КАВКАЗ: ЗЕМЛЯ И КРОВЬ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

КАВКАЗ: ЗЕМЛЯ И КРОВЬ

Думая и рассуждая сегодня о Кавказской войне XIX века, мы, как правило, сосредоточиваемся на чисто военной стороне дела.

Но не менее существен для понимания всего процесса был и другой аспект событий — устройство завоеванного края, в частности — регуляция поземельных отношений и расселение мигрирующего под воздействием военных действий и реализации стратегических задач русского командования населения, а также привлечение на свою сторону той части горцев, которая склонна была к лояльности.

Здесь публикуется ряд документов, выразительно демонстрирующих попытки русского генералитета, вынужденного заниматься административной деятельностью, найти выходы из запутанных и чреватых новыми мятежами положений.

1840 год, к которому относятся первые из публикуемых документов, был одним из самых кровавых и драматических годов Кавказской войны. Военный историк А. Юров писал:

«Начало 1840-го года вписано кровавыми строками в летописях многострадальной черноморской береговой линии. Сильный голод от неурожая хлеба в горах и возникшее поэтому стремление горцев воспользоваться складами провианта в наших береговых укреплениях произвели небывалое еще волнение умов на западном Кавказе»[125].

А. Юров не совсем точно указывает причины и в самом деле страшного голода, постигшего горские общества. Неурожай был только одной причиной. Второй — не менее важной — была блокада аулов русскими войсками, в результате чего горцы лишены были возможности закупать или выменивать продовольствие на побережье. В следующем, 1841 году вице-адмирал Серебряков, один из тех, кто определял тактику русских войск на побережье, доносил, как мы уже знаем, генерал-лейтенанту Н. Н. Раевскому-младшему, начальнику Черноморской береговой линии:

«Крайность, до которой горцы доведены теперь голодом, поставляет мне в непременную обязанность возобновить Вашему Превосходительству прежние представления о столь важном предмете и выгодах, которые можно извлечь из бедственного положения их для ускорения покорности, тщетно до сего времени достигаемой одними мерами кротости и великодушия, которого ценить они по дикости своей не могут».

В начале 1840 года расчеты русского командования оправдались, как говорится, с точностью до наоборот. Доведенные до отчаяния голодом горцы яростно атаковали русские крепости на побережье, взяли и разорили большинство из них, а гарнизоны вырезали…

Но не только на Черноморском побережье Западного Кавказа резко обострилась военная ситуация. В Чечне и Дагестане, усмиренных серией карательных экспедиций и отданных под управление военной администрации, началось массовое восстание. Тот же А. Юров так объяснял его причины:

«Вследствие трудности приискать русских офицеров, владевших туземными наречиями, пристава — непосредственное начальство мирных горцев — были выбраны преимущественно, если не исключительно, из милиционеров, которых азиатскую натуру не могли в корень изменить ни награды, ни отличия. Мало того, этот контингент не мог быть даже удовлетворительным: место пристава не доставляло в то время никаких выгод в служебном отношении, вызывая между тем большие расходы на лазутчиков и вооруженную стражу, тогда как не все пристава получали жалование, и ничем не вознаграждая постоянных забот, опасностей и лишений. Отсюда неудивительно, что опекаемые ими чеченцы и другие мирные племена нередко подвергались вопиющим злоупотреблениям; у них, под предлогом взимания податей и штрафов, отбиралось лучшее оружие и другие совершенно безвредные, но ценные вещи повседневного обихода; случалось, что ни в чем неповинных людей арестовывали по наущению простых и часто неблагонамеренных переводчиков; с арестантами и даже аманатами обращались бесчеловечно, держа их в сырой яме, где они нередко заболевали; во время экспедиций допускались принудительные сборы. Наконец, во главе нашего управления горцами левого фланга стоял глубоко ненавидимый последними генерал-майор Пулло, человек крайне жестокий, неразборчивый в средствах и часто несправедливый, как его характеризуют и Галафеев, и Граббе… Вообще к марту месяцу 1840 года в Чечне скопилось достаточно горючего материала — нужна была только искра, чтобы произвести повсеместный взрыв.

К несчастию, около этого времени между чеченцами пронеслись слухи о намерении начальства, обезоружив их, обратить в крестьян, а затем привлечь к отбыванию рекрутской повинности»[126].

Чеченцы призвали Шамиля…

«8-го марта 1840-го года генерал Пулло… писал, что жители аргунского ущелья и ичкеринцы, с прекращением сообщения их с плоскостью, доведенные до отчаяния голодом от недостатка хлеба, собираются напасть на плоскостных чеченцев, а между тем Шамиль в этот день уже появился в Урус-Мартане…»[127]

Активные боевые действия по восстановлению Черноморской линии и подавлению повсеместного восстания в Чечне и Дагестане продолжались все лето. В отряде генерала Галафеева, главной задачей которого было уничтожение аулов и посевов, воевал поручик Тенгинского пехотного полка Лермонтов. После боя при реке Валерик он писал своему другу А. А. Лопухину в Москву:

«У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2 000 пехоты, а их до 6 тысяч, и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте[128], — кажется хорошо! — вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью… Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными»[129].

А генерал Галафеев в рапорте командующему Кавказской линией генералу Граббе доносил:

«Тенгинского пехотного полка Лермонтов во время штурма неприятельских завалов на реке Валерике имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшей для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами, но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы»[130].

Таков был общий фон, на котором происходила переписка русских генералов по земельному вопросу.

