О побоищи иже на Дону и о томь, что князь великий бился съ ордою
О побоищи иже на Дону и о томь, что князь великий бился съ ордою
Прииде ордынский князь Мамай съ единомысленики своими, и съ всеми прочими князьми ордынскими, и съ всею силою татарскою и половецкою, еще же к тому рати понаимовав бесермены, армени, фрязи, черкасы, и ясы, и буртасы.
Такоже с Мамаемь вкупе, въ единой мысли и въ единой думе, и литовский князь Ягайло Олгердович съ всею силою литовскою, с ляцкою, и с ними же въ единачестве Олегъ Иванович, князь рязанский. Съ всеми сими съветникы поиде на великого князя Дмитриа Ивановича и на брата его князя Володимера Андреевича. Но хотя человеколюбивый Богъ спасти и свободити род христианский молитвами пречистыа его Матере от работы измалтьскиа, от поганаго Мамая, и от сонма нечестивого Ягайла, и от велеречиваго и худаго Олга Рязанскаго, не снабдившему своего христианства. И придет ему день великий Господень в суд, аду и ехидну!
Окаанный же Мамай разгордевся, мневъ себе аки царя, нача злый съветъ творити, темныа своа князи поганыя звати, и рече имъ: «Пойдемь на рускаго князя и на всю землю Рускую, якоже при Батыи было. Христианство потеряем, а церкви Божиа попалимь и кровь христианскую прольемь, а законы их погубимь». И сего ради нечестивый люте гневашеся о своих друзех и любовницехь, о князех, избиеных на реце на Вожи. И нача сверепо и напрасно силы своя сбирати, съ яростию подвижася и силою многою, хотя пленити христианъ. И тогда двигнушася вся колена татарскаа.
И нача посылати к Литве, к поганому Ягайлу, и лстивому сътонщику, диаволю съветнику, отлученому Сына Божиа, помраченому тмою греховною и не въсхоте разумети — Олгу Рязанскому, поборнику бесерменскому, лукавому сыну, якоже рече Христос: «От нас изыдоша и на ны быша». И учини собе старый злодей Мамай съветъ нечестивый с поганою Литвою и съ душегубивымъ Олгомъ: стати имъ у Оки у реки на Семень день на благовернаго князя.
Душегубивый же Олегъ начал зло к злу прикладати: посылаше к Мамаю и къ Ягайлу своего боярина единомысленаго, антихристова предтечю, именемь Епифана Кореева, веля им быти на тотъ же срок, и тъже съветъ свеща — стати ему у Оки с треглавными зверми сыроядци, а кровь прольати. Враже изменниче Олже, лихоимъства открывавши образы, а не веси, яко меч Божий острится на тя, якоже пророкъ рече: «Оружие извлекоша грешници и напрягоша лукъ стреляти въ мракъ правыа сердцемь. И оружиа их внидут въ сердца их, и луци их съкрушатся».
И бысть месяца августа, приидоша от Орды таковыа вести къ христолюбивому князю, оже въздвизается на Христианы измаилтьский род. Олгу же, уже отпадшему сана своего от Бога, иже злый съветъ створи с погаными, и посла къ князю Дмитрию весть лестную, что: «Мамай идет съ всемь своимъ царствомъ в мою землю Рязанскую на мене и на тебе, а и то ти сведомо буди — и литовский идет на тебе Ягайло съ всею силою своею».
Князь же Дмитрей се слышав, невеселую ту годину, что идуть на него вся царства, творящеи безаконие, а ркуще «еще наша рука высока есть», идее къ соборной церкви матери Божии Богородици, и пролья слезы, и рече: «Господи, ты всемогий, всесилный и крепкий въ бранех, въистину еси царь славы, сътворивый небо и землю, помилуй ны пресвятыа Матере молитвами, не остави нас, егда унываемь! Ты бо еси Богь нашь и мы — людие твои, посли руку твою свыше и помилуй ны, посрами враги нашя и оружиа их притупи!
Силен еси, Господи, и кто противится тебе! Помяни, Господи, милость свою, иже от века имаши на роде христианскомь! О, многоименитаа Дево, госпоже, царице небесных чинов, госпоже присно всеа вселенныа и всего живота человечьскаго кормителнице! И въздвигни, госпоже, руце свои пречистаа, има же носила еси Бога въплощена! Не презри и христианъ сих, избави нас от сыроядець сих и помилуй мя!».
Вставъ от молитвы, изыде из церкви и посла по брата своего Володимера, и по всех князей руских, и по великиа воеводы. И рече к брату своему Володимеру и всемь княземь и воеводамъ: «Пойдемь противу сего окааннаго, и безбожнаго, и нечестиваго, и темнаго сыроядца Мамаа за правоверную веру христианскую, за святыа церкви, и за вся младенца и старца, и за вся Христианы, сущая и не сущаа. И възмемъ с собою скипетръ царя небеснаго — непобедимую победу, и въсприимемь Аврамлю доблесть». И нарек Бога, и рече: «Господи, в помощь мою вънми. Боже, на помощъ мою потщися! И да постыдяться и посрамляются, и познають, яко имя тебе — Господь, яко ты еси единъ вышний по всей земли!».
И съвокупився съ всеми князьми рускими и съ всею силою, и поиде противу их вборзе с Москвы, хотя боронити своея отчины. И прииде на Коломну, събра вой своих 100 тысящ и 100, опроче князей и воевод местных. И от начала миру не бывала такова сила рускаа князей руских, якоже при семь князи беаше. А всее силы и всех рати числомъ с полтораста тысящ или с двесте. Еще же к тому приспеша въ тъй чинъ рагозный издалечя великие князи Олгердовичи поклонитися и послужити: князь Андрей Полоцкий съ пльсковичи, брат его — князь Дмитрий Брянский съ всеми своими мужи.
