ШИФРОВАЛЬЩИК ПОД ОДЕЯЛОМ
ШИФРОВАЛЬЩИК ПОД ОДЕЯЛОМ
Хрущеву важно было отделаться от Маленкова, а Молотов-то говорил искренне. Вячеслав Михайлович, в отличие от многих своих соратников, не носил маски. Он действительно думал то, что говорил. Все это у него в голове крепко засело.
Анатолий Добрынин, будущий посол в Соединенных Штатах, тогда еще начинал дипломатическую карьеру и имел удовольствие наблюдать своего министра с близкого расстояния: «Молотов был убежденным коммунистом. Он верил в окончательную победу коммунизма и старался ее приблизить. И он не принимал политики мирного сосуществования. Он исходил из того, что коммунисты ведут борьбу против империализма и столкновение неизбежно».
И до конца жизни Молотов так и не принял идею мирного сосуществования. Злился и возбужденно говорил:
— Если коммунизм и империализм могут мирно сосуществовать, то зачем мы живем? Мы же сражаемся за победу коммунизма, значит, этот лозунг есть обман и самообман.
В 1955 году в Сан-Франциско отмечалось десятилетие ООН. Приехал Молотов. Его переводчик заболел, и к министру прикомандировали Добрынина. Из Нью-Йорка в Сан-Франциско Молотов поехал на поезде, чтобы посмотреть Америку. Ему понравилось то, что он увидел. Но он сделал неожиданный вывод:
— Пожалуй, Америка ближе всего стоит к коммунизму.
Приехали в Чикаго. Народ высыпал на перрон, чтобы увидеть Молотова. Много было эмигрантов из Европы, настроенных враждебно. Они стали выражать свои чувства. Вячеслав Михайлович недоуменно спросил, что это означает. Посол поспешил ответить, что это они его приветствуют. Добрынин промолчал, чтобы не подводить посла. Молотов сказал, что у американцев все-таки странная манера приветствовать…
Молотов регулярно посылал в Москву телеграммы. Но как их зашифровать? Шифровальной машины не было, шифровальщик работал с книгами. Но боялись, что американцы могли вмонтировать в потолок какое-то устройство, чтобы оттуда все видеть. Поэтому шифровальщик работал с телеграммой лежа на кровати, а четыре дипломата держали над ним большое одеяло, чтобы с потолка ничего нельзя было увидеть. Советской делегации казалось, что за ней постоянно подглядывают.
В Москву Молотов возвращался на пароходе. Каждое утро повторялась одна и та же сцена. Молотов был крайне непритязателен в еде. На завтрак удовлетворялся кашей. Каждое утро личный повар министра отправлялся на камбуз варить кашу, за ним шел полковник Александров, начальник охраны, в данный момент охранявший кашу, и Анатолий Добрынин в роли переводчика.
На камбузе повар предлагал свои услуги:
— Мы сварим любую кашу для господина Молотова, только скажите какую.
Советский повар твердо отвечал:
— Нет, у меня своя каша.
Он что-то варил, потом заворачивал котелок, чтобы каша не остыла, и они втроем торжественно несли эту кашу Молотову.
Главным в его поведении была несгибаемость, нежелание пересматривать свои позиции. Кому-то эти качества могут нравиться. Но в политике они приносили стране чистый ущерб. Потому что наталкивались на такую же нетерпимость и упорство. В Вашингтоне у Молотова появились достойные партнеры — столь же твердолобые.
На встрече с Государственным секретарем Джоном Фостером Даллесом Молотов стал говорить, что США проводят враждебную политику, окружают Советский Союз кольцом баз.
Даллес ответил:
— Да мы еще больше баз поставим! Вы же сами говорите, что ваша цель нас разрушить, но уверяю вас, что мы не станем этого ждать сложа руки!
Мышление Даллеса носило на себе печать пуританского воспитания. Прежде чем стать адвокатом, он много лет был миссионером. Успешная политика, с его точки зрения, могла быть основана только на прочных этических принципах. В коммунизме он видел угрозу христианской культуре Запада. Между Молотовым и Даллесом было нечто общее: оба готовы были сражаться до последнего.
Хрущев говорил: «Даллеса мы считали человеком, лишенным здравого рассудка, опьяненным, парализованным злобой… Найти соглашение, о чем-то договориться с Даллесом было невозможно». Американцы были такого же мнения о Молотове.
Хрущев хотел проводить более гибкую политику, но влияние Молотова было еще очень ощутимо. По его настоянию в мае 1955 года Советский Союз аннулировал очень выгодные для нашей страны дружеские договоры с Англией и Францией, подписанные в годы войны. Это был резкий ответ на то, что Англия и Франция ратифицировали соглашение о Западно-Европейском союзе — организации, никогда не игравшей заметной роли.
Молотов возражал против вывода советских войск из Австрии. Он считал, что советские войска должны оставаться там, где они оказались в 1945 году. Переговоры шли с 1949 года, но только в пятьдесят пятом Хрущев согласился подписать мирный договор с Австрией, понимая, что дальше тянуть невозможно.