25 июля 1840 года, в то время как Шамиль с десятитысячным конным «скопищем» обрушился на Аварию, а Галафеев, наскоро собрав четыре батальона пехоты и четыре сотни казаков при двенадцати орудиях, бросился ему навстречу, генерал во время ночевки в укреплении Герзель-Аул успел написать письмо командующему Сунженской линией полковнику Фрейтагу.

«Прилагая при сем для сведения Вашего копию с предписания ко мне Г. командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории от 12-го июля за № 1067 прошу Ваше Высокоблагородие поспешить исполнением следующего:

1-е) Объявить волю Его Превосходительства Павла Христофоровича (Граббе. — Я. Г.) относительно того, что все бежавшие надтеречные жители лишились навсегда права селиться и владеть местами и землями им доселе принадлежавшими.

2-е) Составить список всем тем лицам из надтеречных чеченцев, которые получали пенсии или жалование, имели чины и знаки отличия, и в каком количестве кто пользовался жалованием или пенсиею.

3-е) Составить список тем из жителей бежавших надтеречных деревень, которые остались нам верными, включая в оный одни лишь лица, имеющие чины, и вообще людей значительных по происхождению своему или влиянию, которое они имели или же по каким-либо особым услугам Правительству. А как список этот необходим для соображения при удовлетворении их за понесенные ими убытки, то весьма желательно, чтобы в нем же пояснить, в какой степени велики убытки каждого и в чем именно они заключались: в отбитом ли скоте, в расхищенном ли имуществе или в чем другом?

4-е) Составить список владельцам деревень, оставшихся после побега жителей с весьма лишь незначительным числом людей, пояснив в нем, сколько именно семейств при каждом.

Все эти списки, как скоро они будут приведены к окончанию, тотчас же представить ко мне, причем я желал бы, чтобы и Ваше Высокоблагородие по ближайшему усмотрению Вашему противу 2-го пункта препровождаемой Вам копии с предписания генерал-адъютанта Граббе, представили мне, каким образом вознаграждать за убытки каждого из тех жителей надтеречных, которые после побега своих односельцев остались нам верными»[131].

События, которые вызвали публикуемую переписку, были для Кавказа уныло типичными. Весеннее мощное и широкое наступление отрядов Шамиля на замиренные области вызвало смятение в умах горцев. Они оказались между двух равно опасных сил — русских войск и мюридов имама.

Не только истинные симпатии жителей Чечни были на стороне Шамиля, но и страх он внушал больший, чем русское начальство, от которого в конце концов можно было уйти в горы. Шамиль же был беспощаден к отступникам, и защитить их русские власти не могли. Поэтому население аулов, через которые проходили всадники Шамиля и его наибов, особенно тех, возле которых или в которых происходили бои, уходило вместе с мюридами. Уходили и те, кто прежде служил русским, чтобы не подвергнуться немедленному нападению отступающих.

Когда же русским войскам удавалось отбросить Шамиля и вернуть контроль над местностью, беглецы старались вернуться в родные места.

Таким образом, каждое масштабное наступление Шамиля и контрнаступление русских войск влекло за собой бурный шлейф новых проблем, связанных с судьбами тысяч беженцев и переделом земельных угодий. И в этих случаях власти оказывались перед выбором — запретить возвращение и получить еще тысячи озлобленных горцев, увеличив тем отряды противника, или же заняться кропотливым выяснением вины или невиновности каждого.

Вот этим, как видим, и занялись в разгар боевых действий русские генералы.

Предписание, направленное Галафееву генералом Граббе, звучало так:

«До сведения моего дошло, что Ваше Превосходительство предоставили хлеба оставшиеся на полях бежавших надтеречных чеченцев в пользу линейных казаков и дозволили им воспользоваться домами их и всем, что найдут в брошенных деревнях.

Одобряя совершенно эту меру, прошу Вас кроме того объявить, что все бежавшие надтеречные чеченцы навсегда лишились права селиться в оставленных ими местах или владеть землею, доселе им принадлежащею».

Затем шли пункты 2 и 3, воспроизведенные в письме Галафеева полковнику Фрейтагу. Далее Граббе писал:

«3-е) Из некоторых деревень остались одни владельцы с весьма небольшим числом людей, поэтому они не могут составлять особые деревни на прежних местах, а нужно будет дать им земли в других местах. Прошу Ваше Превосходительство по этому предмету предоставить мне Ваши соображения, с объяснением, какую часть того пространства, которое занимали надтеречные чеченцы, можно будет взять в казну, а какие вы находите необходимым отдать тем из них, которые остались нам верными, и в каком именно месте поселить сих последних.

При этом нужным считаю объяснить, что в эти соображения не должны входить земли деревень: Мижиюртовской и Кажаковской, которые находились на земле, отмежеванной по распоряжению господина корпусного командира в потомственное владение князю Бековичу-Черкасскому и которою он вправе распоряжаться, как он сам захочет. Поэтому прошу Вас сделать распоряжение, чтобы казаки не трогали хлебов и домов жителей сказанных двух деревень, ибо из числа жителей их некоторые остались верными, коим я предоставил снимать хлеб бежавших и воспользоваться их домами»[132].

Кроме Граббе, это предписание завизировал и начальник штаба Кавказской линии полковник Траскин. Вряд ли это случайно. Скорее всего, именно начальник штаба владел всеми необходимыми сведениями для рационального решения подобных задач.

В этом письме есть вещи, требующие разъяснения.