В то же время Мамай ста за Доном, възбуявся, и гордяся, и гневаася, съ всем своимъ царствомъ, и стоя 3 недели. И прииде князю Дмитрию паки другаа весть: поведаша ему Мамаа за Дономъ събравшася и в поле стоаща, ждуще к собе на помощъ Ягайла с литвою, да егда сберутся вкупе, и хотят победу створити съ одиного. И нача Мамай слати къ князю Дмитрию выхода просити, како было при Чанибе-цари, а не по своему докончаниу. Христолюбивый же князь, не хотя кровопролитьа, и хоте ему выход дати по христианской силе и по своему докончанию, како с ним докончалъ. Он же не въсхоте, высокомысляше, ожидаа своего нечьстиваго съвета литовскаго.
Олегъ же, отступникь нашь, приединився къ зловерному и поганому Мамаю и нечьстивому Ягайлу, нача выход ему давати и силу свою к нему слати на князя Дмитриа. Князь же Дмитрий уведавь лесть лукаваго Олга, кровопивца христьянского, новаго Иуду-предателя, на своего владыку бесится. И князь же Дмитрий въздохнув из глубины сердца своего и рече: «Господи, съветы неправедных разори, а зачинающих рать ты погуби, не азъ почалъ кровъ христианскую проливати, но онъ, Святополъкъ новый! Въздай же ему, Господи, седмь седмерицею, яко въ тме ходит и забы благодать твою! Поострю, яко млънию, мечь мой, и приимеет суд рука моа, въздамь месть врагомъ и ненавидящим мя въздамь, и упою стрелы моа от крови их, да не ркут невернии „кто есть богъ их?“ Отврати, Господи, лице свое от них и покажи им, Господи, вся злаа напоследокъ, яко род развращаемь есть, и несть веры в них твоеа, Господи! И пролии на них гневъ твой, Господи, на языки, незнающаа тебе, Господи, и имени твоего святаго не призвашя! Кто богъ велей яко Богъ нашь! Ты еси Богъ, творяй чюдеса единъ».
И кончав молитву, иде к Пречистей и къ епископу Герасиму и рече ему: «Благослови мя, отче, поити противу окааннаго сего сыроядца Мамаа, и нечьстиваго Ягайла, и отступника нашего Олга, отступившаго от света въ тму». И святитель Герасим благословилъ князя и воя его вся поити противу нечьстивых агарянъ.
И поиде с Коломны с великою силою противу безбожных татаръ месяца августа 20, а уповая на милосердие Божие и на пречистую его матерь Богородицю, на приснодевицю Марию, призываа на помощь честный крестъ. И, прошед свою отчину и великое свое княжение, и ста у Оки на усть Лопастны, переимаа вести от поганыхъ.
Ту бо наеха Володимеръ, брать его, и великий его воевода Тимофей Васильевич, и вси вои останочныи, что были оставлены на Москве. И начашя възитися за Оку за неделю до Семеня дни в день неделный. И, переехавше за реку, внидошя в землю Рязаньскую. А самь в понеделник перебреде своимь двором. А на Москве остави воевод своих, у великой княгини Евдокеи и у сынов своих — у Васильа, у Юрья и у Ивана — Федора Андреевича.
И слышав в граде на Москве, и в Переаславле, и на Костроме, и в Володимере, и въ всех градех великого князя и всех князей руских, что пошол князь великый за Оку, и бысть в граде Москве туга велика, и по всемь его пределомъ, и плач горекъ, и глас рыданиа. И слышано бысть, сииречь высокых, Рахиль же есть, рыдание крепко, плачющеся чяд своих и с великимь рыданием и въздыханиемь не хотяше ся утешити, зане пошли с великымь княземь за всю землю Рускую на остраа копья! Да кто уже не плачется женъ онех рыданиа и горкаго их плачя, зряще, убо ихъ каяждо к себе глаголаше: «Увы мне! Убогаа нашя чада, уне бы намъ было, аще бы ся есте не родили, да сиа злострастные и горкыа печали вашего убийства не подъяли быхом! Почто быхомъ повинни пагубе вашей!»
Благословение Дмитрия. Средневековая миниатюра
Князь же великый прииде к реце к Дону за два дни до Рожества святыа Богородица. И тогда приспе грамота от преподобнаго игумена Сергиа, от святаго старца, благословенаа; в ней же писано благословение его таково, веля ему битися с татары: «Что бы еси, господине, тако и пошолъ, а поможет ти Богъ и святаа Богородица». Князь же рече: «Сии на колесницах, а си на коних. Мы же въ имя Господа Бога нашего призовемъ: „Победы дай ми. Господи, на супостаты и пособи ны оружиемь крестнымь, низложи врагы нашя; на тя уповающи, побежаемь, молящеся прилежно къ пречистой ти Матери“». И сиа изрек, начя полци ставити, и устрояше въ одежу их местную. Яко велики ратници, и воеводы оплъчишя своя полки, и приидошя к Дону, и сташа ту, и много думавше. Овии глаголаше: «Поиди, княже, за Донъ». А друзии реша: «Не ходи, понеже зело умножишася врази наши, не токмо татарове, но и литва, и рязанци».
Мамай же, слышав приход княж к Дону и сеченыа своя видев, възьярися зракомъ и смутися умомъ, и распалися лютою яростию, и наплънися аки аспида некаа, гневомъ дышуще, и рече: «Двигнетеся, силы моя темныа, и власти, и князи! И пойдемь, станемъ у Дону противу князя Дмитриа, доколе приспееть к намь съветникь нашь Ягайло съ своею силою».
