IX. Народонаселение

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

IX. Народонаселение

Иностранцы, писавшие о Московском государстве с чужих слов, как Кампензе и Климент, говорят, что Московия, несмотря на свою обширность, очень хорошо населена; но приняв в соображение только то, что в одной, большей половине Московской земли преобладали лес и болото, а в другой — открытая степь, соседственная с хищными кочевниками, иностранец мог уже заключить, что эта страна не только не богата, но даже бедна населением. Это заметили все иностранцы, бывшие в Московии и внимательно наблюдавшие ея состояние. Если бы, говорит Флетчер, все владения русскаго царя были заселены так, как некоторыя места, то он превзошел бы всех соседних государей своим могуществом. Под этими некоторыми местами английский посланник разумел, без сомнения, немногия центральныя области государства и немногие другие пункты, которые имели особенно благоприятныя условия для умножения народонаселения. У него и у других иностранцев мы находим прямыя указания на скудость населения по обширным окраинам государства, и мы видим, как близко к центру подходили эти окраины. Земли по Днепру в настоящее время, говорит Кампензе, очень мало населены по причине частых набегов Татар.[237] Та же причина малонаселенности и пустынности указывается иностранцами и в Северской области. Из слов Барбаро и Контарини видно, что дорога от Москвы до Трок, в конце XV века, шла пустынными малонаселенными местами, где изредка мелькали деревеньки. Так же дика и пустынна была дорога от Москвы до Новгорода, тогда как пространство от Новгорода до Пскова было заселено несколько гуще и имело много деревень и сел, вследствие чего путешественники, ехавшие из Польши в Москву, предпочитали путь на Псков и Новгород, хотя более длинный, прямому и кратчайшему пути на Смоленск. Княжество суздальское и прилежащия к нему страны в конец разорены и обезлюдили от постоянных набегов Татар.[238] Если так близко к центру Московскаго государства лежали пустынныя места, то понятно, что население было еще реже далее за Волгой, к северу и северо-востоку, в странах, где условий безлюдности было больше и действовали они сильнее, нежели в центральных областях. По словам Герберштейна, на луговой стороне средней Волги, против земли горных Черемис и Мордвы, жилыя места реже, нежели у последних. Англичане писали, что на всем пространстве от Ярославля до Москвы встречаются многолюднейшия села; Поссевин также говорит, ссылаясь на очевидцев, что край к северу от Москвы до Вологды вообще имеет сравнительно более густое население, благодаря тому, что сюда не доходят татарские набеги; но зато по свидетельству Флетчера, по ту сторону Волги, по дороге между Вологдой и Ярославлем, на пространстве почти 200 верст, встречается по крайней мере 50 деревень, в полмили, даже в целую милю длиной, совершенно оставленных, так что в них нет ни одного жителя; тоже можно видеть и в других частях государства, — добавляет Флетчер, — как разсказывали люди, которые путешествовали по этой стране более меня. Согласно с этим и Поссевин говорит, что во владениях московскаго государя иногда на пространстве 300.000 шагов путешественник не встречает ни одного жителя, хотя и находит пустыя деревни.[239] По этому можно уже судить о степени населенности в более отдаленных краях государства.[240] Герберштейн говорит, что села в Двинской области разбросаны на огромных разстояниях друг от друга.[241] Английский посол Рандольф и другие англичане, неоднократно ездившие по Сев. Двине, говорят, что здесь по берегам только этой реки встречались значительныя селения; вообще большая часть этого края, по их словам, была вовсе необитаема, покрыта лесами, среди которых изредка попадались луга и пашни.[242] То же самое, если не в сильнейшей степени, можно было сказать и о странах к востоку от средней Волги. Герберштейн полагает на огромных пространствах от Перми до Иртыша, в землях тюменьских Татар, не более 10.000 жителей. Скорее можно заподозрить это показание в преувеличении нежели в чем другом, зная, что во второй половине XVI в. ближе к Волге, по Каме Строгановы нашли места пустыя, простиравшияся на 146 верст, «на которых пашни не пахиваны, дворы не стаивали, которыя в писцовых книгах, в купчих и правежных не писаны ни у кого».[243] Подобныя же известия находим и у путешественникав XVII в. На пути от Новгорода до Москвы Олеарий также встречал большия, но опустелыя селения. Карлиль замечает, что большая часть стран, подвластных Московскому государству, вовсе не имеет населения, что даже в местах наиболее населенных, по которым он ехал, видны только безконечные леса. Во второй половине XVII в. между Можайском и Вязьмой путешественник должен был ехать 130 верст сплошным лесом, и на этом пространстве встречал только одно селение — Царево-Займище. Подобные леса тянулись и дальше к Смоленску, представляя иногда еще свежие следы недавно проложенных здесь дорог. В этих лесах изредка встречались деревни, состоявшия из 3—4 хижин.[244]