Во-первых, чеченцы жили в условиях военной демократии. Генерал М. Я. Ольшевский, служивший в сороковые годы именно в тех местах, о которых идет речь, и внимательно изучавший быт и историю чеченцев, писал, что

«у них не существовало никаких сословных подразделений. Не было ни князей, ни старшин или почетных людей, пользующихся особыми правами и преимуществами, или облеченных властию. Между чеченцами все были равными»[133].

Тогда откуда же взялись владельцы — хозяева деревень, то есть поселений? Поскольку эти места граничили с землями кумыков, у которых было и сословное разделение, и князья, и старшины, то, очевидно, речь идет о чеченцах, ранее переселившихся из глубины Чечни или насильственно переселенных в ермоловский период на земли кумыков.

Любопытно и то, что немалые пространства — 98,5 тысяч десятин (десятина — 1,45 гектара) — были уже собственностью русского генерала Федора Александровича Бековича-Черкасского, которые он со своим младшим братом Ефимом получил по ходатайству Ермолова на основании того, что прежде они принадлежали предкам их матери — княжне Мударовой. Ермолов хотел создать местную аристократию, привязанную к России. Шло наступление на земельные права коренных народов. Что неудивительно — в этот период резко возрастает приток в предгорья Северного Кавказа русских, украинских крестьян (хотя эта миграция редко была добровольной), усиливается продвижение в глубь Кавказа казачьих станиц. Из двух миллионов жителей Северного Кавказа в конце 1830-х годов русские и украинцы составляли уже более 400 тысяч, а чеченцы — второй по численности после адыгов (черкесов) народ — около 200 тысяч[134].

Потому вопрос о владении землей вставал все острее и требовал осторожного подхода, ибо отчуждение земель воспринималось все болезненнее. Те, кто занимался непосредственно административной работой, это понимали. О чем свидетельствует продолжение истории.

Поскольку полковник Фрейтаг, боевой офицер, командир прославленного Куринского егерского полка, находился непрерывно в боях, то выполнение предписания Граббе взял на себя генерал-майор Марцелин Матвеевич Ольшевский (не путать с М. Я. Ольшевским, цитированным выше!), получивший в это время командование левым флангом Кавказской линии.

Генерал Филипсон, объективный и внимательный мемуарист, писал о М. М. Ольшевском, с которым служил (сведения его относятся ко второй половине 1830-х годов):

«Большую часть занятий по военным действиям во всем крае он (генерал А. А. Вельяминов, командующий Кавказской линией и Черноморией до 1838 года. — Я. Г.) сосредоточил в секретном отделении, которым под его руководством и в его квартире (имеется в виду штаб-квартира, а не личные комнаты. — Я. Г.) управлял состоявший при нем для особых поручений полковник Ольшевский. Он прежде был адъютантом Вельяминова и теперь пользовался у него большим доверием… Ольшевский, поляк и католик, был сын какого-то шляхтича в Белоруссии или в Литве, воспитывался в кадетском корпусе и потому образование получил самое посредственное. Никакого иностранного языка он не знал. От природы имел он хорошие умственные способности, на службе приобрел навык и рутину очень хорошего канцелярского чиновника, а в школе Вельяминова сделался очень недурным боевым офицером… Личность и характер Ольшевского были очень несимпатичны. Говорят, будто Вельяминову однажды кто-то сказал о злоупотреблениях Ольшевского, и Вельяминов отвечал: “Докажи, дрожайший, и тогда я его раздавлю; а если не можешь доказать, то я сплетней не желаю и слушать”»[135].

Вполне возможно, что Марцелин Матвеевич Ольшевский был человеком неприятным. Но именно штабная добросовестность — а он долгое время был у Вельяминова походным начальником штаба — и административный навык дали ему возможность разобраться в ситуации куда подробнее и реалистичнее, чем это сделали чисто военные профессионалы.

«Секретно.

Командующему отрядом,

действующим на левом фланге

Кавказской линии, господину

генерал-лейтенанту и кавалеру

Галафееву.

Начальника левого фланга Кавказской линии генерал-майора Ольшевского

Рапорт

По повелению Вашего Превосходительства от 25-го числа истекшего июля № 464 и 465, я предписал всем приставам доставить ко мне требуемые Вами сведения. Но я приостановился с объявлением жителям, что они лишились навсегда права селиться и владеть местами и землями им доселе принадлежавшими, чтобы представить наперед на благоуважение Вашего Превосходительства нижеследующие обстоятельства.

Земли, на коих поселены были бежавшие надтеречные чеченцы, принадлежали не им, но князьям, кои остались нам совершенно верными. Поэтому несправедливо было бы за проступки жителей наказывать князей отнятием у них земель, коими владели их предки.

Господин командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории, как видно из предписания за № 1067, просил Ваше Превосходительство сообразить: какую часть того пространства, которое занимали надтеречные чеченцы, можно будет взять в казну и какую Вы находите необходимо отдать тем из них, которые остались верными, и в каких местах поселить последних.

По моему мнению, не следует разделять надтеречных земель. Их должно взять или все в казну или все оставить по-прежнему во владении теречных князей. Если эти земли поступят в казну, то без сомнения на них со временем будут поселены казачьи станицы. Тогда гораздо полезнее не иметь вблизи станиц чеченские поселения. Но если предположено отдать часть надтеречных земель князьям, оставшимся нам верными, то нужно каждому из них отдать то, чем владел он и его предки, по документам от прежних здешних начальников.