Князю же, слышавшу хвалу Мамаеву, и рече: «Господи, не повелелъ еси в чюжь пределъ преступати, аз же, Господи, не преступих. Сий же, Господи, приходяще, аки змий к гнезду окаанный Мамай, нечистый сыроядець, на христианство дръзнулъ и кровь мою хотя прольяти, и всю землю осквернити, и святыа церкви Божиа разорити». И рече: «Что есть великое сверепство Мамаево? Аки некаа ехидна, прыскающи, пришел от некиа пустыня, пожрети ны хощет! Не предай же мене, Господи, сыроядцу сему Мамаю, покажи ми славу своего божества, Владыко! И где ти аггелстии лици, и где херувимское предстоание, где серафимское шестокрилное служение? Тебе трепещет вся тварь, тебе покланяються небесныа силы! Ты солнце и луну створи и землю украси всеми лепотами! Яви, Боже, славу свою и ныне, Господи, преложи печаль мою на радость! Помилуй мя, якоже помиловалъ еси слугу своего Моисеа, в горести душя възпивша к тебе, и столпу огньну повелелъ еси ити пред нимь, и морскыа глубины на сушу преложи, яко владыка сый и Господь, страшное възмущение на тишину преложилъ еси».
И си вся изрекши, брату своему и всемъ княземь и воеводамъ великимъ, и рече: «Приспе, братие, время брани нашея, и прииде праздникъ царици Марии, матере Божии Богородици, и всех небесных чинов, и госпожи всея вселеныа и честнаго еа Рожества. Аще оживемь — Господеви есмы, аще умремь за миръ сей — Господеви есмы!» И повеле мосты мостити на Дону и бродов пытати тое нощи, в канон пречистыа Божиа матере.
Заутра же в суботу порану, месяца сентября 8 день, в самый празник Госпожинъ, всходящу солнцу, и бысть тма велика по всей земли, и мгляно было бяше того утра до третиаго часа. И повеле Господь тме уступити, а свету пришествие дарова. Князь же великый исполчи полки своа велиции, и вся его князи рустии свои полкы устроивше, и великыа его воеводы облачишася въ одежда местныа. И ключя смертные растерзахуся, трусъ же бе страшенъ и ужасъ събраннымь чядомъ издалече от встока и до запада. Поидоша за Дон, в далняа чясти земля, и преидоша Донъ вскоре люто и сверепо и напрасно, яко основанию земному подвизатися от великых силъ. Князю же перешедшу за Донъ в поле чисто, в Мамаеву землю, на усть Непрядвы, Господь Богъ единъ вожаше его, и не бе с ним Богъ чюждь. О, крепкыа и твердыа дръзости мужъство! О, како не убояся, ни усумнеся толика множества народа ратных!
Се бо всташя на нь три земли, три рати: первое — татарскаа, второе — литовскаа, третие — рязанскаа. Но обаче всех сих никакоже убояся, ни устрашися, но еже к Богу верою въоруживься и креста честнаго силою укрепився, молитвами святыа Богородица оградився, и Богу помолися, глаголя: «Помози ми, Господи Боже мой, спаси мя ради милости твоеа, вижь — врагы моа яко умножишася на мя. Господи, что ся умножишя стужающеи мне? Мнози въсташя на мя, мнози борющеся со мною, мнози гонящеи мя, стужающеи ми, вси языцы обыдоша мя, именем Господнимь противляхся имъ».
И бысть в шестую годину дни, начашя появливатися погании измаилтяне в поле, бе бо поле чисто и велико зело. И ту исполчишася татарстии полци противу хрестьан, и ту сретошася полци. И великыа силы, узревше, поидошя, и земля тутняше, горы и холми трясахуся от множества вой безчисленыхъ. И извлекоша оружия — обоюдуостри в рукахъ их. И орли сбирахуся, якоже есть писано, — «где будет трупие, ту сберутся и орли». Пришедшимъ рокомъ преже бо начашася съеждати сторожевыи плъки рускии с татарскыми. Сам же князь великий наеха наперед в сторожевых полцех на поганаго царя Теляка, нареченаго плотнаго диавола Мамаа. Таче потом недолго попустя отъеха князь в великий полкъ.
И се поиде великаа рать Мамаева, вся сила татарская. А отселе — князь великий Дмитрий Иванович съ всеми князьми рускими, изрядивь полкы, поиде противу поганых половець и съ всеми ратьми своими. И възрев на небо умилныма очима и въздохнув из глубины сердца, рече слово псаломское: «Братие, Богъ намъ прибежище и сила». И абие сступишася обоя силы велиции вместо на длъгъ час, и покрыша полкы поле яко на десяти верстъ от множества вой. И бысть сеча зла и велика, и брань крепка, и трусъ великь зело; яко от начала миру сеча такова не бывала великимь княземь рускимь, якоже сему великому князю всея Руси. Бьющим же ся им от шестаго часа до 9-го, прольяся кровь аки дождева тучя, обоих, рускых сынов и поганых, и множество безчислено падоша трупиа мертвых от обоих. И много руси побиени быша от татаръ, и от руси — татаре. И паде труп на трупе, паде тело татарское на телеси христианскомъ; индеже видети бяше русинъ за татарином ганяшеся, а татаринъ русина стигаше. Смятоша бо ся и размесиша, кииждо бо своего супротивника искаше победити. И рече к собе Мамай: «Власи наши растръзаются, очи наши не могут огненых слез истачати, языци наши связаются, и гортан ми пресыхает, и сердце раставает, чресла ми протязаются, колени изнемогают, а руце ми оципают».