По мнению Поссевина, главною причиной малонаселенности южных и юго-восточных окраин Московскаго государства были постоянные набеги Татар и других соседних кочевников. Кроме того, он говорит, что в царствование Иоанна Грознаго население всех вообще областей значительно уменьшилось: встречавшияся во многих местах опустелыя деревни, брошенныя поля и молодые леса, растущие там, где были прежде пашни, — все это, по его словам, служит признаком, что недавно эти места были гораздо населеннее. Причиною такой убыли он считает продолжительныя и тяжелыя войны Иоанна IV, погубившия много людей. На ту же причину можно было указать и действительно указывали и в XVII в.: Коллинс заверяет, что в последнее десятилетие (до 1667 г.) русския области сильно пострадали от войн, так что и в 40 лет не поправятся; он даже определяет, как велики были потери в людях, понесенныя Московским государством от этих войн; он не сомневается, что народонаселение страны убавилось в это время по крайней мере на две пятыя доли.[245]

И войны, и нападения степных кочевников, без сомнения, сильно мешали умножению населения, особенно по окраинам государства. Но была еще другая причина, не замеченная, по крайней мере ясно не указанная ни Поссевиным, ни Коллинсом, ни другими иностранцами, которая издавна, но преимущественно со второй половины XVI в., мешала умножению населения во внутренних областях государства; эта причина — колонизация. На долю Московскаго государства выпала тяжелая задача дать историю обширным глухим пространствам, простиравшимся на север, северо-восток и юго-восток от него. Во второй половине XVI в. эти пространства до Камня считались уже в числе владений московского государя; но чтобы стать здесь твердою ногою, мало было пройти эти страны с ратными людьми; надо было ратным людям остаться здесь и ставить городки, чтобы удерживать окрестных жителей в повиновении и защищать страну от бродячих соседей. Но чтобы довести свое дело до конца, правительству недостаточно было наставить городков с ратными людьми: характер новоприобретенных стран и их первобытных обитателей требовал еще мер совсем другого рода для окончательнаго присоединения их к государству. В этих странах, — пишет Матвей Меховский, — ни пашут, ни сеют, не употребляют ни хлеба, ни денег, питаются лесными зверями, пьют одну воду, живут в дремучих лесах, в шалашах из прутьев; лесная жизнь сделала и людей похожими на зверей неразумных: одеваются они в грубыя звериныя шкуры, сшитыя вместе как ни попало; большая часть их коснеет в идолопоклонстве, поклоняясь солнцу, луне, звездам, лесным зверям и всему, что ни попадется.[246] Из этой, может быть, несколько утрированной картины видно, что предстояло государству сделать в этих странах по их завоевании: надо было подле городков с ратными людьми поселить рабочих, пашенных людей, которые утвердили бы здесь начала оседлаго труда и гражданскаго общежития. Вот причина, от которой пустели многия деревни, виденныя иностранцами, которая постоянно вытягивала население из старых областей государства, и без того им небогатых. К концу XVI в. таких пространств, требовавших населения, было уже очень много, когда к ним присоединились еще обширныя пустыни за Камнем, в Сибири, с теми же требованиями. На основании всего этого мы можем предполагать, что движение колонизации должно было усилиться во второй половине XVI в. Но если иностранцы не видели ясно этого движения и его значения для внутренних областей государства, то они не могли не заметить некоторых явлений, которыми оно обнаруживалось. Герберштейн говорит, что из Рязанской области, по ея присоединении к Москве, много жителей было выведено и разсеяно по разным колониям. Описывая состояние русской церкви, тот же Герберштейн замечает, что русские пустынники, обратившие уже многих идолопоклонников к вере Христовой, и в его время продолжали это дело без всяких корыстных разчетов, с единственною целью сделать угодное Богу, отправлялись в разныя страны на север и восток, перенося голод и всевозможныя лишения, даже подвергая жизнь свою опасности, распространяли там слово Божие и иногда запечатливали его собственною кровию. По словам того же иностранца, в пермских лесах и после св. Стефана оставалось еще много язычников, но иноки, отправляясь туда из московских областей, доселе не перестают выводить их из тьмы заблуждений.