Ежели недозволено будет теречным князьям вызвать из бегов прежних своих подвластных, то им решительно невозможно будет поселиться на правом берегу Терека.

С князьями Мундаром и Турловыми остались только несколько семейств, а у Кагермана Алхасова нет ни одного. Эти князья не захотят поселиться в одном месте, а ежели будут жить отдельно каждый, то не в состоянии будут защитить дома противу незначительных партий».

Тут два любопытных штриха. Во-первых, давление на чеченцев к этому времени стало таким эффективным, что часть из них поступилась своей исконной вольностью и пошла в подчинение — пускай и номинальное — кумыкским князьям. Во-вторых, на правом берегу Терека, который, как считалось, плотно контролировался русскими военными властями и лояльными к империи владетелями, с относительной безопасностью можно было жить только крупными вооруженными общинами.

«Я не имею в виду предписание на каких условиях принимать теречных чеченцев, кои теперь уже начали являться из бегов. До получения же этого разрешения я решился дозволить им убрать хлеба на месте прежнего их жительства. Может быть, Ваше Превосходительство не одобрит эту меру снисходительности, ибо из распоряжений Ваших я вижу, что Вы дозволили казакам собирать хлеб бежавших жителей. Но я, входя в ближайшее рассмотрение обстоятельств побега надтеречных деревень, нахожу, что не все жители этих деревень должны быть обвиняемы в равной степени. Вот почему: чеченцы надтеречных деревень, пользуясь с давних лет всеми удобствами, доставляемыми им покойной жизнию и плодородными местами, сделались зажиточными и жили в довольстве. Это сделало то, что богатые люди стали отвыкать от обращения с оружием и, как уверяют меня теречные князья, у многих не было оружия, а у других оно находилось в самом неисправном состоянии. Одни только мошенники, не имеющие никакого почти хозяйства, занимались своим оружием. Эти-то люди суть главные виновники побега всех жителей. Им нечего было терять, и потому они надеялись при возмущении поправить свое состояние. Муллы, непримиримые наши враги, соединились с ними и заблаговременно условились с Шамилем последовать за ним при его появлении. Хотя известно было, что Шамиль имеет намерение напасть на теречные деревни, но многие благонамеренные жители не знали об отношениях изменников с Шамилем. Они узнали об этом, когда появился Шамиль. Тогда мошенники взяли его сторону и оружием грозили остальным жителям. Эти несчастные, желая спасти свои семейства, не смели противуречить им и невольно последовали за возмутителями. Шамиль, не доверяя теречным жителям, не дозволил им поселиться в одном месте, а приказал селиться по новым чеченским деревням. Несмотря на это, почти все жители надтеречных деревень живут в лесах и все их имущество уложено на арбы. Я имею сведения, что они тотчас охотно вернутся на место прежнего их жительства, но страшатся, чтобы непокорные не ограбили их по дороге. Входя в столь бедственное положение надтеречных чеченцев, кои понесли уже наказание, лишившись своих домов, имущества, а другие и родных, я бы полагал: простить их этот необдуманный поступок без всякого наказания и дозволить им возвратиться на прежние места жительства. Снисходительность эта послужит нам к скорому приведению к покорности и засунженских чеченцев, но с сих последних надо положить взыскание податей, по примеру прошлых лет, по рублю серебром с каждого двора, за исключением кадий, мулл и бедных стариков и вдов.

Ежели Ваше Превосходительство изволит одобрить мое мнение, то покорнейше прошу почтить меня на это Вашим предписанием. Оно нужно мне сколь возможно поспешнее, дабы я мог действовать сообразно с Вашим разрешением.

5 августа 1840 года

крепость Грозная»[136].

К сожалению, развитие событий неизвестно, поскольку в соответствующем деле отсутствует дальнейшая переписка по этому вопросу. Но это не имеет принципиального значения. Как правило, при наличии серьезных резонов вышестоящие соглашались с мнением нижестоящих.

Тут важно другое: документы обнаруживают все многообразие проблем, которые возникали перед русским командованием, неизбежность трудноразрешимых противоречий между интересами, с одной стороны, мигрирующих из России и Украины крестьян, линейных казаков, заинтересованных не просто в захвате хлебов и имущества горцев, как в данном случае, а в расширении своих пастбищ и пахотных земель, а главное — в отдалении туземных поселений в целях безопасности. Добровольно или по принуждению, но слишком часто поселения «мирных горцев» становились промежуточными базами для «хищников», совершавших набег на станицы.

Уже цитированный генерал М. Я. Ольшевский в воспоминаниях описывал особенности быта линейных казаков 1840-х годов:

«Станицы Кавказского линейного казачьего войска того времени не были похожи на станицы более известного нам Донского войска. На Дону каждая станица уподоблялась русскому селу: так же широко раскинута; нет вала или плетеной ограды вокруг станицы; скот и лошади пасутся свободно; нет стеснения в обрабатывании полей, кошении сена и других сельских занятиях.

Кавказские же казаки, в особенности жившие на Тереке и Кубани, во всем были стеснены. Станицы их, по преимуществу четырехугольные, окруженные или высоким земляным валом, или плетнем с колючкой, за который и днем не всегда и не везде безопасно отходить, ночью же не смей и носа показать за ворота; да и караульные не пустят. Усадьбы небольшие, а потому дворы тесные и всегда наполненные разной скотиной, а следовательно, всегда нечистые. Улицы узкие и до того грязные, что местами не высыхают даже среди самого жаркого лета. Нет садов и огородов, их не позволяют иметь тоже тесные усадьбы… Выезжайте за станицу и, куда ни обернетесь, везде вы видите или сторожевые посты с вышками, или пикеты, занятые вооруженными казаками. Пасется ли скотина или табун лошадей, и вооруженные казаки их сторожат. Едет ли казак пахать, собирать хлеб, косить сено, и он должен быть всегда вооружен, потому что не только должен оберегать себя от хищников во время сельских работ, но и скакать на место тревоги, которые в это время бывали зачастую»[137].