Что намь рещи или глаголати, видящи злострастьную смерть! Инии бо мечемь пресекаеми бываху, а инии сулицами прободаеми, инии же на копиа взимаеми! Да тем же рыданиа исполънишася москвичи мнози, небывалци. То видевше, устрашишася и живота отчаявшеся, и на беги обратившеся, и побегоша, а не помянушя, яко мученици глаголаху друг къ другу: «Братие, потерпим мало, зима яра, но рай сладокъ; и страстенъ меч, но славно венчание». А инии сыны агаряны на бегъ възвратишася от клича велика, зряще злаго убийства.
И по сих же въ 9 час дне призре Господь милостивыма очима на вси князи руские и на крепкыа воеводы, и на вся христианы, дръзнувше за христианство и не устрашишася, яко велиции ратници. Видешя бо вернии, яко въ 9 час бьющеся аггели помогают христианомъ, и святыхъ мученикъ полкъ, и воина Георгиа, и славнаго Дмитриа, и великых князей тезоименитых Бориса и Глеба. В них же бе воевода съвръшенаго плъка небесных вой — архистратигъ Михаил. Двоя воеводы видеша погании полци треслънечный плъкъ и пламенныа их стрелы, яже идут на них; безбожнии же татарове от страха Божиа и от оружия христианскаго падаху. И възнесе Богъ десницу нашего князя на победу иноплеменникь. А Мамай, съ страхомъ въстрепетав и велми въстенавъ, и рече: «Великъ Богъ христианескъ и велика сила его! Братие измайловичи, безаконнии агаряне, побежите не готовыми дорогами!» И сам вдав плещи свои и побеже скоро паки къ Орде. И то слышавше темныа его князи и власти, и побегоша. И то видевше и прочии иноплеменницы, гоними гневомъ Божиимь и страхомь одержими суще от мала до велика, на бегъ устремишася. Видевше же христиане, яко татарове с Мамаемь побегошя, и погнаша за ними после, бьюще и секуще поганых без милости, Богъ бо невидимою силою устраши плъкы татарскые, и побежени обратиша плещи своя на язвы. И в погоне той овии же татарове от христианъ язвени оружиемь падоша, а друзии в реце истопошя. И гониши их до реки до Мечи, и тамо бежащих бесчисленое множество побишя. Князи же полци гнаша съдомлян, бьюще, до стана их, и полониша богатства много, и вся имениа их, и вся стада содомскаа.
Тогда же на томь побоищи убьени быша на сступе: князь Феодоръ Романовичь Белоозерский и сынъ его Иван, князь Феодоръ Торуский, братъ его Мстислав, князь Дмитрий Манастырев, Семенъ Михайлович, Микула Васильев, сынъ тысяцкого, Михаила Иванов Акинфович, Иван Александрович, Андрей Серкизов, Тимофей Васильевич Акатьевич, нарицаемый Волуй, Михайло Бренков, Левъ Морозов, Семен Меликов, Дмитрий Мининичь, Александръ Пересветъ, бывый преже болярин брянскый, и инии мнози, их же имена не суть писана в книгах сих. Сии же писаны быша князи токмо и воеводы, и нарочитых и старейших бояръ имена, а прочих бояръ и слуг оставих имена и не писах множества ради именъ, яко число превъсходит ми, мнози бо на той брани побиени быша.
Самому же князю великому бяше видети всь доспех его битъ, язвенъ, но на телеси его не бяше раны никоеа же, а бился с татары в лице, став напреди на первомъ суйме. О семь убо мнози князи и воеводы многажды глаголаша ему: «Княже господине, не ставися напреди битися, но назади или на криле, или негде въ опришнемь месте». Он же отвещаваше имъ: «Да како азъ възглаголю — братия моа, потягнем вси вкупе съ одиного, а самъ лице свое почну крыти и хоронитися назади? Не могу в томъ быти, но хощу якоже словомъ, такоже и делом напереди всех и пред всеми главу свою положити за свою братию и за вся христианы. Да и прочии то видевше приимут съ усръдием дръзновение». Да якоже рече, тако и створи, бьяшеся с татары тогда, став напереди всех. А елико одесную и ошую его дружину его бишя, самого же вкругъ оступиша около аки вода многа обаполы! И многа ударениа ударишася по главе его, и по плещима его, и по утробе его, но от всех сих Богъ заступилъ его в день брани щитомъ истины и оружиемь благоволениа осенил есть над главою его, десницею своею защитилъ его и рукою крепкою и мышцею высокою Богъ избавилъ есть, укрепивый его. И тако промежи многими ратными целъ схраненъ бысть. «Не на лукъ бо мой уповаю, и оружие мое не спасеть мене, — якоже рече Давидъ пророкъ. — Вышняго положилъ еси прибежище твое, не приидет к тебе зло, и рана не приступит к телеси твоему, яко аггеломь своимъ заповесть о тебе съхранити тя въ всех путех твоих, и не убоишися от стрелы, летящаа в день».
Се же бысть грех ради наших въоружаются на ны иноплеменници, да быхом ся отступили от своих неправдъ: от братоненавидениа, и от сребролюбиа, и в неправды судящих, и от насилья. Но милосердъ бо есть Богъ человеколюбець, не до конца прогневается на ны, ни въ веки враждуеть.
А отселе, от страны Литовскиа, Ягайло, князь литовский, прииде съ всею силою литовскою Мамаю помагати, и татаромь поганымь на помощъ, а христианом на пакость. Но и от тех Богъ избавилъ, не поспеша бо на срок за малым, за едино днище или менши. Но точию слышав Ягайло Олгердович и вся сила его, яко князю великому с Мамаем бой былъ, и князь великий одоле, а Мамай побеже — и без всякого пожданиа литва съ Ягайлом побегошя назад съ многою скоростию, никим же гоними. Не видеша тогда князя великаго, ни ратии его, ни оружиа его, токмо имени его литва бояхутся и трепетаху; а не яко при нынешних временех литва над нами издеваются и поругаются. Но мы сию беседу оставльше и на предлежащее възвратимся.