[247] По словам Матвея Меховского, в московских владениях переводят людей с места на место, из страны в страну, на новые поселки, замещая выведенных другими.[248] Поссевин и Флетчер говорят, что, завоевав царства Казанское и Астраханское, московский государь построил по западному берегу Волги несколько крепостей и поставил в них гарнизоны, чтобы тем удобнее было удерживать покоренных в повиновении.[249] Флетчер говорит также, что для удержания жителей Перми, Печоры и Сибири в повиновении, царь поселил в этих областях столько же русских, сколько там туземцев, и еще гарнизоны, и что в Сибири, где продолжаются еще завоевания, число ратных людей в построенных там крепостях простирается до 6.000 человек из Русских и Поляков, в подкрепление которым царь отправляет новыя партии для поселения в новоприобретаемых странах. У Герберштейна встречаем любопытныя слова, бросающия некоторый свет и на результаты колонизации: описывая Белоозерскую область, он говорит, что туземцы имеют свой язык, но теперь почти все говорят по-русски; в Устюжской области туземцы также имеют свой язык, но большею частию говорят по-русски.[250] Это известие застает финских туземцев в тот момент, когда они, еще сохраняя черты своей особности, мирно и постепенно сливались с жившим между ними русским населением. О туземцах Перми и Печоры он говорит только, что они имеют особый язык, непохожий на русский; но если он читал в русском описании пути к Оби, что в первой четверти XVI в. христианство проникло даже к простодушным дикарям, жившим при устьях Печоры, то к концу века мирный подвиг московскаго населения не мог не оставить здесь, как и в Перми, еще более заметных следов по себе, которые могли хотя несколько оправдать преждевременно сделанное Меховским замечание, что как Вогулы, так и обитатели Вятки — Русские, говорят по-русски и имеют одну религию с Русскими.[251]

Позднейшие писатели сообщают несколько других известий о распространении влияния Московскаго государства на север и северо-восток. Агент английской компании Берроу доносил в 1576 г., что, несмотря на соперничество шведскаго и датскаго королей, московский царь имеет решительный перевес во влиянии на Лопарей, которые принимают его законы и платят ему пошлины и налоги. Они язычники, но если кто-нибудь из них захочет принять христианскую веру, то принимает ее от Русских, по русскому обряду. Указывается и один из проводников этого влияния: между Кергором и пределами Финнмарка есть монастырь Печинго (на р. Печенге), настоятель котораго назначается из Москвы. Если между Лопарями возникает тяжба, они обращаются за решением к царским чиновникам, а если последние не решат дело, отправляются в Москву, к царю.[252] С конца XVI в Сибири, вместе с распространением там русскаго населения, стало распространяться и земледелие, и один за другим основывались русские города.[253] Описывая эти города, Мейерберг указывает на некоторыя черты отношений русских колонистов к туземцам. В городах Тобольске и Тюмени живут только Русские; туземцам здесь не позволяют жить, и они селятся небольшими местечками подле города, обыкновенно на противоположном берегу реки, на которой стоит город. В известное время года сюда собираются туземцы из окрестных мест, чтобы выменять свои меха на товары, привозимые из Архангельска. Туземцы занимаются звериным и рыбным промыслом, но не возделывают земли; последним занимаются исключительно русские колонисты и ратные люди, поселенные в городах.[254] Колонисты скоро двинулись за Обь и, поселяясь там, привлекали своим примером туземцев к оседлости.[255]