Из этого описания понятно, какую роль играли в последние десятилетия Кавказской войны поземельные отношения в предгорьях. Если овладение собственно Кавказом — Кавказским хребтом — не имело смысла экономического, а исключительно военно-административный и политический, то в предгорьях дело обстояло иначе. И с наращиванием сил русской армии на Кавказе, а соответственно, с наращиванием всестороннего давления на горцев, с ощутимой в последние годы войны обреченностью имамата Шамиля, с постепенным отходом от Шамиля Чечни, столкновение интересов в сфере распределения завоеванных земель становилось все интенсивнее, а разрешение конфликтов все усложнялось.

Для того чтобы была понятна динамика процесса и его направление, стоит привести документы, аналогичные тем, которыми мы уже характеризовали середину пятидесятых годов, то есть отделенные полутора десятилетиями от событий 1840 года.

«Временному командующему войсками

на Кавказской линии и в Черномории

господину генерал-лейтенанту

и кавалеру Козловскому

За отсутствием заведывающего

левым флангом Кавказской линии

генерал-майора Пулло

Рапорт

Последние удачные экспедиции со стороны Кумыкской плоскости, так равно Урус-Мартана и Воздвиженской в Большую и Малую Чечню, заставили непокорных горцев, теснимых повсеместным голодом в горах (обратим внимание, как часто фигурирует в рапортах слово «голод»! — Я. Г.), искать в наших пределах пристанища и покровительства. Получаемые ежедневно подтверждения утверждают, что горцы, преследуемые вышесказанными обстоятельствами, решились выселиться в наши пределы не только с ближайших к нам мест, но даже с самых дальних гор, и что как при этом большом переселении, представляющем затруднения, они должны будут оставить в горах все имущество свое, не исключая и небольших запасов хлеба, — то просят обнадежить их, что с переселением к нам они будут пользоваться тем временным пособием, которое производится вообще бедным выходцам из гор до нового урожая хлеба».

Судя по тому, что речь идет явно о тайном бегстве, при котором нет возможности идти обозом, чеченские переселенцы опасались мщения Шамиля и его наибов. Помимо всего прочего, в подтексте документов — крушение имамата, переориентация Чечни с Шамиля на русские военные власти.

«Имея в виду, что удовлетворение просьбы ожидаемых в значительном числе переселенцев из гор будет значительно в издержках для казны, чего, впрочем, при таких крайних обстоятельствах выходцев и невозможно избегнуть, я долгом своим счел донести об этом Вашему Превосходительству и почтительнейше прошу разрешения Вашего — как поступить мне в случае значительного выхода горцев к нам относительно производства им казенного пособия.

№ 109. 23 генваря 1856 года. Крепость Грозная»[138].

Как видим, близость военной победы приносила новые проблемы, которые усугубляли и без того непомерную финансовую тягость Кавказской войны для истощенного бюджета России, которая в это время вышла из Крымской войны с гигантским внешним и внутренним долгом.

И еще одно — то, что известный нам генерал-майор Пулло (за 16 лет он так и не повысился в звании!), которого ненавидели горцы, а начальство обвиняло в излишней жестокости, не сомневается в необходимости спасать от голода вчерашних смертельных врагов, свидетельствует о направленности общей политики России по отношению к горцам. Кавказская война была не случайно выиграна не в жесткое и воинственное николаевское время, а в эпоху «оттепели» Александра II, в то самое время, когда в России готовились и начались Великие либеральные реформы. Изменение общественного и политического климата в стране сопровождалось более гибкой политикой на Кавказе, что вместе с мощным и последовательным военным давлением стало приносить свои плоды…

1856 год был переходным периодом от наместничества Воронцова к эпохе Барятинского, сломившего сопротивление Шамиля. Кавказским корпусом в течение двух лет командовал старый кавказец Н. Н. Муравьев, начинавший службу при Ермолове, а войсками Кавказской линии начальствовал также кавказский ветеран генерал-лейтенант Викентий Михайлович Козловский.

Князь А. М. Дондуков-Корсаков, в сороковые и пятидесятые годы служивший на Кавказе, дал выразительную характеристику Козловского:

«…Это был один из старейших офицеров Кавказа; солдаты беспредельно любили его и доверяли ему, офицеры смеялись над его выходками, но глубоко уважали его за радушие, доброту, примерное самоотвержение в бою и преданность своему долгу».

Представления о ценности человеческой жизни и ее соотношении с воинским долгом у Козловского были своеобразные, но, очевидно, отвечавшие общим представлениям кавказцев. Дондуков-Корсаков рассказывает, как генерал однажды заставил войсковую колонну, авангардом которой командовал Корсаков, ввязаться в совершенно бессмысленную перестрелку с чеченцами, что привело к потере десяти солдат.