Князь же Дмитрий з братомь своимъ Володимеромъ, и съ князми рускими, и воеводами, и прочими бояры, и съ всеми вой оставшимися, став тое нощи на поганых обедищех, на костех татарских, утеръ поту своего, и, отдохнув от труда своего, велико благодарение принесе Богу, таковую победу давшему на поганыа, избавляющему раба своего от оружиа люта: «Помянулъ еси, Господи, милость свою, избавил ны еси, Господи, от сыроядець сих, от поганаго Мамая, и от нечьстивых измайлович, и от безаконных агарянъ, подавав чьсть, яко сынъ, своей матери. Уставилъ еси стремление страстное, якоже еси уставилъ слузе своему Моисею и древнему Давиду, и новому Констянтину, и Ярославу, сроднику великих князей на окааннаго и на проклятаго братоубийцю безглавнаго зверя Святоплъка. И ты, Богородице, помиловала еси милостию своею нас, грешных рабъ своих, и всь род христианский, умолила еси безлетнаго Сына своего». И мнози князи рустии и воеводы прехвалными похвалами прославиша пречистую матерь Божию Богородицю. И пакы христолюбивый князь похвали дружину свою, иже крепко бишася съ иноплеменники, и твердо забрашася, и мужьскы храбровашя, и дръзнуша по Бозе за веру христианскую.
И възвратися оттуду в богохранимый град Москву, въ свою отчину, с победою великою, одолев ратнымъ, победивъ врагы своя. И мнози вои его възрадовашяся, яко обретающе користь многу: пригнашя с собою многа стада кони, и велбуди, и волы, им же несть числа, и доспех, и порты, и товаръ.
Мы видим, что действительно объем повести набран главным образом, за счет «лирических отступлений». И все же в Пространной повести достаточно новой информации. Насколько она точна — второй вопрос, и мы этим позже займемся. А пока просто перечислим эту информацию.
Если верить летописям этой группы, у Мамая в войске были не только фрязи, черкасы и ясы, но и армени, и некие бесермены и буртасы. Относительно фрязей с достаточно большой долей уверенности можно утверждать, что это были итальянцы, фряги, как их именовали на Руси. Итальянцы (генуэзцы и венецианцы) имели свои колонии на Черном море, так что теоретически могли наняться к Мамаю, владевшему как раз Крымом и причерноморскими степями. Ясы традиционно ассоциируются с асами или аланами, предками нынешних осетин. Эти сарматские племена жили в то время не только в Предкавказье, но даже, вероятно, и в степях Приазовья, как минимум. Кто такие черкасы? Черкесы? Или предки будущих казаков, которых позже так и именовали черкасами? Но и те и другие жили в пределах Мамаевой Орды, так что вполне могли к нему попасть. В общем, народы, упомянутые в Краткой повести, вполне можно идентифицировать.
А вот с теми, кто появляется в Пространной повести, дело обстоит не так просто. Армени — это, похоже, армяне. Но откуда Мамай мог навербовать армян? Нет, конечно, этот древний торговый народ жил по всему Востоку. Да и вообще в Средние века Армения простиралась еще значительно дальше, чем сейчас. Но дальше — на юго-запад, к Средиземному морю, а не в направлении к Крыму и причерноморским степям. К тому же что-то я не помню, чтобы армяне славились как хорошие воины-наемники. Торговцы они были по преимуществу вне своей родины. И толку от них в войске?
Относительно же буртасов, а тем более бесерменов… Как посмотришь, идентификация этих народов остается сугубо произвольной. Просто по принципу «найти хоть кого-нибудь». Буртасы — это что-то из Поволжья. Их локализуют традиционно южнее волжских булгар. Однако Поволжьем Мамай в тот момент не владел. Мог, конечно, припугнуть кого-нибудь из тамошних беков (потом в булгарских источниках мы увидим аналогичную историю относительно булгар), но особой помощи так не получишь. Бессерменов (бесерменов) же считают жителями ордынских городов. Но главные города были опять-таки по Волге, а не в пределах причерноморских степей. Да и большими воинскими способностями горожане не славились. Так что, вводя буртасов и бесерменов, автор скорее пытается расширить географию владений Мамая до всей Орды, чтобы повысить значение победы русских.
Дальше: появляется подробное описание действий Олега Рязанского. Причем оно — странное. Летописец одновременно говорит и о том, что Олег помогает Мамаю, и о том, что он шлет сообщение о готовящемся нашествии Дмитрию.
Напомним: в Краткой повести говорится только о том, что уже после битвы Дмитрий узнал-де о том, что Олег слал помощь Мамаю и мосты на реках разломал. Что за мосты — не известно, какую помощь — не ясно. Так, ритуальная отписка относительно нехорошего соседа.
Сообщает Пространная повесть о численности русских войск («полтораста тысящ или с двесте»), о приходе на помощь Андрея Полоцкого с псковичами (помните: псковский летописец почти ничего о битве не знает!) и Дмитрия Брянского. Причем о последнем не сообщается, что он давно уже сидит в пределах Московского княжества, получив в кормление Переяслав, от которого городовой полк приходит под командованием своего воеводы. Таким образом, создается впечатление, что на помощь Москве пришли князья западнорусских земель, хотя на деле это были на тот момент изгнанники, никем, кроме собственных дружин, не командовавшие. Кстати, продолжает ли на момент битвы Андрей Полоцкий быть псковским князем, не известно. Он же в декабре предыдущего 1379 г. участвует в походе московских войск на Трубчевск. И о том, что ходит туда с псковской дружиной, ничего не говорится. Так что, очевидно, Андрей, так же как и его брат, просто-напросто живет в Москве со своей дружиной, фактически находясь на службе у Дмитрия Московского.