Медленно, но безостановочно шло заселение пустынных пространств на северо-востоке; насельникам надо было выдерживать упорную борьбу с природой, но по крайней мере здесь не предстояло такой же борьбы с людьми. Колонизация южных и юго-восточных степей представляла больше затруднений и шла еще медленнее. Известия XVI века говорят о построении городков по западному берегу Волги, на Мошке, при устье Суры, значит, колонизация, хотя медленно, но все-таки овладевала течением Волги, двигаясь по ея горному берегу. Но Дон оставался пустынным, жилыя места оседлаго народонаселения оканчивались по нему недалеко от истоков. Герберштейн упоминает о монахах и пустынниках, приносивших христианство к диким, но не отличавшимся особенною воинственностью северным народцам. Необходимость упорной борьбы с хищными кочевниками южных степей вызывала для колонизации деятелей другого рода — козаков, воинственных пролагателей путей. Герберштейн называет Вятскую область убежищем беглых рабов; но мы знаем, что вообще люди, «которые из городов и сел выбиты», безземельные и бездомные, которых было не мало в Московском государстве, стремились преимущественно в другую сторону, к степным окраинам государства. Такие же пролагатели путей выходили и из другого государства, облегавшаго степь с северо-запада; наконец, магометанский мир, навстречу московским и литовским козакам, высылал своих козаков с юга, по нижнему Дону. Так с трех сторон высылались передовыя воинственныя дружины на эту издавна спорную землю, чтобы открыть дорогу другим, более мирным поселениям: такия поселения нужны были каждой стороне, чтоб обезопасить свои границы. У Г. де-Ланноа находим любопытный разсказ, как во время его пребывания в Монкастро (при устье Днестра) в 1421 г., в пустынное место в степи неподалеку от этого города, где не было ни леса, ни камня, прибыл подольский правитель с 12.000 человек и 4000 возов с камнем и лесом и менее чем в месяц построил совершенно новую крепость, от имени Витовта, против соседних степных кочевников.[256] В половине XV века Барбаро, во время пребывания своего на Дону, подымался далеко вверх по этой реке, но из этого разсказа не видно, чтобы здесь где-нибудь были постоянныя жилища; он видел только бродячих Татар, которые по временам останавливались для посева и снятия жатвы.[257] В первой четверти XVI века, когда здесь уже владели Турки, пространства от Волги до Днепра были по-прежнему пустынныя; но на берегу Дона, в 4-х днях пути от Азова, был уже, по словам Герберштейна, город Ахас, а по Донцу жили оседлые Татары, занимавшиеся земледелием.[258]

По словам козаков, из Московскаго государства шло в южныя степи земледельческое население.

В первой половине XVI века русския поселения не шли далеко южнее Тулы. В начале XVII века Маржерет говорит, что южныя степи населяются более и более, что русские построили там много городов и крепостей. С этой стороны Россия обитаема до Ливен, т.е. на 700 верст от Москвы.