«В палатке его за ужином, который обыкновенно состоял из луку, водки, соленой кабанины, кизлярского вина и портера, которым он всегда нас так усиленно угощал, подавая собою пример, я решился в шутку сказать ему: “Я от Вас все учусь Кавказской войне, Викентий Михайлович, но никак не могу понять сегодняшнего нашего движения, где мы потеряли людей, кажется, даром”. Старик, весь красный, вскочил: “Странные, как, вы, господа! И этого не понимаете. Нас, как, побьют, мы, как, побьем, зато бой, как. А за что же, как, Государь нам жалование дает?” Против такой логики нечего было спорить»[139].

Мир Кавказского корпуса был особым человеческим миром, в котором формировались причудливые и парадоксальные представления о жизни, но удивительные личности, выраставшие в этом мире, тем не менее, когда надо было принимать военные или административные решения, действовали по очень определенной логике. Чего нельзя было сказать о Петербурге, о высшей власти.

17 февраля 1856 года генерал Козловский направил начальнику левого фланга генерал-майору Н. И. Евдокимову предписание:

«Заведовавший левым флангом Кавказской линии генерал-майор Пулло рапортом от 23 генваря № 109 донес мне, что по полученным сведениям горцы, прилегающие к району вверенного Вам фланга, преследуемые повсеместным голодом, решились выселиться в наши пределы не только с ближайших к нам мест, но из самых дальних гор, и что они при таком большом переселении неминуемо должны оставить в горах все свое имущество, а потому просят обнадежить их в получении того временного пособия от казны, которое производится вообще бедным выходцам с гор до нового урожая хлебов.

О разрешении производства провиантского и пособия выходцам я вошел с представлением Главнокомандующему отдельным Кавказским корпусом, но здесь представился к разрешению другой вопрос, в каких местах внутри наших поселений водворить этих выходцев из гор, когда переселение их будет произведено в больших размерах.

Нет сомнения, что селить покорившихся нам горцев на передовых пунктах — как-то: на правом берегу Сунжи, на Аргуне или при самых передовых укреплениях, как это делалось доселе, принесет нам существенный вред, ибо туземцы, здесь поселившиеся, совершенно неприкрытые, будут вести себя двусмысленно, как от сочувствия к одноплеменникам, так и от боязни хищничеств и нападений.

Вследствие этого, я предлагаю в виде временной меры селить выходцев из гор следующим образом.

1-е. Размещать их по аулам Кумыкского владения по взаимному соглашению выходцев с Кумыкскими князьями, на землях которых они пожелают водвориться. Такого рода водворение немирных на Кумыкской плоскости производилось неоднократно.

2-е. Селить выходцев на земле надтеречных чеченцев. Эта земля, заключающая в себе 116 т. десятин земли, занята в настоящее время 11-ю мирными аулами, в коих считается до 10 т. душ мужского пола, следовательно, на каждую душу приходится огромное количество земли, свыше 100 десятин. Первоначально при небольшом числе выходцев можно их водворить также по взаимному соглашению в существующих уже надтеречных аулах, при большом же переселении я полагаю образовать из них отдельные аулы на правом берегу Терека, где Ваше Превосходительство найдет это удобным.

Хотя переселением выходцев в этом пространстве нельзя будет совершенно прекратить их сношения с немирными, но во всяком случае они, находясь под ближайшим нашим надзором, не могут нам принести такого вреда, как на передовых линиях»[140].

В тот же день генерал Козловский отправил предписание начальнику Владикавказского военного округа:

«Вследствие стеснения в поземельном довольствии последними военными действиями нашими в Малой и Большой Чечне и повсеместного между ними голода, они решились, как донес об этом заведовавший левым флангом Кавказской линии генерал-майор Пулло, переселиться к нам не только из ближайших к нам мест, но из самых отдаленных гор.

При таком большом переселении в наши пределы непокорных горцев является вопрос, в каких местах Кавказской линии представляются свободные земли для водворения новых выходцев.

Для составления об этом предмете общего и подробного соображения относительно всей Кавказской линии, я желаю знать, представляется ли возможным поселить в Малой Кабарде выходцев из гор и в каком количестве.

Малая Кабарда занимает пространство свыше 150 т. десятин и все земли принадлежат княжеской фамилии Бековичам-Черкесским и старинным дворянским родам (узденям) как-то: Эльхотовым, Надоровым, Ахловым, Астемировым и другим. По сведениям, составленным в 1851 году, в Малой Кабарде всего находилось 12 766 душ обоего пола. При таком небольшом населении сравнительно с пространством Малой Кабарды казалось бы возможным водворить в ней большое число выходцев по взаимному соглашению сих последних с фамилиями, коим принадлежат земли.

Вследствие чего я имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство в возможной скорости доставить мне нижеследующие сведения.

1) Представляется ли возможным водворить выходцев из гор в Малой Кабарде и на каких именно условиях относительно господствующих фамилий, коим принадлежит земля в этом крае.

2) Если на такое водворение с известными условиями согласятся жители Малой Кабарды, то сколько приблизительно можно будет поселить там выходцев из гор.

3) Какие именно места в этом крае могут быть назначены для их водворения»[141].

Судя по сведениям, которые имелись в распоряжении Козловского, Малая Кабарда с ее просторами и вымершим от холеры населением была самым удачным вариантом решения переселенческой проблемы. На практике все оказалось не так.

18 марта начальник Владикавказского военного округа отправил командующему левым флангом рапорт.

«Вследствие предписания Вашего Превосходительства от 17 февраля № 462, имею честь донести, что для поселения в Малой Кабарде оных выходцев из гор не только не представляется никакой возможности, но, чтобы предоставить кабардинцам более простора в пользовании землей своею, необходимо выселить из их земли чеченцев, которые по различию языка и обычаев с кабардинцами никак с ними ужиться не могут.