Рассказано, что Мамай три недели стоит на Дону (не понять, чего ждет) и посылает к Дмитрию с требованием дани, как во времена Джанибека (то есть до начала смуты в Орде, а не в том размере, о котором они договаривались раньше).
Значительно более подробно описан поход к Дону. Названа дата прихода войск в Коломну — 20 августа. Рассказывается, что после этого «ста у Оки на усть Лопастны». Есть еще одна дата, которую можно проверить: «Начашя възитися за Оку за неделю до Семеня дни в день неделный… А самь в понеделник перебреде своимь двором». Семенов день — это 1 сентября по старому стилю. Но 1 сентября в 1380 г. было субботой, так же, как и 8-е, день самой битвы. Значит, и за неделю до него — суббота, а не воскресенье. Стало быть, добавленная дата не подтверждается. Дальше нам сообщают, что великий князь «прииде к реце к Дону за два дни до Рожества святыа Богородица» (6 сентября) и «повеле мосты мостити на Дону и бродов пытати тое нощи, в канон пречистыа Божиа матерее». Думаю, правильнее было бы датой переправы считать ночь на 7 сентября. Хотя между исследователями согласия по этому поводу нет. Кое-кто полагает, что переправлялись непосредственно в ночь перед битвой. Ну, это люди не подумали: каково после ночи переправы в условиях утреннего тумана (летописи говорят, что до третьего часа было ничего не видно) выстроить войско и вступить в сражение? Да и медлить было опасно, поскольку тогда берег мог занять противник. А кстати, именно правый берег Дона в этом месте — высокий. И встань там татары, русским было бы крайне затруднительно переправиться.
Наконец, названы новые имена погибших князей: князь Федор Тарусский, брат его Мстислав, князь Дмитрий Монастырев. А о Пересвете сообщается, что он «бывый преже болярин брянскый». Интересные подробности. Да вот беда: Федор Тарусский погиб в бою под Белёвом в 1437 г., полувеком позже. По крайней мере так утверждает М. А. Салмина. И с ней согласны многие историки. А раз так, то и текст Пространной повести не мог быть написан ранее середины XV в.
Правда, Б. М. Клосс в предисловии к изданию Новгородской четвертой летописи 2000 г. утверждает, что речь идет о разных Федорах Тарусских, живших с разницей в полвека. Но основания для этого утверждения не приводит. Просто исследователь доказывает, что летопись, ставшая первоисточником (протографом) для Софийской первой и Новгородской четвертой, была написана в 1418–1419 гг. (т. н. Свод митрополита Фотия). А решил он так, поскольку еще раньше обосновывал, что в Елинском летописце 2-го вида (есть такая всемирно-историческая компиляция в русском летописании) и произведениях так называемого Новгородско-Софийского свода предшествующие источники (Троицкая и Новгородская первая летописи) использовались в одном и том же сочетании. Елинский же летописец, по определению того же Клосса, писался в первой четверти XV в. Значит, и протограф Новгородско-Софийского свода создан, по его мнению, тогда же. А раз так, то и Федоры Тарусские — разные.
Интересная логика, да? На самом деле, что может действительно работать на версию составления протографа в первой четверти XV в., это факт расхождения текстов Новгородской четвертой и Софийской первой летописей начиная с 1418 г., что было известно еще Шахматову. Но на деле дата составления протографа нас не очень-то должна волновать. Ведь его текст могли редактировать при переписке в более позднее время. И в тексты обеих летописей (Новгородской четвертой и Софийской первой) вполне мог войти более поздний вариант.
Посмотрим, что мы знаем о самих летописях. Софийская первая летопись старшего извода завершается 1418-м г. Правда, в конце статьи вписаны известия о смерти княгини Анастасии и пожаре Москвы, в Софийской первой летописи младшего извода размещенные под 1422 г. Так что не будет большим нахальством допустить: старший извод писался после 1422 г. А дошедший до нас вариант был переписан с поврежденного варианта еще позже (нужно же было время на то, чтобы текст утратил какие-то листы).
Насколько позже? По описанию рукописи, сделанному к публикации 2000 г., предшествующий окончанию лист написан другим почерком. Можно полагать, что на деле новым писцом выполнены листы с 460 по 462-й. При этом на обороте 462-го листа, на котором завершается статья 1418 г., есть еще запись о событиях 1481 г. Писец ее дважды пытался начать, но не завершил. Завершена эта статья только на следующем, 463-м листе. Почерк на ней — начала XVI в. Стало быть, и летопись переписывалась и редактировалась в это время. Что подтверждается еще и следующим: дальше идут еще записи о 1508 и 1506 годах. Выполнены они двумя различными почерками (отличными и от почерка на с. 462), к тому же и перепутаны местами.
Так что, самая старая рукопись Софийской первой летописи датироваться должна началом XVI в. Кстати, и листы для нее использованы 70-х — 80-х гг. XV в., если судить по филиграням{65}. При этом понятно, что в этот момент редактировалась какая-то более старая летопись. Причем, судя по тому, что известия 1422, 1481, 1506 и 1508 гг. — московские, редактировалась она либо в Москве, либо «под Москву». Новгород, как известно, потерял независимость в 1478 г., так что московская редактура новгородского летописания представляется вполне вероятной. Более того, неизбежной. Так что то, что дошло до нас, — наверняка не изначальная Софийская первая летопись.