Под прикрытием ратных людей русское земледельческое население шло и дальше, по реке Псела и Донца, возвращаясь таким образом в страну, которую некогда оно должно было бросить на волю степных кочевников. Но здесь оно еще ступало робко, жалось к опорным пунктам, где можно было найти защиту от этих кочевников. Тот же Маржерет замечает, что, несмотря на плодородие края, жители осмеливаются возделывать землю только в окрестностях городов.[259] Условия Волжскаго края не позволяли русскому земледельческому населению распространяться в нем с такою же быстротой, с какою заняло его государство. Благодаря торговым сношениям Западной Европы с Персией чрез Московское государство, мы имеем от XVI—XVII веков несколько описаний путешествий по Волге, которыя живыми чертами рисуют состояние этого края со времени его завоевания и меры, которыя принимало Московское государство для закрепления его за собой. В то время по берегам Волги сохранились еще свежие следы стихавшей борьбы с азиатским востоком. Между Казанью и Астраханью путешественнику показывали на обоих берегах Волги развалины когда-то бывших здесь больших городов, с которыми связывались более или менее сказочныя предания о татарских завоевателях, преимущественно о Тамерлане.[260] Но вместо этих исчезнувших городов путешественники чем дальше, тем реже встречали по Волге жилыя места. Хр. Берроу не указывает между Казанью и Астраханью ни одного значительнаго поселения на берегу Волги. Изредка попадались путешественникам хижины рыбаков и показывались в прибрежных степях орды кочевников, тащивших с собою на верблюдах по нескольку сот кибиток, которыя издали показались Дженкинсону каким-то странным подвижным городом.[261]

Между тем на конце пустыннаго воднаго пути государство стало твердою ногой и принимало деятельныя меры, чтобы связать этот отдаленный пункт с центральными своими областями. Вскоре после занятия Астрахани, в 1558 году, Дженкинсон видел в Нижнем отъезд воеводы, назначеннаго в Астрахань; он отправлялся в сопровождении 500 больших кораблей, из которых одни были нагружены железными припасами, оружием и ратниками, а другие везли купеческие товары и пристали к первым, как к надежной защите. По словам Дженкинсона, в Астрахань ежегодно посылались транспорты с людьми, жизненными припасами и лесом на постройку крепости.[262] Гарнизон Астрахани должен был постоянно держаться наготове, потому что очень обыкновенны были явления, подобныя тому, которое описывает Берроу, бывший очевидцем его во время своего пребывания в Астрахани в 1580 г. 7-го марта в городе поднялась тревога: появились ногайские и крымские Татары, числом до 1500, и стали по обоим берегам Волги, верстах в 2-х от острова, на котором расположена была Астрахань. На другой день Татары отправили к воеводе гонца с известием, что они придут к нему в гости; последний отвечал, что он готов принять их, и, взяв пушечное ядро, велел гонцу передать своим, что у него не будет недостатка в этом угощении. На третий день пошел слух, что Татары решились напасть на город и готовили фашины из тростника, чтобы переплыть на остров. Но простояв еще два дня, Татары ничего не сделали и удалились.[263] Для вернейшаго закрепления за собой Астрахани государству надо было обезопасить самый удобный путь к ней по Волге, где свободно разбойничали окрестные кочевники и козаки — те самые козаки, которые пролагали государству путь в эти страны. Дженкинсон, проезжая в Астрахань в 1558 году, еще не видел по Волге военных поселений; Берроу, проезжая туда же в 1579, насчитывает между Переволокой и Астраханью шесть таких поселений или караулов, расположенных по берегам и островам Волги: первый находился в семи верстах к югу от Переволоки и состоял из 50 стрельцов, охранявших это место в продолжение лета; второй находился в 113 верстах от перваго, третий в 50 верстах от второго, четвертый в 120 верстах от третьяго, пятый в 50 верстах от четвертаго, наконец, шестой в 30 верстах от пятаго и в таком же разстоянии от Астрахани.[264] Скоро эти караулы один за другим стали превращаться в городки, не теряя своего прежняго значения сторожевых постов: двигаясь среди степей по течению Волги, государство выводило на правом ея берегу ряд этих городков и таким образом связывало с своим центром крайний пункт волжского пути. Не развитие промышленности и народонаселения в центральных областях, а чисто государственныя соображения создали эти сторожевыя поселения: здесь, как и на других окраинах государства, торговый человек и земледелец шли по следам стрельца и под его защитой. Любопытно сравнить приведенное известие английскаго купца о волжских караулах в последней четверти XVI в. с заметками, которыя сообщает о городках по нижней Волге Олеарий, проехавший здесь во второй четверти XVII века. Саратов расположен на равнине, в 4-х верстах от Волги, и населен одними московскими стрельцами под начальством воеводы, котораго посылает туда царь для охранения страны от Калмыков, разбойничающих значительными толпами в степях между этим городом и Астраханью. В 350-ти верстах ниже, на холму, стоит городок Царицын, построенный в виде параллелограмма, с 5-ю деревянными больверками и башнями; все его население состоит из 400 стрельцов, которые сторожат страну от набегов Татар и козаков и провожают суда, плывущия по Волге. В 300 верстах от Царицына, на высоком прямом берегу, построен городок Черный Яр, обнесенный оградой из толстых досок, с 8-ю деревянными башнями; живут в нем одни ратные люди, числом до 400, которые охраняют страну от набегов козаков и Калмыков. Городок имеет вид квадрата, и на каждом углу его возвышается караульня, построенная на 4-х высоких столбиках, откуда во все стороны открывается вид на безпредельныя ровныя и безлесныя степи. Этот городок построен 9 лет тому назад,[265] с целью противодействовать разбоям козаков, которые незадолго перед тем разбили здесь торговый караван, состоявший из 1500 москвитян, несмотря на охранявший его конвой стрельцов.[266] Спустя 33 года после Олеария (в 1669 г.), по тому же пути проехал Штраус, который, повторяя известия Олеария о городках по Волге, добавляет, что в Черном Яру гарнизон составляет половину населения этого города и что при впадении реки Камышенки в Волгу за год до него построен городок того же имени, с целью прекратить разбои донских козаков, которые спускались по реке Камышенке в Волгу и разбивали здесь торговыя суда. Козаки, впрочем, не унимались и умели обходить город, перетаскивая свои лодки сухим путем на колесах из р. Камышенки в Волгу.[267]