Из 151,354 десятин земли в Малой Кабарде кабардинцы пользуются только 57,172 десятинами, а остальное число десятин распределено следующим образом.

Собственной земли князя Бековича-Черкасского 70,846 десятин, землю эту можно приобретать только покупкой, как было сделано для приобретения от князя Бековича земли 1-му Сунженскому полку.

Высочайше дарованной

Полковнику Есенову — 1, 500 десятин

Владельцам аула Козрова — 1, 000

Владельцам Гизельских аулов — 1, 500

Вольным христианам — 3, 320

Вольным магометанам — 3, 138

Для леса Тагаурского общества — 2, 342

Аулам Эльхатовским — 10, 506»[142].

Таким образом, самый перспективный вариант организации новых поселений отпал, но параллельно нужно было срочно решать проблему пропитания голодающих чеченцев — как уже перешедших к русским, так и намеревающихся бежать из районов, контролируемых Шамилем.

3 марта Козловский направил командующему корпусом генерал-адъютанту Муравьеву рапорт, свидетельствующий о нарастании трудноразрешимых проблем, ибо в этом рапорте начал разворачиваться новый сюжет.

«Имея в виду, что от стеснительного поселения чеченцев, водворенных на передовых линиях наших, где ощущается недостаток в землях для хлебопашества, они всегда будут нуждаться в хлебе и поставлять нас в необходимость оказывать им помощь в пропитании, я, в предупреждение этих нужд чеченцев на будущее время, полагаю необходимым выселить их на другие более удобные места, на которых они могли бы заниматься беспрепятственно хлебопашеством, не стесняя ни себя, ни казаков, землями коих ныне пользуются многие аулы Чечни, поселенные вблизи казачьих станиц и наших укреплений, о чем и требую соображения начальника левого фланга, по получении коего буду иметь честь войти по этому предмету с особым предложением к Вашему Высокопревосходительству»[143].

Новый сюжет, упомянутый выше, — стеснение чеченцами казаков и необходимость выселения — получил стремительное продолжение. В комплексе переписки отсутствует реакция Муравьева на рапорт Козловского, но по дальнейшему развитию событий можно с полным основанием реконструировать ее смысл.

Через девять дней после рапорта командующему корпусом — срок достаточный, чтобы получить ответ, — Козловский неожиданно меняет свою позицию и, явно не дождавшись соображений Евдокимова, посылает ему 12 марта новое предписание.

«По ближайшему рассмотрению вопроса о поселении туземцев, которые изъявляют нам покорность, в районе вверенного Вашему Превосходительству фланга, я считаю нужным дополнить и несколько изменить предписание мое по сему предмету от 17-го февраля № 461.

Первоначально нужно иметь в виду непременно выселить мирные аулы на Сунже, которые стесняют сунженских казаков в поземельном довольствии, а именно Закан-Юртовский аул и аулы против Алхан-Юртовской и Грозненской станиц. Для поселения этих аулов представляются свободные земли по течению рек, орошающих Малую Чечню, как-то: Гойта, Рошни, Валерика, Гехи и других с таким условием, чтобы туземцы непременно селились у так называемой русской дороги большими аулами. Такое переселение аулов должно быть сделано в том случае, когда не будет возможности поселить их в надтеречных аулах, — как я писал об этом в предписании № 461.

На правом берегу Сунжи, согласно приказанию бывшего Главнокомандующего генерал-адъютанта князя Воронцова от 18-го августа 1850 года № 630, сообщенного начальнику левого фланга в предписании от 1-го сентября того же года № 1653, должна быть отведена полоса земли с лесом для казаков 2-го Сунженского казачьего полка в следующих размерах (далее идет подробное топографическое описание полосы. — Я. Г.). В 1850 году было предписано не позволять чеченцам селиться на этой полосе.

Тем же из туземцев Малой Чечни, которые вновь нам покорятся и вместе с тем не пожелают поселиться в надтеречных аулах по взаимному соглашению с жителями оных, можно дозволить селиться на своих местах, но с таким обязательством, чтобы они жили непременно целыми аулами, а не отдельными хуторами, разбросанными по лесам, как они живут ныне. Величина этих аулов должна сообразовываться с количеством поземельного довольствия, а на жителей оных возложить расчистку просек, ведущих к их аулам и полям.

Для выходцев Большой Чечни я полагал бы назначить место у Гудермеса, где предполагается построить башню.

Когда наша линия на Сунже упрочится до самого впадения сей реки в Терек, то тогда нужно иметь в виду также переселить Тепли-Кичинский аул, куда в настоящее время воспретить переселяться новым выходцам. В противном случае крепость Грозная по необходимости должна сообщаться с линиею оказиями, а также производить фуражировки с большими прикрытиями и через то иметь в своем гарнизоне много пехоты и кавалерии. Сверх того Грозненская станица будет всегда иметь большие лишения в поземельном довольствии»[144].

Помимо всего прочего, здесь любопытен один штрих — близость мирного аула представляет для русских источник постоянной опасности. Но главный, хотя и не совсем отчетливо выраженный смысл предписания в другом — русское командование явно нащупывает пути к высвобождению максимума пахотных земель для казачества и в то же время возможность поселять подчинившихся чеченцев таким образом, чтобы они были надежно отсечены от немирных своих соплеменников.