Самым старым из списков Новгородской четвертой летописи (Н IV) считается Карамзинский. Но это вообще любопытная история. В нем имеется целых две летописи, одна из которых доведена до 1411 г., а вторая описывает период с 988 до 1428 г., в результате чего этот список давно выделяют в самостоятельное произведение{66}. Причем считается, что почерк везде один и тот же, хотя две хроники между собой не совпадают.
Листы рукописи по филиграням относятся к 1530 г. Однако листы 179–180, 412–414 и 417–425 датируются 1503-м! И как вы это представляете, если считать, что везде в рукописи одна рука? Переписчик написал в начале XVI в. летописный сборник, а потом через тридцать лет он же переписал почти всю его внутренность, оставив лишь самое начало и конец? Уже само это представляется сомнительным. Но еще интереснее: почему именно начало и конец? Ведь если считать, что переписка понадобилась, поскольку рукопись пришла в негодность, то именно наружные листы чаще всего и подвержены порче.
Кстати, на листах 179–180 написана отдельная статья, так называемый Список городов русских. А листы с 412 по 425 — это окончание второй хроникальной подборки. Которая отличается от первой в этом месте тем, что содержит повести о Куликовской битве и нашествии Тохтамыша, Слова о житии и преставлении Дмитрия Ивановича Московского и Михаила Александровича Тверского, Киприаново завещание. Что подтверждает вставной, внелетописный характер всех этих произведений. Насчет Киприанова завещания мы с вами в этом уже убедились выше, исходя совсем из других соображений.
Остается предположить, что почерка там, несмотря на уверения исследователей, все же два. И к тексту конца первой трети XVI в. были добавлены сторонние листы из некоего более раннего произведения. Скорее — группы произведений церковной направленности. Причем последние листы редактируемой летописи были просто изъяты и заменены другими. Очевидно, более подходящими по содержанию. И содержали они как раз так называемые произведения Куликовского цикла!
Хочу обратить ваше внимание: 1503 г. ранней филиграни Новгородской Карамзинской летописи вполне соответствует 1508-му, на котором оканчиваются записи Софийской первой летописи старшего извода. Не означает ли это, что именно в первом десятилетии XVI в. летописи были отредактированы в необходимом для Москвы духе? То есть в них были вписаны созданные отдельно повести, рассказывающие о доблестной жизни великого князя Дмитрия Ивановича. Причем и они, произведения эти, были уже, так сказать, второй редакции. Первая отразилась в Рогожском летописце. А раньше существовала какая-то летопись, сохранившаяся нынче в качестве первой части Новгородской Карамзинской летописи. Той, в которой никаких Пространных повестей нет. По Б. М. Клоссу, написана она была примерно тогда же, когда и Троицкая летопись, поскольку тоже несет в себе следы развития упоминавшегося Елинского летописца второго типа, окончание которого исследователь датирует первой четвертью XV в.
Причем приходится присоединиться к тем авторам, которые считают: Новгородская карамзинская летопись не являлась предшественницей Новгородской четвертой. Клосс аргументирует первичность карамзинской, ссылаясь как раз на то, что в статье 6890 г. в Н IV начало и конец взяты из первой части НК, а середина (про нашествия Тохтамыша!) — из второй. Но это может говорить максимум о том, что в распоряжении автора Новгородской четвертой были все те же документы, из которых позже была составлена Новгородская Карамзинская. То есть как минимум первая часть НК и произведения Куликовского цикла.
Что же мы знаем о времени создания Новгородской четвертой летописи? Старейшие ее списки: Новороссийский (старшего извода), Строевский, Фроловский и Толстовский (младшего извода) по филиграням датируются 80-ми гг. XV в. То есть 20 годами ранее самой ранней филиграни в Новгородской Карамзинской.
Кое-какие соображения относительно уточнения времени можно высказать, проанализировав как раз одно из произведений Куликовского цикла. Но не то, о котором мы сейчас говорили, а Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русского. Тут совершенно характерны две детали: титулование Дмитрия царем и фраза, с которой обращаются к нему князья, когда он собирает их на битву с Мамаем: «Господине Рускои царю: рькм если тобе служа животь свои скончате…»{67}. Никого из великих князей до Ивана III на Руси царем не величали. Царь — это был сарайский хан, в данничестве у которого находились русские князья. Причем среди последних было несколько великих (то есть имевших у себя в подчинении других князей, и самостоятельно сносившихся с Ордой). Великий московский князь, даже если он и владел владимирским столом, считавшимся первенствующим, мог рассматриваться только как первый среди равных в ряду великих князей тверских, смоленских, рязанских, суздальско-нижегородских. И даже князья ростовские, ярославские и тому подобное продолжали быть правителями независимыми и никак уж господином над собой московского князя признать не могли. Формулы тогдашних договоров: «в отца место», «старшим братом», — и не более. Так что на самом деле великий московский князь мог присвоить себе царский титул не только после разрыва даннических отношений с Ордой (то есть после 1480 г.), но и после ликвидации последнего независимого великого княжения. А это 1520 г., пленение последнего великого рязанского князя Ивана Ивановича.
Так вот, в Строевском и Фроловском списках Новгородской четвертой летописи Слова о житии и преставлении нет! Появляется оно в Толстовском, по бумаге датируемом 1497 г., да еще и неполном. Между прочим, нет такого произведения и в Рогожском летописце, Симеоновской летописи, и даже в Типографской летописи, датируемой началом XVI в. Там везде содержатся относительно небольшие варианты, без особых восхвалений рассказывающие о жизни и смерти Дмитрия Ивановича.
Так что без натяжки можно допустить: Новгородская четвертая летопись писалась в 80-е годы XV в., на излете новгородской независимости. А лет через пятьдесят, когда Москва уже окончательно утвердила свое самовластие, она подвергалась редактуре.