В апреле 1955 года в Москву прилетела представительная австрийская делегация. После приема, когда гости ушли, Хрущев неожиданно устроил разнос мидовцам за отсутствие инициативы, вспоминает посол Ростислав Александрович Сергеев. Обратившись к первому заместителю министра иностранных дел Василию Васильевичу Кузнецову, Хрущев говорил:
— Для чего мы вас направили в МИД? Не для партийного ли руководства? А вы плететесь за министром, который все время говорит вам, что не надо торопиться? Может быть, верность работников МИД важнее партийности?
Дипломаты были поражены открытой критикой Молотова…
Хрущев отказался от прав на военно-морские базы в Китае и в Финляндии. Молотову это категорически не нравилось. Советская военная база находилась рядом с Хельсинки. Хрущев вспоминал: «Наш посол в Финляндии докладывал, что, когда поезд из Хельсинки проходил по территории нашей военной базы, то в вагонах закрывали шторами окна, предупреждали, чтобы никто не выходил из вагонов и не выглядывал, выключали свет. Естественно, это вызывало страшное раздражение и негодование у финнов. Если мы хотели дружбы с Финляндией, ее укрепления, то на такой основе на нее нечего было и рассчитывать. Наша военная база угрожала своими пушками Хельсинки, мы каждый день подвергали самолюбие финнов болезненным уколам. Что можно сделать хуже?..»
Хрущев спросил у Жукова:
— Слушай, Георгий, ты скажи, наша база в Финляндии представляет какую-то ценность?
Жуков, сдвинув брови, сурово посмотрел на первого секретаря ЦК:
— Знаешь, правду говоря, никакой. Что эта база может сделать?
— А если не будет этой базы, может возникнуть нам угроза со стороны финнов?
— Никакой.
Жуков с Хрущевым были правы. Финляндия была и осталась самой расположенной к России страной в Европе.
В Москве впервые всерьез заговорили о возможности сокращения вооружений и договоренностей с Западом в вопросах вооружений. Теперь уже сам Хрущев был готов отказаться от идеи неизбежности войны.
Никита Сергеевич впервые участвовал во встрече в верхах в Женеве в июле 1954 года. Советскую делегацию должен был возглавить председатель Совета министров Маленков. Хрущева это не устраивало: «Маленков оказался человеком совершенно безынициативным и в этом смысле даже опасным, он слабоволен и слишком поддается чужому влиянию. Не только нажиму, а просто влиянию других…»
— У нас могут сложиться довольно тяжелые условия, — внушал Хрущев Молотову. — Маленков возглавит нашу делегацию, а для всех очевидно, что Маленков не способен по-настоящему противостоять при встрече противнику. У него характер, сглаживающий острые углы. Он улыбающийся человек, неспособный парировать удары, тем более неспособный предпринять наступление при обсуждении вопросов. А без этого нельзя. Защищаться — значит вдохновлять противника. Необходимо нападать.
«Встреча глав правительств четырех великих держав, — вспоминал Хрущев, — это была затея Черчилля с целью лишь прощупать нас. Он исходил из того, что у нас после смерти Сталина к руководству пришли новые люди, видимо, как он считал, недостаточно компетентные в вопросах международной политики, еще не окрепшие. Вот он и решил, что следует прощупать нас, оказать на нас давление и добиться уступок, нужных империалистическим державам…
И хотя мы ни о чем не договорились, но поняли, что можем разговаривать за столом переговоров. Тогда возник так называемый «дух Женевы». Народы вздохнули свободнее, все почувствовали, что война, на пороге которой мы стояли, отодвинулась. Именно с Женевы начался тот долгий и нелегкий путь, который привел нас к разрядке, к заключению соглашений о запрещении испытаний ядерного оружия и подписанию других важных документов».
На встрече лидеров четырех держав в Женеве в июле 1955 году Хрущев и Булганин приняли приглашение премьер-министра Идена посетить Англию. Они приехали в апреле 1956 года на десять дней…
Хрущева удивляло, когда на переговорах в Женеве президент Эйзенхауэр просто зачитывал шпаргалки, которые ему давал Государственный секретарь Даллес. Никите Сергеевичу хотелось показать, что он способен заниматься внешней политикой без подсказок, самостоятельно. Но для этого следовало избавиться от Молотова, который никого не подпускал к внешней политике и спорил даже с первым секретарем ЦК КПСС, чего не позволял себе ни один министр иностранных дел.
«Молотов чересчур угловат, — считал Хрущев. — Он противоположность Маленкову. Порой нужно проявить и понимание, и даже необходимую тактическую гибкость. Он на это не способен. Он резок до крайности. Когда он возражает, то даже лицо искажается. Его участие в делегации не располагало к поиску согласия… Не следовало давать повод думать, что мы стоим на старых позициях сталинских времен. А олицетворением такой политики был сам Молотов».
В 1954 году члены президиума вместе отдыхали в Крыму. Каганович спросил Хрущева, как ему работается. Хрущев откровенно ответил:
— Неплохо, но вот Молотов меня не признает, поэтому у меня с ним напряженные отношения.
Молотов становился обузой для Хрущева. Пожалуй, только в одном случае Вячеслав Михайлович был прав. Когда в 1954 году Хрущев передал Крым Украине и у себя в кабинете подписывал соответствующее решение, Молотов прошептал стоявшему рядом главному редактору «Правды» Дмитрию Трофимовичу Шепилову:
— Что же он делает?!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.