Иностранныя известия бросают некоторый свет на жизнь кочевников этого края и на отношения, в которыя становилось к ним государство, чтобы подчинить их своему влиянию. Вскоре после занятия Астрахани московскими войсками, в 1558 г. в приволжских степях вследствие междоусобий кочевников появился голод, сопровождавшийся страшным мором, который истребил, если верить Дженкинсону, до 100.000 человек; Русские, добавляет тот же путешественник, были очень довольны этой смертностью, помогавшей им вытеснить кочевников из занимаемых ими степей. Бедствие распространилось и на Астрахань. Дженкинсон, приехавший тогда в Астрахань, был свидетелем сцен, какия происходили в этом городе и около него. Мучимые голодом и язвой, Ногаи во множестве подступили к Астрахани, отдаваясь на волю русских и прося у них хлеба. Но в Астрахани приняли их дурно: многие из них были распроданы Русскими, большая часть погибла от голода, не получив просимой помощи; жалко было смотреть, пишет Дженкинсон, на груды мертвых тел, лежавших по всему острову вокруг города; остальных прогнали назад в степи. В это время, добавляет тот же путешественник, было бы очень легко обратить это злое племя в христианскую веру.[268] С течением времени Москва завязывала через Астрахань более дружелюбныя сношения с приволжскими кочевниками, по крайней мере с некоторыми их ордами. Здесь, как и на других окраинах государства, кочевникам не позволяли селиться в самых городах, подле московских гарнизонов. Мирные Ногаи летом кочевали по астраханским степям,[269] а с наступлением зимы подходили к Астрахани и располагались около нея ордами, неподалеку одна от другой, огораживая свои шатры плетнями, что давало поселению вид отдельного города. Этот временный ногайский город, или юрт, по свидетельству Хр. Берроу, в 1580 году находился в трех четвертях мили от астраханской крепости и заключал в себе приблизительно до 7000 жителей. Зимой, когда замерзали реки, на этих Ногаев часто нападали Калмыки с Яика. Чтобы дать юртовым ногаям возможность защищаться от этих разбойников, астраханское начальство выдавало им на зиму оружие из царскаго арсенала, которое они обязаны были возвратить с наступлением весны, когда откочевывали в степи. Они не платили податей царю, но были обязаны служить ему на его недругов, что они исполняли охотно, в надежде поживиться на походе добычей. Они имели своих князей, или мурз, но в обезпечение верности царю некоторые из последних содержались в Астрахани заложниками.[270] В последней четверти XVII в. юрт мирных Ногаев около Астрахани увеличился; в его ограде была одна мечеть; Авриль насчитывает в нем до 2000 шалашей, построенных из камыша; по островам и берегам Волги, в окрестностях Астрахани, также видно было много ногайских поселений. Москвитяне, по словам Авриля, обходились с этими Ногаями скорее как с союзниками нежели как с подвластными людьми. Москва завязывала дружественныя сношения и с калмыками, мирила их с Ногаями. При Авриле первые каждую зиму уже мирно приходили из-за Яика к Астрахани и кочевали с стадами в степях между Астраханью и Каспийским морем. Этих гостей бывало больше 100.000. Авриль описывает, как астраханское начальство встречало «чудовищную толпу этих бродяг», шедших на зимовку к Астрахани. Едва заслышав об их приближении, воевода посылал к мурзам уверить их в скорой доставке поминков, а потом отправлял множество возов с хлебом, арбузами, водкой и табаком, что составляло как бы ежегодную дань кочевникам, которою откупались от их разбоев. Зимой Калмыки приходили в самую Астрахань и продавали здесь меха и лошадей с большой выгодой для астраханских купцов.[271]