Но все это носит все же довольно умозрительный характер. А вот что абсолютно точно, так это то, что автор Пространной повести в список погибших на поле Куликовом включал людей, никакого отношения к этому не имевших. Ладно, допустим, что относительно Федора Тарусского можно спорить. В родословных книгах действительно есть Федор Андреевич и его сын Федор Федорович Тарусские. Так что при особом желании можно допустить, что отец погиб в 1380-м, а сын в 1437-м. Хотя по тем временам в 60 лет мечом махать… А ведь сыну погибшего в 1380 г. Федора Андреевича к 1437-му должно было быть самое малое 57, если он был посмертным ребенком. Так что сомнения Салминой вполне понятны. Второй же добавкой к перечню Краткой повести является Дмитрий Монастырев. Погибший… Догадываетесь, где? В битве при Воже, о чем есть соответствующая запись в той же самой летописи, в которой размещена и Пространная повесть. О боже, опять эта Вожа! Возникает впечетление, что летописцы на самом деле два эти сражения постоянно путают.
Третьим же назван некий Мстислав, брат Федора Тарусского. Ну вот тут как хотите! Внимательнейшим образом проштудировал историко-генеалогический свод русских князей{68}, составил выборку тарусских князей: нет там Мстислава! У Юрия Михайловича, родоначальника династии (удел создан в 1246 г.), записано четыре сына: Всеволод, Константин, Иван и Семен. Дети тех: Андрей, Дмитрий, Иван, Александр, Федор и Юрий. Внуки: Александр, Федор, Тимофей, Василий, пара Романов, пара Константинов и целых три Ивана. И никаких Мстиславов. Да и вообще, господа, с чего это в конце XIV в. княжескому сыну вдруг языческое имя дали бы? Это вам не X–XII в., когда крестное имя князя только близкие знали. Со времен Александра Невского на северо-востоке начало укрепляться обыкновение сынов христианским именем называть. На юге выбрыки еще случались. Вон, Олег Иванович Рязанский и сам нехристианское имя носил, так еще сынишку старшего наименовал Родославом. Ну ничем хорошим это не кончилось: сгинул парень в литовской тюрьме. А Рязань после Олега досталась сыну с освященным именем — Федор.
Вообще, в генеалогическом своде, о котором я говорил, на XIV в. только один Мстислав отмечен: Мстислав Святославович Карачевский. Карачевские князья, конечно, с тарусскими в родстве находились (все они там, в так называемых Северских княжествах, от Михаила Черниговского произошли). Только на момент Куликовской битвы этому Мстиславу было года два-три, поскольку папа его женился около 1377 г.
Как видим, новые подробности оказываются сомнительными или вовсе неверными. Что касается самого текста, то он, очевидно, представляет собой объединение информации с «художественным словом». Исследователи находят в Пространной летописной повести реминисценции из Жития Александра Невского и паремийного Чтения о Борисе и Глебе, а также многочисленные библейские цитаты. В описании скорби русских женщин и в «плаче Мамая», говорят, использовано апокрифическое «Слово на Рождество Христово о пришествии волхвов».
Вполне верю исследователям на слово, поскольку существенной роли это не играет. А играет другое: не только текст Пространной летописной повести, но и вообще летописи Новгородско-Софийского свода особого доверия своей точностью не вызывают. К примеру, в них битва на Воже (ну никуда от нее не деться) отнесена к 6887 г. Причем дата-то стоит та же самая: 11 августа, среда. А мы помним, что, по расчетам, 11 августа приходится на среду в 6886 г.
И это не единственная проблема с датировками. Все начинается со смерти митрополита Алексия. В Рогожском летописце она указана под 12 февраля 6885 г. Но по мартовском счету, поскольку это уже был 1378 г. (12 февраля — пятница, как и отмечено в летописи). Соответственно, сообщение об этом размещено в конце годовой статьи 6885 г.
Но человек, переписывавший это сообщение в Новгородскую четвертую летопись, похоже, в хронологии летописца Рогожского (или Троицкой летописи) не разбирался. Для него, если дело происходило зимой, так это зима в начале года. И новгородский летописец переносит сообщение о смерти Алексия в начало статьи 6885 г. А в начало статьи 6886 г. помещает сообщение о солнечном затмении 29 июля, в воскресенье. Но такое затмение, по таблице в книге Святского, было в 1375 г., как это и отмечено в Рогожском летописце. Сюда же, в 6686 г., переезжает сообщение о битве на Пьяне, расположенное в Рогожском летописце в 6885 году. Соответственно, для битвы при Воже и не остается другого места, кроме 6687 г.
И получается картинка: в 6886 г. татары бьют русских, на следующий год русские берут реванш, а еще через год отыграться пытаются опять татары. Но им это не удается.
На самом деле, похоже, ситуация выглядит совсем не так. Между битвами проходит по два года. Между прочим, поэтому Митяй, отправляясь на поставление в митрополиты, успевает спокойно проехать через Мамаеву Орду к Черному морю на пути в Царьград («и ятъ бысть Митяи Мамаемъ, и немного удръжанъ бывъ и пакы отъпущенъ бысть»){69}. А отправляется он в путь через полтора года после смерти Алексия. Если следовать хронологии Новгородской четвертой летописи, получится, что кандидат в русские митрополиты едет через Орду после битвы при Воже и непосредственно перед Куликовским сражением. И готовящийся к схватке с Дмитрием Мамай его отпускает. Фантасмагория. Не потому ли составитель летописи вынужден был вообще Повесть о Митяе у себя не помещать?
Нужны еще доказательства, что достоверность Новгородской четвертой летописи, как источника о делах в интересующий нас период, близка к нулю? И что ее данные при анализе источников информации о Куликовской битве вполне могут не учитываться. Тем не менее историки почему-то постоянно их принимают во внимание.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.