Наряду с распределением пахотных земель переселение горцев, добровольное или насильственное, в места, где они представляли меньшую опасность для русских властей, начавшееся в эпоху Ермолова, в пятидесятые годы, как видим, стало проблемой, которая могла поспорить по степени сложности с собственно военными задачами. Во времена Барятинского и до 1864 года — момента окончания Кавказской войны в ее активной фазе — переселение горцев стало не менее действенным способом покорения края, чем боевые действия.

Приехавший на Кавказ через пять лет после описываемых нами событий вдумчивый и наблюдательный офицер М. Венюков, автор интересных записок, так оценивал процесс переселения:

«В 1862 году нами было заселено западнее Лабы (правый фланг Кавказской линии, левобережье реки Кубань. — Я. Г.) все пространство до р. Белой и даже две станицы водворены за этой рекой: Пшехская и Бжедуховская. В это же время начал приводиться в исполнение систематический план водворения на Прикубанской низменности тех горцев, которые прекращали сопротивление и изъявляли покорность нам. Длинная полоса земель вдоль левого берега Кубани, от самого ее истока, где жили издавна уже покорные Карачаевцы, до начала дельты, предназначена была в исключительное их пользование. Таким образом, выходя из родных гор, они оставались ввиду их, в отношении производительности почвы ничего не теряли, а в отношении удобства сбыта своих произведений даже выигрывали. Одно не могло нравиться им: близость надзора русских, которых селения окружали их земли со всех сторон. Но это было условие неизбежное и притом способное тяготить только первое поколение выходцев, живо помнившее приволье в горах».

Даже образованный и гуманный Венюков, впоследствии ученый-географ, этнограф, историк, не мог понять, что у горцев было отнято главное — тот образ жизни, который давал им самоуважение и который они считали единственно достойным.

Но в конце этого рассуждения Венюков сообщает нечто, чрезвычайно важное для нашего сюжета.

«Должно однако заметить, что граф Евдокимов, который был непосредственным исполнителем официального “проэкта заселения западного Кавказа”, не слишком заботился об участи горцев, выселявшихся на Прикубанскую низменность. Его твердым убеждением было, что самое лучшее последствие многолетней, дорого стоившей для России войны, есть изгнание всех горцев за море, поэтому на оставшихся за Кубанью, хотя бы и в качестве мирных подданных, он смотрел лишь как на неизбежное зло и делал что мог, чтобы уменьшить их число и стеснить для них удобства жизни»[145].

Генерал Евдокимов, от которого во многом зависела стратегия русских властей по отношению к переселенцам, был человеком уникальным даже для кавказского офицерства. Сын прапорщика, выслужившегося из солдат (родился Евдокимов, когда отец его был еще фейерверкером — нижним чином в кавказской артиллерии, уже прослужившим 20 лет), вырос в маленьких кавказских гарнизонах, не получил, фактически, никакого образования, выслужил первый офицерский чин отчаянной храбростью и незаурядной тактической сметливостью. Был дважды смертельно ранен. В бою с мюридами первого имама Кази-Муллы пуля навылет пробила ему голову, угодив под левый глаз, — он выжил и получил у горцев прозвище «трехглазый». В 1841 году, уже будучи майором, Евдокимов был назначен приставом большого горского общества — Койсубулинского и в этом качестве получил удар кинжалом в спину от фанатика. Он должен был умереть, но его выходил местный хаким — мусульманский лекарь. Вершиной карьеры Евдокимова был окончательный разгром и пленение Шамиля, а затем и покорение Западного Кавказа. Начинавший полуграмотным прапорщиком, Николай Иванович Евдокимов закончил войну генерал-адъютантом, генералом от инфантерии, графом и кавалером высочайшей награды — Георгия 2-й степени. Его лозунгом в последний период войны было:

«Первая филантропия — своим; горцам же я считаю вправе предоставить лишь то, что останется на их долю после удовлетворения последнего из русских интересов».

Человек такого жизненного воспитания и такой судьбы должен был безгранично верить в свою правоту и предназначение. Соответственно с этой верой генерал Евдокимов и действовал.

11 марта он ответил на предписание Козловского от 17 февраля обширным рапортом, в котором изложил свой план переселения горцев в соответствии с новой идеей — окружения мест сосредоточения горского населения русскими укреплениями и станицами. Это вполне соответствовало тому принципу, который обнаружил в его деятельности уже на Западном Кавказе Венюков. Интенсивная переписка продолжалась до июля, и наконец 10 июля Евдокимов направил по начальству обширную подробную «Записку о наделении землей мирных жителей Чечни», которая сконцентрировала его идеи по этому предмету…

Крупный знаток Кавказа и его истории А. П. Берже в исследовании «Выселение горцев с Кавказа» писал в начале 1880-х годов:

«В течение 20-ти лет ни один из чеченских аулов не был уверен в том, что он останется на месте до следующего дня; то наши колонны истребляли их, то Шамиль переселял на другие места по мере наших движений. Благодаря необычайному плодородию почвы, народ не погиб от голода, но потерял всякое понятие об удобствах жизни, перестал дорожить своим домом и даже своим семейством»[146].

Историк, естественно, не мог предположить, что постоянные переселения, которым подвергались чеченцы в середине XIX века, по жестокости и истребительности не шли ни в какое сравнение с тем, что ожидало их в столетии следующем. (Хотя один ситуационный аналог имеется — значительную часть из многих тысяч эмигрировавших в Турцию чеченцев турки отправили на жительство в Месопотамию, где большинство из них вымерло от тяжелого, непривычного климата.)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.