Движение государства в степях, отдаленных от водных путей, шло, разумеется, медленнее, нежели по берегам больших рек. Направляясь из Астрахани к Москве, Авриль ехал от Саратова трое суток сухим путем, по пустыне, простиравшейся в длину миль на 40 или даже больше, в которой он нигде не встречал ни леса, ни человеческаго жилья. Эта пустыня кончалась не доходя несколько миль до городка Pinzer.[272] Но начиная от этого места, по направлению к Москве, путешественник встречал много городков и деревень. В этих местах, говорит Авриль, землю стали обработывать с недавняго времени. В последния войны с Польшей москвитяне брали множество пленных, которых и поселили в этом крае; им давали здесь нетронутыя земли для расчистки и обработки, и теперь, добавляет Авриль, эти земли принадлежат к лучшим в государстве.[273]

Государство, а за ним и русское народонаселение утверждалось более и более в приволжских степях. Иностранные путешественники XVI и XVII в. живыми чертами рисуют этот полумагометанский, полуязыческий приволжский мир: видно, что это был тогда еще первобытный, темный мир, котораго едва начинало касаться влияние гражданственности и культуры. Во второй половине XVI в. приволжские Татары смеялись над христианами за то, что они едят верхушки травы и пьют сделанные из них напитки.[274] Для нас особенно любопытны немногия указания на следы, которые оставляло здесь влияние завладевшаго этим миром государства. В первой половине XVII в. самым употребительным языком в приволжском крае был русский. Астраханские Ногаи были магометане, но, по свидетельству Олеария, было довольно и таких, которые принимали от Москвитян христианство. Есть, впрочем, некоторыя любопытныя известия другого рода, показывающия, как дикие обитатели приволжских степей и лесов относились к обычаям и понятиям соседняго христианскаго народа. Олеарий передает свой любопытный религиозный разговор с черемисом, котораго он встретил в Казани, — с человеком бывалым и неглупым, знавшим русский язык. Олеарий сказал ему, что безумно поклоняться животным и другим тварям, как делают его соплеменники. Черемис отвечал на это, что поклоняться животным все-таки лучше нежели деревянным расписанным богам, которые висят на стенах у Москвитян.[275] Проезжая из Саратова страною Мордвы, иезуит Авриль жалуется на недостаток в Москвитянах ревности к обращению этих язычников — на то, что Мордва, спокойно живя в своих лесах, доселе остается погруженною во мрак идолопоклонства, и никто не даст себе труда извлечь ее из него. Но влияние соседняго народа проникло и сюда: накануне Николина дня Мордва пьянствовала, как и Москвитяне.[276]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.