородного подарка, я по пути домой через Каир выбрал свой собственный скромный подарок: шахматы из слоновой кости. Не думаю, что в этом была какая-то символика, но мне действительно кажется, что даже тогда внутри меня сдержанно существовал мир, отличавшийся от мира Сталина.

Из-за зарослей елок вокруг сталинской дачи поднимались туман и рассвет. Сталин и Молотов, усталые после еще одной бессонной ночи, попрощались со мной за руку у порога. Машина унесла меня в утро и в еще не проснувшуюся Москву, купавшуюся в росе и в голубой дымке июня. Ко мне вернулось чувство, которое я испытал, ступив на российскую землю: в конце концов, мир не так уж и велик, когда смотришь на него с этой земли. И возможно, не так уж несокрушим – со Сталиным и его идеями, которые, надо полагать, раскрыли, наконец, человеку правду об обществе и о самом себе.

Это была красивая мечта – в реальности войны. Мне даже в голову не приходило попытаться определить, что из этого более реально, так же, как сейчас, я не смог бы определить, что именно – мечта или реальность – в большей мере не смогли выполнить своих обещаний.

Люди живут в мечтах и в реальностях.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.